В Театре Романа Виктюка проходит ежегодный театральный марафон. До конца месяца на сцене демонстрируются новые спектакли и уже любимые публикой прославленные постановки. Среди них — «Саломея» и «Служанки». Первая на сцене 20 лет, вторая — 30. «Известия» расспросили режиссера, народного артиста РФ об отношениях с публикой и о мистике судьбы.
— Роман Григорьевич, в этом году ваш марафон совпал с чемпионатом мира по футболу. Не стало ли меньше зрителей?
— Не стало. Народу полный зал, футбол нас не переиграл.
— Как вы объясняете успех «Саломеи» и «Служанок» на протяжении нескольких десятилетий?
— Тело является проводником тех энергий, которые над нами. Особая энергия управляет творчеством. Подсоединять свой организм к этой силе, слышать ее удается редко. В случае с этими постановками — удалось.
— А когда вы впервые ощутили эту энергию?
— Как только начал ставить спектакли. Это было во Львове, мне исполнилось 17. Я тогда уже поступил в ГИТИС и летом, приезжая из Москвы на каникулы, заходил в свой Дворец пионеров. Гениальный педагог Наталья Николаевна Половко мне с ребятами давала ставить отрывки спектаклей. Предложила однажды финал «Бесприданницы». Карандышев и Лариса. Он стреляет. Что я в 17 лет понимал о высоте страсти? Но мы с ребятами начали репетировать. Я предложил актерам почувствовать себя, свои ощущения. Слов не надо. И тогда мы услышали ритм, синкопы, ведь всё общение в этой сцене происходит на синкопах, в этом ритме — стук сердца, слезы, крик.
— Правда, что ваши спектакли зрители на гастролях приветствовали, бросая на сцену не только цветы, но и драгоценности?
— Так приветствовали «Служанок» на гастролях в одной далекой экзотической стране. Этот спектакль мы играли по три раза в день, и третий спектакль заканчивался в три часа ночи. В зрительном зале — аншлаг, кроме этого, на улице поставили экран, где шла трансляция, и там тоже собралась толпа. Когда заканчивался последний танец, люди врывались в зал, бежали к сцене, срывали с себя драгоценности и бросали к ногам актеров. И там были очень даже недешевые украшения!
— У вас в «Служанках» много лет назад играл и Константин Райкин?
— Да. Его отец видел мой спектакль еще с Геннадием Хазановым — я поставил его юмористическим и в то же время очень религиозным. Аркадий Исаакович был впечатлен и сказал: «Вот будет у меня театр в Москве, я прошу, чтобы первый спектакль поставили вы». И после его смерти сын Константин, помня слова отца, предложил: «Приди и скажи, что ты хочешь ставить у нас в театре». Я ответил: «Служанки» Жана Жене.
— Этого драматурга очень любил Сартр.
— Кто тогда знал Сартра и Жана Жене у нас? Я пришел к Константину Райкину и прочитал пьесу. Клянусь, я никогда до этого так не читал. С такой страстью, выкладывая душу, как будто со мной вместе читает Жан Жене. Закончил, а Костя говорит: «Я ничего не понял». Я ответил: «Поймешь, когда начнем репетировать». Он согласился. И в самом начале, когда роли еще не распределили и я еще никого не звал на репетиции, мимо меня в фойе театра прошел парень. Так раскованно, свободно прошел, такое было тело — оно как будто радовалось тому, что находится здесь, на земле! Потом парень так же фантастически прошел обратно, и я сказал Константину: «Вот этот будет играть!» Он ответил, что парень в последней линии, в массовке. Но я настоял. Этот человек — актер Николай Добрынин, он тоже сыграл в первом составе «Служанок», а потом долгое время работал у меня в театре.
— Откуда вы берете артистов, которые выходят на сцену сейчас? Они буквально наслаждаются каждой минутой спектакля.
— Для меня важна открытость души небу. И когда есть радость общения друг с другом, тогда есть это великое служение искусству. Не зарабатывание денег, нет, радость! Дмитрий Бозин сейчас так же прекрасен в «Саломее», как и 20 лет назад. А многие играют у меня в театре по 30 лет. Таня Доронина — народная артистка, во МХАТе имени Горького играет в моем спектакле «Старая актриса на роль жены Достоевского» почти уже 32 года. Не так давно я пришел на этот спектакль вместе с автором пьесы Эдвардом Радзинским и увидел, что она до сих пор играет, как в первый раз.
— Вы сами подбираете музыку для своих постановок?
— Сам. Ищу. Вы бы видели, сколько у меня дома дисков! Мне цыганка в детстве предрекала быть дирижером, по сути, им я и стал. Режиссер — очень похожая профессия. Я дружил с великим дирижером Геннадием Николаевичем Рождественским, практически вырос у него дома, когда учился в ГИТИСе. Его тетя учила меня музыке, вокалу.
— Все ваши спектакли — о любви. Но нужна ли романтика сегодняшнему зрителю? Он стал другим, более практичным, менее сентиментальным.
— Деньги в век потребления прикрыли тот клапан, который ищет любви, просит ее, молит о ней. Театр в основном сегодня этого не дает. Он забавляет, развлекает и располагает к животному, равнодушному смеху. Это — самое страшное. Но вы бы посмотрели, как на наши спектакли идет зритель. Люди заходят, уже предвкушая. Думаю, это здание держит то восхищение и ту энергию, которые в этих стенах возникают.
— Что художник не имеет права позволить себе на сцене?
— Всё можно. Если есть свет, служение искусству, то всё можно. Мне всю мою жизнь ничего не было страшно. Когда я ставил пьесы Людмилы Петрушевской во времена СССР, ее фамилию нельзя было даже произносить, она была под запретом. Анатолий Васильевич Эфрос сказал мне: «Ну что вы, эту пьесу вы не поставите никогда». Я ответил: «А я поставлю». Пришел в студенческий театр МГУ, собрал профессоров, докторов наук, студентов, прочитал пьесу «Уроки музыки», и в МГУ согласились ее поставить.
Спектакль проходил в самом центре, на улице Герцена (сегодня — Большая Никитская. — «Известия»), рядом с Кремлем. На спектакль попасть было нельзя — это было похоже на какую-то демонстрацию. Люди чувствовали: туда надо идти, там бьется нерв. Есть у меня фотография: великие советские актеры, режиссеры сидят на полу, им не хватило места в зрительном зале. В финале все плакали.
— Вы ставили и пьесы папы римского Иоанна Павла II. Как так получилось?
— Когда папа учился в Польше и ему не было еще и 20 лет, он написал три пьесы о жизни Иисуса Христа. Я, зная польский язык, их прочитал. На паперти собора я попросил у папы благословения на постановку его пьес. И он меня благословил. У него была такая энергия, она буквально светила. И вот надо уходить. Он берет мою руку и целует. В соборе много людей — и тишина… Я думаю: «Господи Боже, надо ли мне тоже поцеловать его руку?» Но понимаю — нет. Я сказал ему по-польски: «До свидания». Он тоже со мной попрощался, и я ушел.
— Вы видите пророческие сны?
— Да! Не обманываю! Если бы было иначе, высшие силы меня бы покинули. Вот у меня даже есть лунный камень в серебре — связь с небом. Оно меня оберегает, защищает. Я верю, что когда человек находится еще в утробе матери, жизнь его запрограммирована. И придя на землю, он вспоминает ту информацию, которую получил до рождения.
Когда моя мама была на седьмом месяце беременности, она пришла во Львове на оперу «Травиата», и когда начиналась увертюра, я активно шевелился. Вот как я хотел прийти в этот мир! Меня звал Верди. Мама ходила на оперу три раза, но как только начинали звучать скрипки — я рвался в мир. Ей приходилось выходить из зала.
— А вы ведь хотели сами поставить «Травиату»?
— Нельзя. Это должна быть последняя постановка, после которой надо сказать «Занавес!» и уйти.
— Вы чувствуете себя классиком сегодня?
— Я что, больной? Я каждый день всё начинаю сначала. Это же как эскалатор — кажется, запрыгну на верхнюю ступеньку, а потом еще выше, но нет — так грохнешься, что уже не поднимешься и никуда не поедешь. Вот это, кстати, и есть фальшивое ощущение себя в цивилизации. Железо тянет, и оно же убивает. Человек счастлив только в природе, где небо, земля, цветы.
— Что будет с театром дальше?
— Я думаю, он перестанет существовать. Однажды Казимир Малевич пришел к обэриутам (авангардные поэты. — «Известия») и сказал: «Идите и остановите прогресс». «Черный квадрат» Малевича — это крайняя точка, после которой можно рисовать всё что угодно, но искусства не будет.
— Вместо этого будут компьютеры, машины?
— Да. Механизмы, но не искусство. Сегодня человек превращается в робота. А театр — в праздник роботов. Есть роботы, у которых все детали работают, а есть те, у которых ничего уже не движется — заржавело.
— А душа?
— Она не нужна в новом механическом мире. Думаю, персонажи будут лишены сердца, чувств, останется лишь оболочка. И интересовать будет только одно — обогащение.
— Но ведь потом начнется всё сначала?
— Должно начаться. Нужно верить и в душе этого желать. Там, где есть конец, будет и начало.
Марина Суранова
