Посвящается прошедшим через больницы. И выжившим. Все совпадения случайны. Если вам кажется, что вы где-то кого-то узнали, — вам кажется. Мы не можем жить в вакууме. Нас окружают другие. Близкие, неблизкие, друзья, знакомые. Наши животные. Машины. И мы боремся со своими страхами, боремся с людьми, которые нас окружают. Мы падаем, встаем, падаем, опять встаем и опять падаем. И этот процесс бесконечен. Я восхищаюсь всеми, кто говорит о своей боли. Пусть не сразу. Но находит смелость сказать об этом.
«Мы верим, что любимые не причинят нам боли»
(Дэвид Митчелл «Авеню-утопия»)
Я маленькая.
Лет пять. Худенькая, светленькая, робка. Меня оставляют одну в страшном незнакомом месте. И постоянно делают больно. Рядом нет ни мамы, ни папы, ни уласай.
Боюсь уколов. Каждый день плачу и прошу забрать меня отсюда. Ко мне никого не пускают, смотрю сквозь окно.
В окне брат и листья. Уже желтые. На дворе осень. Брат старше меня. Брат всегда улыбается. Часто смеется и смешит меня. Но сейчас я здесь. А он в школе. После уроков бежит ко мне. Строит рожицы. Сначала смеюсь. Потом плачу. Он расстроен. Сквозь слезы выговариваю: «Укол не надо, укол не надо…» Плохо говорю еще по-русски. Брат убегает. Опять одна.
Через две недели меня наконец забирают. Болела гепатитом B. Но это не точно.
Второй раз оказываюсь в больнице уже взрослой.
Родился еще один. Счастлива. Почти сразу муж улетает в другую страну. Его приглашают на работу. Остаюсь одна. С хаски. Котом. И тремя детьми. Зима. Холод. Мне обычно помогает мама. В какой-то момент ссорюсь с ней. Как всегда мама недовольна: у меня грязно, и почему я все время смотрю кино, и муж твой обязательно уйдет от тебя, от такой неряхи депрессивной… Она, как всегда, бросает мне все это, когда собирается уходить. Уходит. Я не успеваю ничего ответить ей. Она перестает приходить.
Я перестаю спать. Малыш просыпается каждый час. У него колики. А еще надо вставать в шесть отправлять одного ребенка в школу. Потом почти сразу другого в сад. И, главное, малыш плачет. И тут я решаю не спать. Вообще. Тем более у меня сложности со сном. Ведь я так жду одного человека. Мне было так хорошо с ним. Но он тоже в другой стране. Ведь тут в России холодно, и он уже давно не зимует здесь. Я его так жду. Жду. Жду. Но его нет. И да, он никому не разрешил о нас рассказывать.
«Лунная ночь» И. Крамского
И раз уж я не сплю начинаю убираться. Через несколько бессонных, но очень продуктивных ночей у меня дома идеальный порядок. Хватает меня примерно на неделю. Через неделю начинаю бояться. И хочу, но уже не могу заснуть. Звоню своему психологу, он как назло в другом городе. Он что-то говорит. Говорит, что не имеет права выписывать таблетки. Так хочу спать. И не могу.
Иду в мечеть. Беру Коран. Никого нет рядом. Открываю, читаю и мне кажется, что это про меня. Выхожу. Даю деньги какому-то мужичку, который попросил деньги. Отдаю много денег. Все, что было у меня. Ему ведь нужнее.
Прихожу домой и начинаю выкидывать ненужные вещи. Да, и телефон тоже решаю выкинуть. Мне он вдруг разонравился. И дорогие украшения. В магазине советую продавщице, как ей лучше поступить. Мне кажется, что я стала очень мудра.
…без сна восемь дней. Начинаю бояться окон. Задергиваю шторы: через шторы чудятся глаза. Много раскосых глаз. И я уверена, что это дьявол. Детские страхи поднимают головы. И это оказывается многоголовая гидра. Только в ванной мне хорошо и покойно. Там не может быть всякого. Дедушка-мулла говорит, что в места, где мы моемся, ангелы не заглядывают. Люблю лежать в ванной. Иногда просто сижу на полу. Мне здесь нравится. И в какой-то момент кто-то или что-то шепчет: «Тихотихотихо…», — отчетливо это слышу.
Прилетает муж. Он, про кого никому нельзя говорить, еще в Москве. Он едет. Так долго едет. Его я так и не увижу.
Никто не знает, что со мной. И я не понимаю. Мне временами страшно. Страшно. Это похоже на панические атаки. Только без физиологических особенностей. Без тремора и еще чего-то. Все внутри. Внутри и оттого все намного ужаснее.
Прилетает муж. Прошу увезти меня отсюда. Покупает билеты. Мама кричит, что со мной что-то не так, и что она никуда меня не отпустит. В какой-то момент понимаю, что она ведьма. Мне почти все время страшно. Она прячет мой паспорт. Мы собираемся уехать на машине. Чтобы не отпускать нас, она ложится на пол. Муж переступает через нее. Это — феерический трип с мужем, новорожденным и еще одним маленьким ребенком в город за три тысячи километров. Город, до которого я не доеду.
…дорога. Тени от деревьев. По обе стороны от дороги деревья. Высокие. Стройные. И такие четкие тени от них на асфальтовой прямой дороге. Тень, свет, тень… никогда больше не увижу мир так ярко, как сейчас.
… муж стоит на коленях передо мной. И просит прощения. Кидаю ему шубу, его подарок в лицо. Ненавижу его.
…поле. Остановились. Растения. Он срывает их. Плачет.
…машина. Полно этих растений. Пытаюсь избавиться от колосков. Выкидываю. Уверена, что это дьявол. Ведь шайтан любит беспорядок и грязь. У меня должно быть все идеально чисто.
…заброшенная заправка. Теперь я на коленях. Холодно. На мне теплый халат. Ведь в нем так удобно. И черные легкие колготки в сорок ден. Колготки рвутся. Я босиком. Нет сапог, оставила до этого в гостинице. Была уверена, что через них до меня доберется дьявол, они были слегка покоцаны. Асфальт. Стою на коленях. У него на руках наш малыш. Боюсь что он что то с ним сделает. Бросает его на детское креслице. Плачу. Умоляю его не делать малышу больно. Ему всего месяц, и я так люблю его. Так люблю.
…дорога. Магазинчик. Милиционеры что-то покупают. Прошу о помощи. Они помогают. Ему.
…я в закрытой лечебнице. Он скажет, что в самом конце, в машине, била его по голове. Психолог скажет, что иногда психика не запоминает самый травмирующий опыт.
…в лечебнице долго что-то пишут. Говорят. Что-то подписываю. Сын просит, чтобы я ничего не подписывала. Дети остаются где-то там.
…двор больницы. Он большой. Идем с ним по двору. Страшно. Он оставляет меня здесь одну.
…одна. Они заставляют принять ванну. Они матерятся. Нельзя же. Это шайтан. Мне говорят никаких платков и капюшонов на голове.
…кровать. Кровать застелена советской пеленкой. Холодно. Я хочу встать. Мне говорят: «Еще раз встанешь, привяжем». Сажусь. Привязывают. Ремнем. Проваливаюсь в сон.
…рассвет. То ли закат. Но он такой пурпурно-красно-ало-желтый. Прекрасный. И ужасный одновременно. В этом месте.
…утро. Ем рисовую кашу. И белый хлеб с маслом. Стульчак прямо посередине палаты. Палата огромна. Много старых женщин.
…приходит мама. Так рада ей. Расчесывает волосы. Они безнадежно запутаны. Сцеживает грудь, которая стала как камень. Больно. Идем в туалет. Она дает новую одежду, переодеваюсь. Выдыхаю, что все это позади. Забирает меня отсюда. Клятвенно заверяет заведующую, что сразу положат меня в родном городе.
…машина. Спереди сидит муж. Боюсь его. Вздрагиваю. Вижу, что он украдкой плачет. Мама и папа рядом.
…самолет. Родной город. Несколько дней на свободе.
…родители перевозят к себе. Вижу вторую маму у них. Она так строго смотрит на меня. В какой-то момент она говорит, что не выдержит этого. На следующий день ее уже нет.
…выкидываю таблетки. Хочу кормить малыша грудью. Молока почти нет. Нахожу банку с мочой. Это мамино. Она любит мыть волосы мочой. И ее выливаю с балкона. Уверена, что мама ведьма.
…роюсь в ее шкафах. Нахожу член и шнурок золотистый. И это очень плохо. Плохо для нее. Уверяюсь, что она колдует.
…хочу выйти из квартиры. Мне необходимо выйти. Они не выпускают. Папа так сильно держит, кричу. Маме страшно, просит его отпустить меня. Отец не выпускает. Иду на хитрость. Иду на балкон. Делаю вид, что примериваюсь, где бы выпрыгнуть. Они живут высоко. Папа пугается. Отдает ключи. Выхожу. Вызываю лифт. Спускаюсь. На улице. Мне легче.
«Демон сидящий» М. Врубеля
…возвращаюсь к себе. Мужа уже нет. Не знаю, где он, да и мне это не интересно.
…вечер, жду детей. Их нет. Вызываю полицию. Уверена, что их похитили. Оказывается, их мама увезла. Полиция пьет у нас чай, слушает меня, потом маму, и уходят.
…стою на крыльце дома. И тут вижу маму. Она подходит ко мне. Тогда я еще верила, что молитвы помогают от всего. И начинаю говорить про себя молитву. Но тут она смотрит на меня и тоже начинает повторять за мной. И мне так страшно. Вижу ее лицо. Оно походит на маску, и эта маска презрительно открывает рот и произносит те же слова, что и я. Только я со страхом, а маска, мама, с ненавистью-презрением. Мне от этого всего страшно, страшно до безумия.
…в какой-то момент вижу скорую во дворе дома. Необычную. Папа до этого звонит кому-то и полчаса говорит по телефону. Понимаю, что врачу. Не понимаю, что меня скоро увезут.
…когда санитары заходят в дом, обдумываю, не сигануть ли мне с окна. Квартира в деревянном доме, первый этаж. И уйти дворами. Но особо уходить некуда. И во дворе сугробы, зима, холод. И они не отходят от меня ни на шаг. Иду пописать. Один не дает закрыть дверь. Караулит в коридоре. Дверь полуоткрыта, но меня не видно. У меня шок.
…сажусь в скорую. Сама. Спокойна. Смирилась-затаилась. Следом за мной садится крестная. Папа. Где-то маячит мама.
…больница. Здание лечебницы находится за городом. В стороне дач. В приемной врач долго нас оформляет. Я прошу позвонить моему психологу, но она говорит, что теперь она решает, что со мной будет. Папа очень много говорит. Убеждает. С примерами. Хочу спать. Ложусь на кушетку в приемной. В какой-то момент приходит понимание, что в папином чае — снотворное. Кушетка жестка. Двери железные. И всегда запираются. Мама в сторонке. Вся такая жалкая, виноватая. Не могу ее видеть. Ненавижу всеми фибрами души в тот момент.
Они уходят. Я остаюсь. В отделение провожают крестная и санитар. Санитар прикасается пальцами к ладони. Отдергиваю ее. Мне неприятно. Иду ближе к крестной.
Одна.
Уколы.
Сон.
Не просыпаясь. Двое суток. На кроватях матрасы обернуты детской резиновой пеленкой. Полностью. Старая женщина писается постоянно. Почти не помню эти дни. Девочки потом скажут, что заходили ко мне в палату, чтобы убедиться, что дышу.
Через пару дней из этой палаты переводят к девочкам. В комнате под столовую, где мы едим, подходит красивая женщина. У нее волосы цвета вороного крыла и глаза как-то горят. Мне страшно. От нее. От этого места.
Комната. Решетки на окнах. Форточка открывается на пару сантиметров. И только в одной общей. Стою под форточкой, дышу. В палатах нечем дышать. Все закупорено. На улицу не выпускают. Делать здесь нечего. Читать невозможно. Такие сильные лекарства.
Полтора месяца колят уколы дважды в день. Уколы такие больнючие, что образуются гематомы. Медсестры делают йодные сетки.
Нет зеркал. Временами, рано утром, всех отправляют на исследования. Кровь, моча, проверяют мозг.
Нигде нет дверей. В туалете нет этих штук на унитазах. Потом скажут, что, по результатам анализов, с организмом и головой все в порядке.
В коридорах растения. Люблю на них смотреть. Не хватает жизни, живности, воздуха. Это безвоздушное пространство. Здесь ходят люди с мертвыми глазами. И я мертва.
Через день или два суд. Иду на суд в халате, мне не дают одежды. Жутко неудобно в маленькой комнате. Понимаю, что все это бессмысленно. Так и есть. Остаюсь.
Полтора месяца. Много это или мало. Тому, кому суждено сидеть десятки лет, мало. Той, которая вчера еще считала себя свободной…
Дни тянутся, как сонные мухи. Как-то на окне вижу мушку. Радуюсь ей. Долго за ней смотрю.
Как-то идет дождь. Мы в общей комнате. Выходит радуга. Она двойная. Загадываю желание. И девочка рядом тоже. Тут у всех одинаковое желание: поскорее выйти. Никто не знает, на сколько здесь застрял.
На общем шкафчике, где девочки хранят печенья, есть общий календарь. Каждый день мысленно зачеркиваю еще одно число. Пропускаю день рождения сына. А ведь я не пропускаю дни рождения детей. О новорожденном так больно думать. Не думаю. Не говорю. Не могу кормить его грудью. Не вспоминаю. Заставляю себя забыть. Тут нет слез. Нет эмоций. Нет боли.
В какой-то момент начинают выпускать на улицу. Помочь довезти кашу в бадейках, девочки обычно курят. Тоже хочу, но не курю. У папы, он приходит обычно почти каждый день, стреляю пачку. Для девочек. С папой обычно идем в продуктовой. Он тут же — на территории больничного городка. Он покупает мне чай, пирожок. Прежде чем выйти на улицу, одеваемся в какой-то подсобке-раздевалке. Одеваем бушлаты. Как в тюрьмах. Только одна ходит в своей длинной норке. Мы ей беззлобно завидуем.
Одна девочка постоянно лежит в кровати. Отвернувшись. Всегда. Мы узнаем, что у нее много детей. И муж боксер. Который иногда путает ее с грушей. Тут ей делают аборт. Таблетки и эмбрион несовместимы. Она красива. Она в глубокой депрессии.
Другая очень молода. Школьница с виду. Анорексия. Хочет работать в горячих точках. Отговариваю, говорю, что лучше не лезть в войну.
Как-то навещает мама. Вижу ее в конце длинного коридора. Ору. Ору, как никогда не орала. Если бы я была зверем в тот миг, разорвала бы ее. Меня успокаивают и уводят. Она уходит. Второй раз ее вижу во дворике больницы. Недели через две. Я спокойна. Она гладит меня по ладони и плачет.
Двор больницы. Детская площадка. Это площадка от детской больницы, она напротив нашей. Сижу на коленях мужа. Мужа, от которого почти уже ушла. Что-то горит внутри меня. И я понимаю, что ненавижу. Кричу. Медсестра в окно: «Возьми себя в руки. Возьми себя в руки, девочка». Lol. Сильные препараты.
Привозят новенькую с растрепанными волосами и безумным взглядом. Она спит. Когда немного приходит в себя, пытаемся делать йогу. У нее хорошо получается. Лучше намного, чем у меня.
Хорошо, что есть другие девочки. С девочками постоянно говорим и ходим по коридорам. Больше совершенно нечего делать. Раз говорю с психологом. Она: «Ой, девочка, совсем не то говоришь», ее вердикт: «Еще очень рано, попей таблетки».
Один раз мою полы. Об этом просят медсестры обычно. Одна девочка постоянно их моет. Раз не пью таблетки, обманываю врача. Ночью опять не могу заснуть. Узнают. И уже всегда просят открыть рот, чтобы удостовериться, что я проглотила их.
Лечащий врач в самом начале говорит, что лежать две недели. Потом признается, что обманула. И просит прощения. Через две недели переводят в другое крыло. Там есть зеркало. На нем всякие завитушки, но себя можно увидеть. Не дают бритв. Мы все тут заросшие. Девочки откуда-то добывают пилки и зеркальца для себя. Одалживают друг другу.
Две девочки влюбляются. Юны. Лежат в одной кровати, секретничают. Пытаются бежать на прогулке. Конечно, их ловят. Помещают в разные палаты. Увеличивают дозу.
Девушка дарит мне лисенка. Ставлю на тумбочку. Он мне помогает здесь.
Рисую. Мелками. Перерисоваю «Маленького принца». Потом что-то рисую свое. Окна. Рисую окно, которое в палате. Переписываю «Маленького принца». То, что мне нравится. Врач говорит: «Лучше пиши свое». Но я не могу ничего тут писать.
Сны теперь не снятся. Когда ты на препаратах, ты просто отключаешься. И включаешься. Как выключатель. Все происходит очень резко. Смиряюсь. Терплю. Уласай хорошо меня научила.
И там, в этом аду, моем личном аду поддерживает Он. Чувствую Его присутствие.
Я не одна.
Я прохожу через это. Выписка. Я так слаба. Муж. Слезы. Теперь я быстро плачу от мелочи и постоянно мила. Дома накрыт стол. Мне хорошо. От таблеток я отказываюсь, постепенно. С одной девочкой мы еще будем общаться, но в какой-то момент я прекращу. Полгода буду ходить к психиатру, чтобы убедиться, что это была не биполярка, а депрессия. Он ничего не станет мне выписывать. Полгода буду ходить к психологу. И в бассейн.
Я не люблю сейчас пространства без окон. Могу выносить, но не люблю. И когда при мне говорят слово «больница», меня начинает немного трясти.
Ассоль Алсынмуратова
