В течение более чем пятидесяти лет я понятия не имел, за что (хотя бы формально) были репрессированы мои родители, иными словами, какое преступление вменялось в вину папе; о матери и говорить нечего, она пострадала как «член семьи». Вернувшись после реабилитации, папа ничего — ну, совершенно ничего!— не рассказывал, по крайней мере мне, боясь, по-видимому (и не без оснований), озлобить ребенка, менее разумного в сравнении со старшим и мудрым Анатолием, который, между прочим, тоже молчал, хотя, мне кажется, изначально был в курсе дела. Во всяком случае, из каких-то обрывков его телефонных разговоров или перешептывания в моем присутствии с кем-либо из близких родственников (а уши у меня сразу становились локаторами), я еще с тех далеких времен смутно зафиксировал в памяти несколько фамилий, имеющих отношение к папиному аресту: Сосновский, Васильев, Рыклин, Гронский, Постоловский, Старков (?), Эренбург...
К самому «делу» отца доступа у нас, разумеется, не было — даже после того, как умер папа, как были осуждены культ личности и репрессии времен Сталина, как мы с Толей похоронили маму, как не дожил одного года до перестройки мой бедный старший брат, как уже полным ходом шла демократизация и много говорили о гласности. Вот уже и «Дети Арбата» вышли, и «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, и воспоминания Льва Разгона в «Юности», и «Новый мир» пообещал, а потом действительно начал публиковать «Архипелаг ГУЛАГ», а мои настойчивые заявления в КГБ с просьбой ознакомить с «делом» папы, увы, упорно оставались без последствий. Но вот однажды, 28 апреля 1988 года (между прочим, в 15 часов 30 минут, о чем я немедленно сделал запись в дневнике), меня навещают дома два человека в штатском, рекомендуются сотрудниками Комитета госбезопасности, один из них даже протягивает удостоверение, которое я раскрываю, но от волнения не вижу ни имени, ни фамилии, ни офицерского звания, и спрашивают: вы разыскивали «дело» вашего отца? Да, я. «Дело», говорят, у нас в архиве, мы его проштудировали, там все «честь по чести» — и ордера на обыск с арестом, и протоколы допросов, и анкета арестованного (последнее место работы вашего отца: корреспондент-«Правды»,—так?), но, к сожалению, вы не входите в круг лиц, которым по нашему УПК разрешено знакомиться с подобного рода делами. А кто входит, если не я—сын?! Понимаете, говорят, в «деле» есть фамилии людей, давших на вашего отца показания, вы, конечно, начнете разыскивать их родственников,— а в чем они виноваты?— потом те подадут на вас в суд, вы ж писать станете, назовете всех пофамильно, вам самому все это ни к чему... Короче говоря, не пришло еще время. Зачем, говорю, вы ко мне в таком случае приехали? Чтобы сказать, что «дело» есть, а время тоже когда-то наступит.
Представьте себе, дорогой читатель,— наступило! Я получил телефонное приглашение прибыть 23 ноября 1989 года к десяти утра на Кузнецкий мост в приемную КГБ, где меня будет ждать с «делом» папы сотрудник архива КГБ Николай Петрович Михейкин: «Ваш вопрос решен начальством положительно». Лекарства в карман, прилетаю на Кузнецкий, и вот уже отдельный кабинет, тактично молчащий Михейкин, ни на секунду не оставляющий меня в одиночестве, и я раскрываю толстую папку, на обложке которой написано: «Дело № 3202», «Р-9154», «Строго секретно» и «Хранить вечно!».
На внутренней стороне папки, слева наверху — две фотографии: папа! Закрываю глаза, нитроглицерин под язык, Николай Петрович Михейкин молча наливает стакан воды. Под фото номер: 67418— профиль и фас, подбородок папы приподнят тюремным фотографом немного вверх, губы плотно сжаты, страдальческое выражение глаз, во всем облике упорство человека, решившего ни при каких обстоятельствах не выдавать военную тайну. Пиджак надет на нижнюю рубашку без воротничка, отчего вид у папы жалкий и беспомощный. В карман пиджака вставлены картонки со странными буквами: «АЧ». В «деле» 203 листа. Первым — ордер на арест и обыск № 913 от 8 апреля 1937 года.
Через три часа я знал почти всё. Итак, дело № 3203...
20 января 1937 года оперуполномоченный 4-го отдела ГУГБ НКВД СССР мл. лейтенант госбезопасности Казакевич допрашивает в следственном изоляторе Бутырской тюрьмы секретаря Подмосковного бюро МК ВКП(б) Постоловского Михаила Федоровича, который называет следующие имена людей, полагая их членами троцкистской организации, готовящей теракты против Сталина и других руководителей партии и правительства: Лифшиц, Голубенке, Ленканд, Икс, Бравин, Снегов, Мушперт, Фурер, Гвахария, Альперович, Мезин, Мамишвили, Доненко, Попов, Макар, Гершков. Обращаю внимание на то, что фамилии Аграновского нет, но сам протокол не зря оказывается в «деле» отца.
11 февраля тот же следователь Казакевич допрашивает бывшего заведующего собкоровским пунктом газеты «Известия» в Ленинграде Старчакова Александра Осиповича (не Старкова, как я думал, а Старчакова!), протокол которого тоже в папином деле:
Вопрос. Вы намерены сообщить следствию всю правду, прекратить запирательство и дать искренние показания?
Ответ. Да, я намерен сообщить следствию правду и раскаиваюсь, что молчал на предыдущих допросах. Я был связан с контрреволюционной организацией, в которую входили: Мохов Николай Михайлович (журналист), Гронский Иван Михайлович (главный редактор журнала «Новый мир»), Аграновский Абрам Давидович (журналист, корреспондент «Правды»), Живов Марк Семенович (бывший белогвардейский журналист, сотрудник «Известий»), Рыклин Григорий Ефимович (фельетонист «Известий»), Беленький Ясь (инженер), Леонтьева Тамара Константиновна (жена Беленького, сотрудник «Правды»), Васильев Павел (поэт), Примаков Виталий Маркович (бывший комкор), Брик Лиля Юрьевна (жена Примакова), Юносов, Израилевич, Лям, Лерский, Грозовский, Толстой Алексей Николаевич (писатель), Попов (композитор), Эренбург Илья Григорьевич (писатель). Я был знаком со всей организацией через Аграновского, на квартире которого регулярно устраивались сборища, в них участвовали все поименованные лица. Под общий смех и одобрение Васильев читал свои антисоветские стихи, а Гронский восхвалял Троцкого. А еще в 1934 году у меня состоялась встреча с Бухариным, который с тонкой издевкой, ему свойственной, говорил о процветающей лести к Сталину и другим «вождям» и что Сталин требует не реалистического отражения действительности в литературе, а ее прихорашивания и лакировки, что личные вкусы Сталина образовали «потолок» культурному росту страны, а потому не может быть и речи о дальнейшем развитии культуры, и как факт: сейчас нельзя найти подлинных ценностей культуры. Кроме того, Бухарин говорил мне о необходимости свержения руководства ВКП (б) и он прямо сказал, что в первую очередь надо убить Сталина и Ворошилова.
Вопрос. Как вы отнеслись к этому предложению?
Ответ. Был согласен.
Справка (без даты), подписанная оперуполномоченным 4-го отдела, сержантом госбезопасности Дзерговским: «Поименованные в протоколе допроса Старчакова Примаков и Лям арестованы; Грозовский и Лерский осуждены; Беленький умер; Гронский, Мохов, Аграновский, Рыклин, Живов, Васильев, Юносов, Израилевич, Брик, Попов, Толстой, Эренбург проверяются».
Господи, все эти люди, в числе которых и мои папа с мамой, еще спокойно живут, надеясь, что пуля пролетит мимо, а они уже «на мушке», их «проверяют»: по-видимому, подслушивают телефоны, если тогда уже умели это делать, дежурят возле подъездов, допрашивают каких-то людей, организуют «компромат», потому что все они «под колпаком»!
10 марта 1937 года младший лейтенант госбезопасности допрашивает М. Ф. Постоловского в присутствии старшего лейтенанта Голанского и капитана Якубовича, которые затем скрепляют допрос своими подписями и словом «верно».
Вопрос. Вы назвали участником контрреволюционной организации сотрудника «Правды» Аграновского. Откуда вы его знаете?
Ответ. Аграновского я знаю, как троцкиста, по Украине. В 1926— 1927 годах он был связан с Сосновским*, которого назвал своим учителем, заявляя это с гордостью даже тогда, когда Сосновский сидел в тюрьме и был в ссылке, и что он, Аграновский, был и остается верным и преданным учеником Сосновского, несмотря ни на какие «политические превратности».
* Сосновский Лев Семенович — известный, советский публицист, работник «Правды», член партии с дореволюционным стажем, погиб в годы сталинских репрессий.
8 апреля 1937 года замнаркома внутренних дел СССР, комиссар госбезопасности 1-го ранга (подпись неразборчива) и начальник Второго отдела ГУГБ, комиссар 3-го ранга (подпись неразборчива) с согласия наркома внутренних дел СССР Ежова (подпись неразборчива) выдают сотрудникам госбезопасности Соколову и Зубову ОРДЕР № 913 на арест Аграновского Абрама Давидовича, 1896 г. р., уроженца Мены, Сосницкого уезда. Черниговской губернии, члена ВКП(б) с 1918 года, работающего корреспондентом «Правды», а также на производство обыска в квартире 61, дома 2/1 по Русаковской улице, города Москвы. К ордеру приложена справка: «Показаниями троцкиста Постоловского М. Ф. Аграновский А. Д. изобличается как член троцкистской организации».
9 апреля 1937 года ордер № 913 выдан для исполнения сержанту госбезопасности (без фамилии).
* * *
То, о чем я буду дальше рассказывать, поднимается со дна моей фотографической памяти. Мне было семь лет, когда забрали родителей, и двенадцать, когда их вернули назад. Возраст явно предохранил ребенка от тяжких переживаний и, конечно, препятствовал глубине чувств. Зато яркости не убавил и помог сохранить такие подробности и детали того времени, которые способна зафиксировать разве что бесстрастная кинокамера. И вот теперь, извлекая из небытия картины прошлого, я на ваших глазах, мой читатель, сделаю попытку их осмыслить, как вы понимаете, уже на новом витке своего социального и, хотел бы надеяться, умственного развития.
Что получится в итоге — не знаю.
Впрочем, иной методологии у меня все равно нет. А у кого есть? Существуют, наверное, люди, которым самой природой было дано в детском возрасте наблюдать, переживая. Мне уготована иная судьба: только теперь переживу то, что когда-то пронеслось рядом со мной, тронув душу по касательной. Не ведаю, право, что предпочтительней, если уж выбирать больше не из чего: когда есть силы и здоровье пережить, но не хватает ума, чтобы осмыслить, или когда есть ум, но уже нет сил пережить. Не уверен, что мне удалось передать вам словами всю сложную гамму ощущений, которые я испытываю нынче, добровольно беря на себя груз воспоминаний, увы, нелегкий.
Так или иначе, буду говорить только о том, что видел сам, сам слышал, сам прочитал. Вероятно, получится какой-то странный «тяни-толкай» воспоминаний с непривычной, но естественной для меня формулой: вот так было, а вот так я думаю по этому поводу сегодня; задумавшись, вновь вижу прошлое, но уже с болью в сердце, с нитроглицерином; увидев под другим углом зрения, просто не могу поверить в реальность минувшего («иль оно приснилось мне?»); не поверив, все же убеждаю себя и вас, что так было, было, было...
