Сочинять истории она начала в пять лет — и в этом же возрасте помогала бабушке печь мацу. Автор многочисленных книг творит параллельно с супругом-художником, любит Иерусалим, но предусмотрительно живет в отдалении. Почему роман «Синдикат» используется в качестве инструктажа для будущих «синдиков», и зачем литератору собака.
– Ваше детство прошло в Ташкенте. Как там оказались ваши родители?
– Война пригнала, как и многих представителей еврейской национальности, проживающих в СССР. Дедушки-бабушки, жители Украины – эвакуировались; мама – приехала поступать в САГУ – Среднеазиатский государственный университет, а отец вернулся в Ташкент с фронта, к эвакуированным родителям.
Мама преподавала историю, и потому вынуждена была вступить в партию, хотя коммунистов, со всем их ареопагом святых, всю жизнь именовала не иначе, как «бандитами», не слишком даже понижая при этом голос. Отец – тот вообще был сам по себе, ибо был настоящим классическим художником, то есть отдельным во всем человеком. Наравне с кумирами – и партийными в том числе, ибо семье надо было что-то есть, он творил дивные натюрморты, которые и сейчас время от времени всплывают на разных аукционах за немалые деньги.
– Какие-то элементы еврейской жизни присутствовали?
– Бабушка, мамина мама, на Песах сама пекла мацу, круглую почему-то. Доверяла мне, пятилетней, вилку – натыкать дырочки. Я натыкивала с остервенением, писала про это в рассказе «Бабка». Спустя много лет на какой-то средневековой испанской гравюре увидела, что испанские евреи тоже пекли мацу круглой. Вот в такие моменты у меня всегда внутри звенит какой-то еврейский звоночек.
Родители говорили в семье исключительно по-русски, а вот мама с бабушкой – да, говорили-таки на идише. Им так было проще, быстрее. Ну и конечно, иногда это делалось для сокрытия, для шифровки сплетен: такая-то переспала с директором школы.
– Ташкент был одним из немногих мест в СССР, где действовала синагога. Вы там бывали?
– С первым свекром покупали на Песах четыре пачки мацы. Это ощущение замшелости, потаенности, шепотка на идише (какой-то старикан одобрительно сказал про меня: «шейне мейделе!») я потом описала в романе «Белая голубка Кордовы». Свекор был из румынских евреев, судьба нелегкая, человек нелегкий… и по субботам ходил по дому в ермолке.
Когда родился мой сын, его внук, – настаивал на обрезании. Но понимал, что апеллировать к еврейскому закону передо мной – дело пустое. Говорил: «Ты не понимаешь, это здоровее, гигиеничнее». Я – мне было лет 20, третий курс консерватории, – бойко отвечала: «Миллиард китайцев живут необрезанными и не слишком парятся за гигиену».
Но тут у ребенка начался фимоз, и свекор уговорил меня не в больницу ехать, а обратиться к моэлю, мол, этот режет всю жизнь, рука привычная. И у нас дома совершился обряд брит-милы. Я сидела в косыночке, волновалась за младенца и думала: ничего более идиотского со мной не происходило. Но старичок моэль мне так понравился – писательский глаз сработал. Ну, а сын уже в Израиле был благодарен за то давнее решение.
– Кстати, о «писательском глазе»: помните ли вы, с чего это началось? Когда имел место ваш первый литературный опыт?
– Когда родилась сестренка, младше меня на пять лет, в садик за мной пришла соседка тетя Тамара. И по дороге домой, держа меня за руку, спросила, рада ли я, что родители «купили» мне сестричку? Я немедленно выдала свою версию. «Понимаете, тетя Тамара, – сказала я, – вообще-то мы хотели купить мальчика, но еврейские мальчики там кончились, остались одни корейцы. Пришлось брать девочку, пока и они не закончились». С тех пор, когда я начинала что-то сочинять, папа говорил: «пошли корейцы». А когда в журнале «Юность» был напечатан мой первый рассказ, он сказал: «Это ж надо! Корейцы приносят прибыль».
– Ваш муж – художник. Трудно ли двум творческим личностям ужиться в одной семье?
– Мы с Борисом, слава Б-гу, слишком заняты каждый своим делом. Ну, сначала я повоевала, конечно, чтобы кисти в раковине не мыли… Потом думаю: а где же их мыть, черт побери? И смирилась.
– Вы показываете ему свои произведения до публикации?
– Да. Это мой самый первый, самый главный и строгий читатель, которому я полностью доверяю. Он всегда очень волнуется, когда читает рукопись, – как бы я не сваляла чего. Потом успокаивается. Потом что-то скупо говорит… И наконец, последний этап: слушает начитанный мною же текст, когда работает. Если текст трагический, что бывает, – то смахивает слезу.
У нас с Борисом две совместные книжки, которые и совместными назвать нельзя, скорее – параллельные. Сборник «Холодная весна в Провансе» получился как бы сам собой: год выпал такой, что мы много разъезжали, а по приезде домой каждый разбегался к своему станку. Спустя какое-то время обнаружили, что я пишу новеллы – об Италии, Испании, Франции… а Борис в то же время пишет акварели и масло, в которых – те самые места, о которых я пишу.
Идея сборника новелл «Окна» пришла нам в головы тоже практически одновременно. Мы перевозили картины Бориса в его новую мастерскую и вдруг обратили внимание, что чуть не в каждой картине присутствует окно. Самые разные окна, венецианские, окна Парижа, окна Иерусалима. Оставалось только сесть и написать сборник, где бы в каждой истории непременно фигурировало окно, с которым был бы связан сюжет.
– Собаку вы тоже на двоих делите?
– Шерлок – душа дома. Художнику без собаки никак нельзя: еще со времен Гете собака – попутчик художника и… черта. А у меня, когда днем я выхожу прогуляться со своим псом, самая работа и начинается. Идешь себе над ущельем, внизу – дорога, впереди бежит пес, и мысли бегут-бегут по сюжету, что-то связывают, от чего-то отказываются…
– Вы живете возле Иерусалима. Нет желания переехать в столицу, как это и подобает маститому израильскому писателю?
– Раньше очень хотела. Сейчас все больше тяготею к закрытости, к деревне. Была бы моя воля, уехала бы куда-нибудь на хутор, которых в Израиле, кажется, нет. Иерусалим – сложный город.
– Отвлечемся от Израиля. В начале нулевых вы работали в Москве. Чем эта работа была для вас лично, кроме сюжета для «Синдиката»?
– Вот этим и была. Разве этого мало? Эти три года я рассматривала для себя как творческую командировку – за темой, новейшим русским языком, за типажами. Недавно какой-то новый «синдик» рассказывал, что перед отъездом в Россию его инструктировали по разным вопросам. Вдруг инструктор запнулся и, понизив голос, сказал: «Короче, читайте “Синдикат” Дины Рубиной». «Синдикат» все время переиздается, были предложения на экранизацию, но я отказала. Представила одну из сцен романа, воплощенных на экране, и поняла, что – не сейчас, и не в России…
– Вы предупредили, что не хотите вопросов о политике. Почему? Ведь вы очень политизированный человек и не скрываете своих взглядов.
– Я чертовски интересуюсь текущей политикой, день начинаю с ленты новостей, но стараюсь, чтобы весь этот интерес застревал на моей собственной кухне. Пару раз редактор «Новой газеты» Дмитрий Муратов просил написать колонку в горячие месяцы одной из наших боевых операций. Я написала… и оказалась втянута в один из мерзких интернет-скандалов с дамой из левой партии МЕРЕЦ. Тебе пишут пафосное открытое письмо с целым букетом стилистических и грамматических ошибок, и ты, дабы не смолчать, должна писать ответ человеку, с которым в другое время и в другом месте даже не поздоровалась бы. С тех пор дала себе слово не трепать свое имя по этим помойкам.
– Вас часто переводят на другие языки, однако израильский литературный истеблишмент вас не замечает. Почему это происходит?
– Да все потому же: однажды мне попалась на глаза какая-то статейка, изданная в сборнике Хайфского университета. Некий молодой человек обозревал русскую литературу Израиля, выделяя меня как яркий пример представителя «расистских правых взглядов, присущих русской общине Израиля». Ну, и так далее. Все это не ново, и все это отвратительно. Литературный истеблишмент в нашей стране, как и в любой европейской стране, как и в Америке, исповедует крайне левые взгляды и является закрытой кастой.
– Читают ли вас ваши дети?
– Нет, увы, когда я говорю о своих переживаниях и мыслях о прошлом, о том, «как могло бы быть, если бы…» – я, в частности, имею в виду и эту тему тоже. У них неплохой русский разговорный язык, но и только.
– И в заключение – что для вас Москва и что для вас Иерусалим, которого вы сторонитесь?
– Москва – всегда город чужой (я ведь девочка из азиатской провинции), посторонний, очень интересный. Одна из самых интересных сегодня культурных столиц, если иметь в виду количество выставок, концертов, издаваемых книг… Но недели там мне бывает достаточно, я уже не могу осязать все эти гигантские пространства, начинаю скучать по дому и хочу поскорее вернуться к своему столу. А Иерусалим… Знаете, героиня одной моей повести, заметив, что окна ее съемной квартиры смотрят на холм Гиват-Шауль, где когда-нибудь она будет лежать, говорит: «Ну что ж, «похоронена в Иерусалиме» – это звучит нарядно. Это красиво, черт возьми! Это вполне карнавально»
Зеэв Вагнер
