Так вышло, что большинство моих школьных друзей жили на одной со мной улице Нагорной и были моими одноклассниками и тёзками. Нас было четыре Сергея: Аникин, Булдыков, я и Финогеев.
Выделялся лишь Юрка Лазарев. Его двоюродный брат и тоже одноклассник Генка Овсянников, живший к тому же напротив, в этот круг не входил. Толька Евдашков вообще в классе жил особняком, а на улице даже не появлялся. Не в отца пошёл – тоже Сергея, который не просто был на виду, но умел эпатировать население. Обычно выпивши.
Толька рос без матери, на попечении суровой бабки – матери отца. Её все побаивались. Может, поэтому он не то, что был не от мира сего, но старался как-то дистанцироваться ото всех. Со временем он стал преподавателем сельхозтехникума – единственный, кто достаточно удачно вышел в люди.
Витька Сингилевцев погиб – его на обочине центральной улицы сбила машина.
Что стало с другими пацанами – я не знаю.
Это Славка Киселёв (отец – большой начальник), Вовка Пудовкин (из простых и мордвин), Вовка Пудов (из посёлка Берёзовый, стоящего над нашей Михайловкой, на возвышенности), Ванька Казаев (мордвин, его мать тётя Лена работала ночной няней в нашем интернате, когда я ещё жил там до переезда из своей Васильевки в Михайловку, она учила меня мордовским словам – я их все помню доныне), Виталик Малов (родители – стоматологи), Женька Новиков (по прозвищу Лавочка, потому что снабжал всех толстыми родительскими бутербродами с маслом и вареньем, вроде он стал главным инженером где-то на промыслах), Федька Бузулукский (мы с ним изображали в интернате двух беззубых деревенских старушек – на пример Авдотьи Никитичны и Вероники Маврикиевны, а понятнее говоря – Матрёны и Цвяточка из дуэта «Новые русские бабки» или Толяновны и Вовановны в исполнении юмориста Ещенко)…
У всех были прозвища, более или менее обидные, но прилипшие и точные.
СирАкул – это Сергей Аникин. Семья его староверческая, многодетная, ещё три брата – Пётр, Георгий и Анатолий, и три сестры – Нелли, Александра и Ольга. Отец, рыжебородый и рослый дядя Ваня, работал в колхозе бригадиром тракторной бригады, мать, миниатюрная тётя Таня, была домохозяйкой.
Дети каноны православия не унаследовали – мужская линия сильно деформировалась: Герка-Геракл и Толька-Носик не зажились на свете, Серёжка попал в тюрьму, но вышел и остепенился, однако женская линия честь фамилии не посрамила замужествами и потомством.
Все дети лицом пошли в мать – матрёшечные такие мордашки. Из них Толька-Носик оказался и строен, и симпатичен. Он рано спился. В отца был Герка – красивый, иконописный. Но страдавший врождённой болезнью сердца, которая его и сгубила.
Я больше общался (да и то уже позже, в юности) с Толяном – Носиком. Сошлись на Серёжкиной свадьбе. Он женился на Наташке – чувашке из соседнего города Похвистнево. Наташка отличалась крикливостью – она в одночасье отвадила от мужа всех его вчерашних корешей.
А свадьба была шумная. Особенно на второй день – время ряженых. Там невесту играл Серёжка Мазничко – Мазня. Играл так, что все падали со смеху. Он был из компании Сиракула. Туда входили ещё Хабик, Синий (старший брат Салика-Витьки), Серёжка Прокофьев, Цыган (имя забыл), Гагарин (Юрка Овсянников), Шекспир (Эдик Эйхлер), Мандрик (это фамилия), кто-то ещё.
Если уж вспоминать всех моих тёзок, то был и Курушин. Красивый парень. А его мать, высоко носившая грудь (было что носить), между тем, топором убила мужа – отца Серёжки и других своих чад, но в тюрьму за неё сел Серёжка. Как благородный сын.
Вряд ли ему это пошло на пользу.
Жили они на другой улице – официально на Заречной, а по-простому – в Лукинке. Эта Лукинка своей дорогой выходила прямо на мою Васильевку, которой уже в ту пору не было на карте района и всего СССР.
Жили Курушины в колхозном двухквартирном доме – в своё время председатель колхоза имени Ульянова, незабвенный Федосов, построил для своих колхозников много таких домов. И вообще колхоз был богатый и многое мог себе позволить. Ведь ездили к нам с гастролями и ленинградские, и московские артисты, даже балетные и цирковые.
Однажды приезжал с воспоминаниями ветеран Чапаевской дивизии, лично знавший легендарного Василия Ивановича. Он-то нам и рассказал, что настоящая фамилия начдива – Гаврилов, а по крови он – чувашин. Что на коне Чапаев скакал лишь в кино, а на фронте ездил на автомобиле, причём заправленном чистейшим спиртом. А чтобы этот спирт храбрые чапаевцы не разворовывали, в него добавляли какую-то ядовитую гадость.
Сергей Булдыков носил прозвище Манька – по имени матери, которая, имея какое-то отклонение в мозгах, вечно рыскала по округе в поисках сына, в результате взрастив в том ненависть к себе, а другим подарив для него унизительную кличку. Рос Булдык без отца (о котором я вообще ничего не знаю, но, видимо, был он не мордвин, в отличие от матери). Мать звали Мария Ильинична – как младшую и любимую сестру В. И. Ленина. И она жутко гордилась происхождением из деревни Алексеевки (это рядом с имением писателя С. Т. Аскакова), откуда же произрастают и корни знаменитой актрисы Ольги Остроумовой.
Кстати, аксаковская (по названию села) мордва недолюбливает именитого земляка-барина, не забывая, как её, мордвы нынешней, крепостные прабабки грудным молоком вспаивали помещичьих щенков.
Это в потомках прабабок засело на генетическом уровне.
Булдык учился со мной и в автошколе после моей армии, мы были на практике на заводе ЗИЛ три месяца, этот год ознаменовался песней Р. Паулса «Миллион алых роз».
Автошкола стала для Серёжки злым роком. Во время уборочной, в командировке в район, он перевернул свою машину, набитую молодёжью, едущей на танцы. Было много жертв. Булдык сел. Потом его перевели на «химию». Там он, говорят, стал «крысятничать», за что его скинули на стройке с верхотуры вниз. Насмерть. Это я уже узнал в Москве, где учился в МГУ. Мать Серёжки, встречая меня, сразу начинала плакать.
Видимо, этими слезами она иссушила себя напрочь.
Серёжка Финогеев имел прозвище Худя (по фамилии отца – Худяков, отца звали Толька Худяк), ещё Нос или Шнобель с подачи Серёжки Аникина. Он был фотолюбитель и меломан. И жуткий кобель. Не презентабельный внешне, брал он прекрасный девичий пол, видимо, другим.
Его отец дядя Толя происходил из нашей Васильевки, он был гармонист и жуткий похабник, в семье то жил, то не жил. За артистизм на гулянках он шёл нарасхват. А мать – тётя Шура – была смиренной женщиной, совсем не красавицей (как и дядя Толя), работала она всю жизнь в поликлинике на вспомогательных ролях (не врачом и не медсестрой). Худя спился (как его отец и дядька Володька, живший через два дома).
В последнее время Серёжка сожительствовал с Татьяной (она какая-то дальняя-дальняя наша родственница), пили вместе, потом у них за неуплату поотключали всё, они переселились в баню, а в доме вдобавок обрушилась потолочная балка (по-нашему – матка или матица, дабы не было физиологических аналогий). Тут у Худи случился инсульт и, говорят, фатальный.
На сердце он жаловался ещё при нашей последней встрече, он тогда работал на местного смотрящего Устина – поливал у криминального авторитета цветы на усадьбе. А так, с раннего детства, страдал бронхиальной астмой, из-за чего не смог жить у старшей сестры на Украине – климат не подошёл.
По этой же причине я не смог жить на Кубани – я там начал страшно задыхаться. В школе над Худей всё время издевался Сиракул. Худя научился скрывать обиду и принимать это как должное.
Ко мне же Сиракул питал какую-то свою симпатию, хотя одной компанией мы не ходили. У него была своя – более старших товарищей. Может, поэтому он потом и «зону топтал».
В эту компанию входил и Салик – Витька Сингилевцев. Его отец тоже из нашей Васильевки, которую он в 1946 году сжёг дотла. Это пацаны решили испечь в сарае сорочьи яйца. Тогда был голод. А из домов уцелели только наши, парамоновские – их мой прадед-колдун заговорил. Вот огонь и обошёл все наши дворы стороной или через них перепрыгнул. Кто видел фильм «Огонь», помнит, как разумно может вести себя пламенная стихия, руководствуясь программой, ведомой только ей.
Юрка Лазарев – это Зубрик (зубы у него еле влезали в рот). Его растила мать, тётя Зоя, без отца. В Адлере, замужем за армянином, жила его старшая сестра. Говорят, тётя Зоя её родила тоже от армянина.
Про Юркиного батю я ничего не знаю. Юрка остался каким-то мною недораскрытым. Мать у него выпивала. Её сестра, тётя Фрося, мать Генки Овсянникова, выпивала уж совсем выпивала! Там и детей была куча. А их отец дядя Володя слыл чудаковатым – вроде не все дома. Он ездил на мопеде, а вообще был мастеровой, вечно что-то ладил. Дом был просторный и не заброшенный. У Генки были вши.
Юрка-Зубрик после женился, жил в Белоруссии, валил там лес, завёл сына, сорвал спину, развёлся с женой и вернулся с сыном в дом матери. Лет десять назад он утонул в реке. Сын-красавец остался один на чужбине.
Правда, у Юрки есть ещё сестра – Люба. Она уже на пенсии, поёт в народном хоре. До этого работала в сельской администрации – по-старому, в сельсовете. Она не раз мне помогала с восстановлением паспорта – я раза три его терял, живя в Москве. А на малой родине восстанавливал, и, благодаря Любе, быстро.
У неё случилась своя трагедия – сын-школьник повесился. Вот пришёл из школы, отправился в сарай и залез в петлю пацан.
То ли затравили, то ли несчастная любовь… в шестом-то классе?
Любин муж – Толька, тоже из моей деревни родом, её бил. Его мать звали Красниха, она была болтливой и неопрятной бабой. Бывало, придёт в гости, наплюёт у порога семечек и уйдёт. Мать Краснихи звали Авдотья, жила она напротив нас (дома моей бабушки) и была ведьмой. Самой настоящей – как дед моей матери Григорий – деревенский колдун
. В деревне – как в древней Элладе: и люди, и другие сущности обитают бок о бок. В доме – домовой, в бане – банник, в лесу – леший, в реке – водяной, а через улицу – ведьма. Вот домового и ведьму я видел сам. Под старость Авдотья тронулась умом, из избы не выходила и пела там песни. А мы, шелупонь, собирались под её окном, перебарывая страх, и подслушивали эти безумные концерты.
Вовка Пудов – ВалдОс. В этом прозвище есть что-то мушкетёрское. Его старший – на год – брат был ГендОс. Генка. Вовка был блондин скандинавского типа. Поскольку моя природная Венера всем даёт визуальную оценку, Вовка Пудов был по-голливудски фотогеничен. И мог бы стать вторым Олегом Видовым. А кем стал – бог весть, со школьных времён никаких известий о нём у меня нет.
Их крохотный посёлок Берёзовый целёхонек до сих пор, а моей длинной, дворов с шестьдесят, деревни не стало – вот парадокс. Зато есть я, а Валдос канул в лету. И много кто канул.
В нашем классе были и девчонки – в меньшинстве, правда. Хотя бы их перечислю по памяти: Надька Масленникова (это фамилия моей бабушки по матери, вообще-то, но с Надькой мы не родня. Её мать тётя Лида – почтальонша из рода Варивода, в Михайловке украинская диаспора была заметной, женская ветвь этой фамилии слилась так же с фамилиями Мартемьяновых и Клюшиных.
Мартемьяновы – наши васильевские, на младшей дочке Ивана и Валентины Клюшиных женился Толька-Носик, а со старшей Лидкой водилась наша уличная компания). Затем Наташка Самаркина, Людка Малолеткова, Надька Шамшаева... Надька Шамшаева, Надюка (не Надюха!) тоже васильевская, её отца звали в деревне Мокша-Ванька (мать ей, Ленка, сильно пила), их дом стоял на развилке к мосту.
Наташка Самаркина была бойкая, сисястая, а вот Людка Малолеткова – тихая безголосая мышка. Обе михайловские, жили неподалёку, на подъёме большака в гору, в сторону Ключёвки и посёлка Берёзовый. В сегодняшнем виде никого из них я бы не узнал.
В педучилище у меня друзей не было, были одногруппники. Тут преобладали девушки. Из парней помню Радика Закирова (типичный ботаник в очках и в дефицитных серых джинсах), кузенов Рафаэля (задастого и громоздкого) и Рахматуллу (низкого и крепко сбитого) Рахматуллиных из Самары, маленького Володю с Украины (в очках с мощными диоптриями), просто Вовку из нашего района (парень деревенский и на худграфе выглядевший нелепо).
У киевлянина Володи был большой набор фломастеров – предмет моей жуткой зависти.
Когда я позже купил свой – через неделю уже не понимал, что с ним делать.
А художественные краски и кисти нам возили лётчики нашего лётного училища из Ленинграда. Там до сих пор, кажется, существует эта фабрика. Краски назывались соответственно «Нева» и «Ленинград». В свободной продаже их не было.
Недавно я раздобыл номер мобильного телефона Радика Закирова, но так пока и не позвонил. Представил себе мужика предпенсионного возраста и подумал: а что я ему скажу? Ведь на худграфе я проучился всего полтора года, а с той поры прошла вечность.
Недавно я уже проводил в мир иной своего приятеля – тоже ровесника, тоже художника и тоже татарина Раифа Нуретдинова. Он умер от коронавируса, сперва перенеся инсульт. Я тут поймал себя на мысли, что если раньше писал панегирики, поздравления и эпиграммы, то сейчас всё чаще пишу некрологи, эпитафии и посвящения тем, кого не стало. Вот и друзья детства и юности: одних уж нет, а те далече…
Есть у меня и те, кто всё ещё на связи. Люди не только моего прошлого, но и настоящего. Хотя видимся, по горькой иронии, чаще тоже на чьих-то похоронах. Лишь этот факт напоминает мне, что не так я уже и молод, как думаю про себя. Потому что этому, как зеркалу, не соврёшь.
Вот Сашка Нагаткин (в школе Калашников – по отчиму), он всё больше на северах, а мне он и кум (я крестил одну из трёх его дочерей), и друг детства по Васильевке, где жила его бабушка Нюра – родная сестра бабушки Веры – моих двух братьев по матери, отцы у нас разные, и брат моей бывшей жены (по матери, отцы у них разные), а жена, стало быть, троюродная сестра моих братьев, но не моя (отцы-то разные!), и, кроме того, он, Сашка – сын подруги всей жизни моей матери, тёти Нины, дай бог ей здоровья, а ей уже за восемьдесят!
Есть у меня друзья детства, которые и троюродные мне братья – Горшковы: Юрка и Серёжка. Их младший – Андрей – слишком был мал для этой опции, но теперь время уравняло. Другой мой троюродный брат, Сергей Какунин, не знаю где, отношений не поддерживаем, как и с его сестрой Настей. Другой мой троюродный брат Игорь Орлов спился. А троюродная ветвь мне самая близкая, поскольку двоюродной нет – у матери ни родных братьев, ни сестёр не было. И все мои тётки и дядьки при их жизни были двоюродными.
И была же ещё армия. Армейские друзья, увы, пофамильно почти стёрлись из памяти.
Смотрю на фото – мало кого помню.
Не стёрся Игорь Павлов, потому что был моим сменщиком на кухне и имел брата-близнеца Юрку. Их все путали, я же распознавал издали, кто есть кто. Как-то интуитивно. Ни разу не ошибся. Павловы – из Тольятти.
А вот Виталик Григорьев из Самары. На гражданке я его встретил в своём городе, на улице возле «Детского мира», на переходе. Мы оба офанарели – не ожидали! Это был как гром среди ясного неба, такой вот гость из прошлого. Больше никого из армейской юности я не встречал…
Моих прямых земляков, оренбургских, было двое – Валерка Тришкин и Игорь Лукьянчиков. Оба уже мужики на фоне пацанов, оба с каким-то криминальным налётом. Большинство сослуживцев были из Кузбасса: Осинники, Мыски, Киселёвск… Сибирская гвардия углекопов умело лепила пельмени мне на всё подразделение – на праздники и дни рождения.
Серёжка Вершинин имел архитектурное образование, как художник был в цене. Рисовал загадочных незнакомок для одного литёхи. У него был свой стиль. Но главным мазилой роты назначили меня, и Серый жутко завидовал. До ненависти. Из-за ущемлённого самолюбия. Ведь он с дипломом, а я – недоучка.
Но жизнь нас тасует по каким-то своим законам, по которым я, например, нынче прозябаю в провинции, а графоман Гуцериев, будучи олигархом, пишет песенные тексты всем подряд.
Куда же деваются друзья детства и юности? Если вспомнить моих товарищей по МГУ и просто по Москве, то все на расстоянии, но в наличии. С кем-то при наездах в столицу я вижусь, с кем-то созваниваюсь, с кем-то регулярно переписываюсь в соцсетях.
Но это мой поздний период, образовавшийся, когда мне было уже за тридцать лет.
Хотя для меня это стало второй юностью – я умудрился войти дважды в одну реку! Кто-то может ещё этим похвастать?!
А вот ранний пласт моих взаимопроникающих знакомств истончился и поскуднел. Изрядно. И там больным эхом остались и Лёха Кабанов, и Серёжка Романов, и Сашка Блинов, и другой Сашка Блинов (приятель по военным сборам моего послеармейского периода 1980-82гг., когда в стране был продовольственный и табачный кризис, а нас на полгода упекли в степь на уборку урожая, и там я мог умереть от технического спирта, который «партизаны» употребляли в изобилии, и никогда ещё я не пил полгода, не просыхая.
И там я познакомился с Серёжкой Романовым – студентом сельхозтехникума на практике, который почему-то ходил за мной, как хвостик, и снабжал меня куревом – «Примой» (комбайнёрам в поле выдавали пачку махорки на месяц, чтобы не забастовали!). И как тогда я потерял его след – после этих сборов, так и не нашёл.
Два Сашки Блиновых меня сегодня мало интересуют, с Лёхой Кабановым я виделся, когда он уже стал машинистом поезда (или кем ещё, просто начинал он как помощник машиниста), Лёха отрастил чёрные усы и больше походил на героя Л. Филатова из фильма «Экипаж», чем на семиклассника, жившего напротив, который когда-то делился со мной, кого из одноклассниц он сегодня ущипнул за мягкое место. Лёха был похотливый, хотя тоже старообрядец. У нас их называют кулугурами.
А в деревне мы все были одна компания – в Васильевке моей незабвенной. И там тоже остались, законсервированные памятью, Колька Казаихин (Казаев, Казаиха – его мать), Серёжка Гугуев (Решетников, Гугуй – его отец), Сашка Фанёнок (Батаев, ФанА – его отец), Витька ПилЯ, или Шуракин (Солдаков, Шурака – его отец), Сашка Моргун (Шестов, сын хромого бригадира дяди Кости), Валька и Надька Бредихины (по иронии родственной запутанности Валентина приходилась племянницей Надежде, хотя вместе бегали по улице, играя в догонялки), Вовка Кулясов (он приезжал к бабке на лето, как и мои братья Горшковы)… С Колькой Казаевым я иногда вижусь, Серёжки и Витьки уже нет, Сашка Батаев почему-то стал сниться (хотя вроде жив), Вовку Кулясова в «лихие девяностые» в канун 23 февраля сожгли заживо в Киргизии, на рабочем месте, в подсобке, какие-то отморозки, подъехавшие ночью на машине, дело не раскрыто…
Сергей Парамонов
