В случае краха позитивной идеи, вообще присутствующего позитивного объекта, «цели», рождается автоматический рефлекс агрессии, и, как следствие, аутоагрессии, который выбирает объектом своей атаки распадающиеся структуры веры.
Мир счастливого человека и несчастливого отличаются парой отражений, по действительным объектам, окружающим их — неразличимы. Тем не менее, для субъекта с «разрушенной идеей» мир предстает хаотичным и лишенным всякого единого потока.
Философия буддизма мыслит любой комплекс идей как иллюзию, призывая субъекта отстраниться от собственного процесса мышления, т. е. формирования идей, до точки восприятия самого потока жизни, когда все свойства субъекта становятся отдельными от него самого, лишаются иллюзии целесообразности. Восприятие формы, тела (своего в первую очередь), слух, обоняние, вкус, восприятие времени, эмоциональные реакции, речь, и сам ум — все это в буддизме — отдельные сознания, объекты, отделимые от процесса жизни субъекта.
Сцена из спектакля «Дядя Ваня», I действие, МХАТ, 1899
Дядя Ваня, потративший свою жизнь ради идола профессора Серебрякова, сталкивающийся с крахом выбранной им программы, вырабатывает комплекс аутоагрессии, постепенно, акт за актом, разбирает собственного идола. В этом смысле финал его линии представляется попыткой (обреченной на крах) залезть обратно в уже мертвую форму жизни — заняться делом, у которого нет цели.
Бахус, Вакх или Дионис — бог и человек — остается одной из самых загадочных фигур греческой религии. Несмотря на обилие свидетельств о самом культе, которые до нас дошли, суть превращения, суть самой мистерии остается скрытой. Во время вакханалий приносились жертвы, возможно, людей и даже младенцев, эти мистерии были связаны с наркотическим опьянением, вообще со снятием сознательного контроля над бессознательным, над внутренним животным. Вакханки, или менады, сопровождающие Диониса, кажутся мне также мифологическими фигурами, так как нельзя сказать, что этот культ был исключительно женским. Скорее, речь идет про мифологическую связку в греческой религии женского и животного, свойственного любому человеку. Возможно, отсутствие цельного понимания этого культа связано не с недостаточным количеством свидетельств, но с невротическом характером нашей цивилизации, когда контроль над подсознанием стал повседневной нормой, и сама идея необходимости в человеке животного вызывает вопросы.
Елена, жена Серебрякова, запускает в пьесе цепочку событий, которая, условно говоря, формирует любовную атмосферу. Несколько персонажей либо влюбляются, либо признаются в любви. Она катализирует жизненную энергию, прятавшуюся в строгом быте. Ее можно уподобить мифическому существу, как в драме «Сон в летнюю ночь» Шекспира. Тем не менее, любовная линия в этой пьесе имеет круговую структуру, т. е. ничего не меняет, не приводит к точке невозврата, к перерождению.
Культ Вакха имел своей целью скорее процесс очищения, который повторялся несколько раз в год. Некоторые исследователи пишут, что обряды Диониса повторялись каждый месяц, но мы знаем, что в период классики это происходило раз в год или в два года.
После краха комплекса позитивных идей персонажи дяди Вани оказываются в некотором мистериальном пространстве взаимодействия с самой энергией жизни. Тем не менее, эта линия не соприкасается с поиском новой цели, который вряд ли возможен в рамках этой пьесы.
Интересна с этой точки зрения фигура персонажа Астрова, доктора и поэта леса. Несмотря на то, что он также погружен в суету постоянных дел, несколько раз на протяжении пьесы его настигают моменты откровения, связанные с воспеванием леса. Его линия не связана с идолопоклонством Серебрякову, его комплекс позитивной программы остается цел, и любовный сюжет с Еленой является лишь продолжением этой линии.
Можно сказать, что у культа Диониса была две части — общая и тайная. Весь полис участвовал в шествии Диониса, пьянках и спарагамосе — разрывании и поедании сырого мяса, что потом стало причастием в христианстве. В трагедии «Вакханки» Еврипида старики Тиресий и Кадм также собираются на мистерию, менады толпою идут за Дионисием, то есть обряды мистерии указывают на приобщение всем миром к божественной силе. Можно сказать, что важной особенностью дионисиев (в отличии от Элевсинских мистерий) была всенародность. Вакхическая энергия разливалась между гражданами полиса.
Содержание тайного посвящения Диониса, возможно, содержится в платоновском диалоге Хармид, где рассказывается учение фракийского бога Замолксиса (не это ли имя тайны?), которого часто объединяли с Дионисом. Замолксис рассказывает про лечение души и про ее бессмертие. Возможно, посвящение каким-то образом актуализировало для его участников знание о бессмертии, это было победой над смертью.
Юнг приводит цитаты из исповеди Августина. Августин отказывается от восхищения природой. В его глазах красота природы не является чем-то божественным сама по себе. Только идея Бога может стать причиной для любви к природе:
Что же, любя Тебя, люблю я? Не телесную красоту, не временную прелесть, не сияние вот этого света, столь милого для глаз, не сладкие мелодии всяких песен, не благоухание цветов, мазей и курений, не манну и мед, не члены, приятные земным объятиям, — не это люблю я, любя Бога моего. И, однако, я люблю некий свет и некий голос, некий аромат и некую пищу, и некие объятия — когда люблю Бога моего; это свет, голос, аромат, пища, объятия внутреннего моего человека — там, где душе моей сияет свет, который не ограничен пространством, где звучит голос, который время не заставит умолкнуть, где разлит аромат, который не развеет ветром, где пища не теряет вкуса при сытости, где объятия не размыкаются от пресыщения. Вот что люблю я, любя Бога моего.
Мы снова сталкиваемся с последствиями рефлекса аутоагрессии после крушения комплекса идей. Языческая религия Рима, закат империи, невротическое состояние народных масс в последние его века, оставили яркий отпечаток на всех своих составляющих. Можно предположить, что характер Вселенских соборов и стремление к чистому идейному наполнению христианства рождаются из желания полностью уйти от гниющих признаков римской языческой религии. Я не говорю здесь о причинно-следственной связи, скорее, события реального мира (разбой, пьянство, вакханалии римского быта) и метафизического (крах идей языческой религии) происходят параллельно.
Идейная, аскетическая программа становится реакцией души, ментальности на столкновение с крахом Идеи. Если обращаться к пьесе, то финальный монолог Сони (про небо в алмазах) становится свидетельством о векторе дальнейшего движения. Я имею в виду не обращение к христианству, но формирование в себе независимого (эгоистического?) комплекса, который бы мог поддерживать вертикальную (метафизическую) связь независимо от окружающих событий.
P.S. Абсурдистские диалоги Платонова, касающиеся формулирования ранней советской программы, схожи в чем-то с диспутами раннего средневековья, когда пьяницы в тавернах могли до мордобоя спорить о конкретных принципах существования Бога в трех лицах.
Александр Сигуров
