В длинной коммунальной квартире с разветвленным коридором шел капитальный ремонт. Разобрали пол, настелили доски с гвоздями. Папа шел с кухни, прыгнул через проем и как раз ногой на гвоздь – сильно поранил.
Еще сделали второй туалет – очень нужный в такой многолюдной квартире. Но тогда не говорили ни «туалет», ни «сортир», говорили «уборная».
Провели центральное отопление, под окнами появились батареи. В нашей комнате снесли печку-голландку. Печка занимала целый квадратный метр из двенадцати, но ее почему-то было жалко. Хотя мама рассказывала, что я как-то сильно обожглась, взявшись за маленькую раскаленную дверцу внизу. Но дверцу не помню, а помню большие, белые, теплые зимой кафельные плитки.
Еще замазали дверь к соседу по имени Мося. Сосед жил в комнатке без окон, бывшей кладовке, вход в которую шел от нас. Но у него был свой выход в коридор, дверь между нашими комнатами стояла на вечном запоре, а поверх нее висела большая и очень красивая китайская вышивка. Вышивку мой пра-пра-дед (бурят и купец) привез из Кяхты, когда перебрался в Москву и купил эту квартиру с красивыми высокими окнами. Верхнее стекло было полукруглым, как арка. Такие шикарные были только в комнатах, которые занимала семья. Остальные окна – (видимо в комнатах для няни, для кухарки – ну, кто там еще жил вместе с семьей…) - они выходили во двор и были обычными, прямоугольными. И несколько комнат были подсобными, совсем без окон или с окнами, упирающимися в стену дома во дворе. Все эти темные комнаты тоже стали жилыми – на каждую по семье.
В нашей комнате были как раз красивые окна, выходящие в Малый Кисловский переулок, (который тогда назывался Собиновским, в честь певца, потому что рядом - Консерватория).
Но окна окнами, а вот ведущей прямо в коридор двери у нас не было. Одна дверь под вышивкой вела в кладовку, то есть к соседу, а вторая – в большую проходную комнату Анны Васильевны, Марины и Аленки (три поколения), где шкафами был отделен проход, через который мы и выходили.
Перед самой войной моя мама вышла замуж за студента-историка, сталинского стипендиата Георгия Бауэра (его немецкие предки жили в России с 18 века). Его мама, Эльза Юльевна, называла сына Гео, а друзья и моя мама – юная жена – Юрой. И молодые договорились с соседом Мосей, что тот поменяется с Юрой комнатами. Юра у себя занимал комнатку за кухней, но с окном. Обмен был бы замечательный – У Моси появилось бы окно, а у мамы с Юрой дверь. Но не успели. Началась война, Юра Бауэр ушел добровольцем и погиб. Студентов-добровольцев-отличников война пожирала быстро и жадно. А потом его маму Эльзу Юльевну и младшего брата выслали в Казахстан. Мальчик там и умер, а Э.Ю. после смерти Сталина смогла приезжать к нам в гости. Но в Москву ей вернуться не позволили.
Так что когда папа вернулся с фронта и женился на маме, он тоже ходил через проход за шкафами, тяжело ступая на раненную ногу (раненную не гвоздем тем, а осколками, на войне). Родители были молоды, часто поздно возвращались из гостей. И папа топал через проходную комнату. Но конфликтов из-за этого я не помню. Помню только тяжелую инвалидную походку и прикидываю, каково это было слушать в проходной комнате.
(В запроходной комнате мы втроем прожили 15 лет, потом папа получил в доме Моспроэкта комнату побольше, в малонаселенной коммуналке. Он был архитектор).
А во время общего ремонта дверь к Мосе замазали цементом.
Цемент высох и по нему пошли трещинки. А может, это была штукатурка. Я помню только, что в коридоре стояла бадья с сырой мягкой массой. Я набрала ее в баночку и замазала трещинки. Просто так, из интересу. И забыла бы про это, но услышала, как папа говорил маме: «Какие девочки молодцы, замазали, где потрескалось». Я сказала, что это я. А папа почему-то не поверил. Хотя я вообще не умела врать. Тогда.
