Художественный руководитель театра «Шалом» принес диплом врача в жертву эстраде и сохранил фамилию благодаря Кобзону. Как внуки Брежнева стали гарантией существования «Радионяни», почему пришлось переозвучивать экс-коллегу Лившица, зачем Зыкиной идиш, и посещают ли корейцы еврейские спектакли.

Юморист и мороженщица

— Я не буду слишком банален, если поблагодарю вас за счастливое детство?
— Был я в Израиле на гастролях. Утром выхожу на берег моря в Нетании. Старушки водят хоровод в воде, поют «С голубого ручейка начинается река». Одна вылезает, видит меня: «О, я на вашей “Радионяне” выросла!» Я говорю: «А мне тогда сколько лет?!»
— До ста двадцати. Как еврейские родители могли позволить сыну променять стабильную и уважаемую профессию врача на сочинение и исполнение всяких там хохмочек?
— Знаешь, я сам удивляюсь. Мама — врач, сестра старшая и любимая — врач очень большой, папа у меня был не врачом, но педагогом. При этом когда я пошел в артисты, не было никаких возражений. Единственное, папа говорил: «Ой, профессия у тебя — как мороженщица, зависит от погоды!», потому что концерты в Москве в основном были на открытых площадках летом, и если шел дождь, концерты отменялись. А так давления не было абсолютно.
Я учился в Первом медицинском вместе с Аркадием Аркановым. Он тогда был Штейнбок. А на 6 лет позже пришел Гриша Горин, Офштейн была его фамилия. Когда они кого-то звали, говорили: «Иди к нам в медицинский, у нас таких берут». В то время у евреев трудностей с поступлением не было. Я, кстати, и сейчас считаю, что мне с образованием повезло, все-таки, это наука очень важная – медицина. Я свое образование не поменял бы ни на какое другое, даже на театральное.
У нас была компания – Кандель, Успенский, Хайт, Курляндский, Танич. Все состоялись, стали большими писателями, авторами. Меня они просили искать недостатки в текстах. Если я этого не делал, мне не наливали.
— Жестоко. А вообще, юмористами рождаются или становятся?
— Становятся, конечно. Но и наоборот бывает. Вот Феликс Кандель – замечательный израильский писатель, он сейчас серьезный человек, хотя чувство юмора абсолютно не потерял. Написал шесть  томов истории евреев России, массу произведений очень серьезных. А начинал как юморист, автор «Ну, погоди!», был замечательным эстрадным автором. И Шолом-Алейхем такой. Это нормально. Называется – трагикомедия нашей жизни.
— В титрах к «Ну, погоди!» Кандель значится Камовым. Как вам и вашему творческому партнеру по «Радионяне» и другим проектам удалось остаться Левенбуком и Лившицем?
— Вы знаете, во-первых, не нам одним удалось. Для нас примером в этом смысле был Кобзон. Арканов и Горин стали такими на радио, где взяли и перестали их объявлять как Штейнбока и Офштейна. А у нас такой проблемы не было, зрителям все равно, кто ты: «Если ты смешно рассказываешь, я куплю билет». И потом, в эстраде было привычным делом, что евреи шутят. Поэтому мы не стеснялись. Но когда первый раз собрались в заграничную поездку, нам прямо сказали: «Ребята, вот будет в группе поменьше евреев, и вы поедете».
— На той же «Радионяне» евреев более чем хватало: сценарист — Хайт, композитор — Шаинский. Родители юных слушателей на сионистский заговор не жаловались?
— Один сигнал был, но событий из него не разрослось. Нам с «Радионяней» повезло. Сергей Лапин, председатель Госкомитета по теле- и радиовещанию, не скрывал своего антисемитизма. А вот Брежневу наша передача нравилась, он внукам пластинки дарил. От него звонили, спрашивали, когда следующая пластинка «Радионяни» выйдет. И поэтому, как говорил Хайт, «Радионяня» была в теплой ванночке.
Сценарии первых четырех передач сочинял Эдуард Успенский. А потом 20 лет их писал Хайт. Мы работали вместе: я сидел и убеждал Хайта, что он это может сделать. Хайт диктовал, я печатал, потом относил тексты на радио. Получасовую передачу мы записывали полдня.
— Каким, кстати, был покойный Успенский? Многие отмечали его непростой характер.
— Мне трудно говорить, потому что у нас со студенческой скамьи были более чем дружеские отношения. Мы Эдика нашли, когда он оканчивал Авиационный институт. Он писал капустник вместе с Канделем, и мы пригласили их сочинять для нас. Они это начали делать сразу хорошо, поэтому мы подружились. Бывали и конфликты с Эдиком, но он очень быстро мирился, он это умел делать замечательно. Он не злобный был, он добрый. Да, судился с некоторыми, но почти всегда выигрывал. Следовательно, был прав. Он был человеком, который борется за свои права, а не скандалистом. Между прочим, Эдуард Успенский помогал театру «Шалом» материально, причем по еврейской высшей традиции благотворительности, абсолютно без пиара.

— У «Радионяни» рейтинг был запредельным, письма, наверное, ящиками приходили. Как дети обращались к вам и вашим коллегам — по имени-отчеству?
— В основном, «Дорогая Радионяня». Два письма особо запомнились. Первое: «Дорогая Радионяня, я толстый. Я перехожу из одной школы в другую. Как только подумаю о том, что меня начнут дразнить, жить не хочется. Здесь я был с тобой, а там ты меня не бросишь?» Мы ему написали: «Ты приди, и как только войдешь в класс, скажи: “Я толстый!”. Им нечего будет добавить». Потом он ответил: «Спасибо, я так и сделал».
Второе письмо: «Дорогая Радионяня, из того, что ты передаешь, я понял, что надо быть добрым ко всем: и к русским, и к татарам, и даже к евреям». Хороший мальчик написал, неиспорченный.
— В конце 70-х ваш тезка Лившиц уехал в Америку. Проблем у передачи не возникло?
— Пришлось его реплики переписывать.
— Потому что эмигрант, предатель?
— Да, а старые уроки часто повторялись. На место Саши пришел Лев Шимелов, потом Володя Винокур. Слава Б-гу, оригиналы сохранились и многое удалось восстановить. Сегодня в дисках «Радионяни», которые мы выпустили, везде, в основном, Лившиц.
На эстраде нам приходилось изобретать самые разные формы диалогов, сцен. Лившиц потом из Америки написал: «Здесь огромное количество юмористов, но вот я уже пять лет живу и ни разу не видел чего-то такого, чего бы я не знал». Потому что голь на выдумки хитра.
— С цензурой приходилось сталкиваться?
— Периодически. Кандель и Успенский сочинили для нашего эстрадного дуэта сказку: «Жили-были три брата. Первый брат запускал спутники, второй брат варил сталь, а третий получал по двадцать два поросенка от одной свиноматки». Дальше шел фельетон. Сразу зарубили: третий брат, который традиционно – дурак, занимается сельским хозяйством?! Нехорошо.
Приходилось приспосабливаться. Танич пошел со мной в музей прикладного искусства, а в этот день там никого не было. Ходили Лившиц, я, Танич и четыре немца. Склонились, смотрим какую-то хохлому и гжель. Подходит дежурная по залу: «Вы советские?» Танич отвечает: «Не очень».
— Почему среди артистов разговорного жанра было много врачей и инженеров, мы уже разобрались: капустники виноваты. А почему в жанре юмора как такового было непропорционально много евреев?
— Это надо спросить у еврейского народа. Как в песне Михаила Танича поется: «Мы дали миру много комиссаров, но, славу Б-гу, больше скрипачей». Поэтому и юмористов евреи дали больше других. Такая жизнь. Юмор спасал наш народ. И продолжает если не спасать, так укреплять.

Какой-то шаббат

— Как возник театр «Шалом»?
— Инициатором был Иосиф Кобзон. В Москонцерте, где мы работали, существовал маленький драматический ансамбль. Это были осколки театра Михоэлса. Через 13 лет после разгрома ГОСЕТ Москонцерт разрешил существование такого ма-аленького ансамбля. Они работали еле-еле, в основном, для вида. Кобзон предложил сделать из этого ансамбля театр.
В это время в Биробиджанском театре я был режиссером одного спектакля. Одного-единственного, такого концертного шоу, которое называлось «Тумбалалайка и другие еврейские песни». Мы с ним съездили в несколько стран Европы, потом в Америку. И вот мне предложили…
— Кто именно?
— Один очаровательный полковник КГБ, с ответственностью говорю это, которому оба еврейских театра – и биробиджанский, и наш московский, пожизненно обязаны, сказал: «Левенбук не согласится, он же не идиот». Он ошибся насчет «не идиот», я согласился. И вот с тех пор я – худрук театра «Шалом».
— Откуда берется репертуар для современного еврейского театра? Можно один раз «Тумбалалайку» спеть, потом Бабеля поставить. А дальше?
— С Бабелем как раз проблема. Он писал не про евреев, а про одесситов. Есть разница. Нам опять повезло, у нас самый большой в мире репертуар в еврейском театре. У нас были Хайт, Кандель, Шаинский, потом появился Толя Трушкин. Ну и, конечно, нашими оставались и Шолом-Алейхем, и Фейхтвангер, и Исаак Башевис-Зингер.
Западный репертуар, как правило, нам не годится. И надо сказать, израильский тоже, потому что израильтяне живут в своей стране. У них проблемы общечеловеческие, израильские, но это нельзя назвать еврейскими проблемами, я бы так сказал. А еврейский театр в Москве, внутри России, должен все-таки заниматься еврейской жизнью, еврейской историей, еврейскими вопросами, взаимоотношениями евреев с неевреями, взаимоотношениями евреев друг с другом, ассимиляцией и так далее.

— Вы сами национальную квалификацию, если так можно выразиться, каким образом и когда повышали? Наверное, в семье что-то сохранилось?
— Ничего я не знал, понятия не имел. Знал несколько слов на идише, которые папа дома говорил. Мне повезло. В нашем помещении разместился Ваад (Конфедерация еврейских организаций и общин СССР) во главе с Михаилом Членовым, и там были замечательные ребята. Сам Членов, Роман Спектор, Ирина Щербань, директор сегодняшнего Московского еврейского общинного дома. Я с ними каждый день консультировался.
Потом я начал что-то читать из еврейской литературы, а потом, поняв, что всего не прочту никогда, я придумал Карманную еврейскую энциклопедию. Михаил Членов ее написал, я до сих пор туда заглядываю. Это – маленькая карманная книжечка, в которой масса основных понятий. И праздники, и традиционные понятия, и слова, которые широкая публика не знает. В общем, это учебное пособие для начинающих евреев. Мы издали, быстро тираж разошелся. Продавался по всей стране.
— Своим артистам раздали по экземпляру?
— В театре каждый впитывает в себя то, что он хочет. А попутно идет какое-то небольшое… подъевреивание. Один раз артист приехал с нами в Израиль, и его надо было отпускать в Москву. Мы ему говорим: «Иди, купи билет и улетай». Он возвращается: «Ребята, здесь какой-то шаббат». Мы посмеялись, но сегодня в театре уже такого нет. Хотя мы специальных лекций не читаем.

«А идише мама» для Зыкиной

— Как выглядит целевая аудитория театра «Шалом»?
— Стенографически передаю разговор с моим любимым Валентином Гафтом:
Он: Народ-то ходит?
Я: Грех жаловаться.
Он: Публика еврейская или нормальная?
У нас абсолютный интернационал в зале. Это вообще особенность России. Нигде в еврейский театр кореец не приходит. А у нас висит фотография: я и по бокам четыре студентки-кореянки. И подпись «Зрители Еврейского театра». А когда спрашивают, почему, я отвечаю: «Библия – еврейская книга, но для всех».
— Вы составили сборник анекдотов, и не один. У вас есть самый любимый анекдот?
— Ой, сказать трудно. Вспомнился хороший анекдот, его в книжке нет. Приходит старый еврей к раввину и ужасается: «Ребе, в Торе есть 365 запретительных заповедей, а я многие не выполняю». Тот говорит: «Ничего страшного, я тоже две не выполняю» — «Какие?» Ребе вздыхает: «Ну, когда как». 
— Другая ваша книга — воспоминания. Где могли пересечься актер Левенбук и певица Зыкина?
— Была узкая компания, несколько артистов эстрады. Людмила Зыкина вдруг встала и начала произносить горячий тост за евреев. Я спросил: «Люда, почему ты так хвалишь евреев? Неужели у нас какие-то сомнения в том, как ты к нам относишься?» Она говорит: «Мы перед евреями в долгу, поэтому я так и говорю». Она с любовью относилась к евреям, это нас и сблизило особенно. Она однажды в Кремлевском дворце ко мне бросилась: «Алик, дорогой, прошу, дай мне слова «А идише мама», я в Израиль на гастроли еду». Ну, нормально?
Она великая артистка и изумительная женщина. Я обожаю ее. И очень сожалею, что в последние годы Зыкину редко показывали. И на ее похоронах было не очень много народа.
— Не мне вам рассказывать анекдоты, но ваша биография — это парадоксальное воплощение истории про еврея, который на вопрос, умеет ли он играть на скрипке, ответил: «Не знаю, не пробовал». Вы не пробовали сочинять сатиру, взялись — получилось. Не пробовали развлекать детей на радио — удалось с первой попытки. Но это, если можно выразиться, малые формы. Самый первый спектакль вам не страшно было ставить?

— Когда евреи приехали в Израиль, многие в кибуцах почти ничего не умели, но быстро научились. Я привлекал Хайта, Канделя заманивал, или Трушкина, или Бориса Рацера, или Шаинского. А за те спектакли, в которых я сомневался как режиссер, я и не брался. У меня для этого есть жена. Она латышка, ей все равно. Она недавно поставила такой тонкий, такой сложный психологически, проблемный еврейский спектакль. Американская пьеса «Плохие евреи». Ни танцев, ни песен, ничего там нет. Четыре человека чуть не дерутся, спорят: мы все американцы или в первую очередь евреи? Я за такой спектакль не взялся бы. А у жены – моментальные аншлаги и успех.
Вообще, школу я прошел очень полезную и стараюсь ее передать сыну, который у меня директор театра. Недавно он победил большую компанию чиновников, причем не кричал, в отличие от меня, и был убедительным. Они его поблагодарили и обняли.
— Как воспитывают будущих директоров еврейских театров?
— Я был не очень хорошим отцом – эстрадный гастролер, дома меня часто не было. Но я его не бил, а любил. Я был уже старым папой. Мама тоже не очень давила, сын рос самостоятельным. Он еще говорить не умел, но уже надевал только то, что нравилось ему. Он таким и вырос. У нас с ним частые споры. Но надо сказать, в большинстве случаев сын оказывается прав.
— Закончу интервью еще одной банальностью — о творческих планах.
— Доделать ремонт в театре. Освоить несколько площадок, чтобы работать дополнительно. Восстановить немножко запылившиеся спектакли, сделать новые. У нас кое-что есть в портфеле — например, шоу «Фаршированная рыба с гарниром». Сейчас начали делать «Фаршированную рыбу с другим гарниром». Первое веду я, второе будет вести Левон Оганезов.
Еще в сентябре приезжает Феликс Кандель – мой любимый друг, писатель, мой еврей любимый, а теперь и учитель. Это для меня эталон израильтянина, потому что для Феликса лучше Израиля в мире нет. Но когда он приезжает в Москву, на которую имеет право быть в обиде, он только радуется, если видит новое красивое здание, зеленую лужайку или вкусный пирожок. Планы большие, дай Б-г здоровья набрать где-нибудь!