Ах, как же хорошо, ребята, махнуть на электричке куда-нибудь за город, где поля душисты, где овраги мшисты, где гомон птиц в листве не умолкает, где речка золотом под солнцем сверкает, а в речке той рыбы – руками хватай да в котелок кидай. Натуральная поэзия! Это вам не шавермой давиться на Савеловском вокзале.
Спрашиваю давеча Серёгу опухшего, как выходные провёл, а тот не отвечает. Понятное дело, что и вспоминать не хочется. А давай-ка, говорю ему, махнём на электричке куда-нибудь за город, на речку, искупаемся и рыбу половим. Знаю одно место, у приятеля моего институтского там домишко прямо у реки, рыбы в той реке, как в аквариуме, ушицы наварим на свежем воздухе – это тебе не курицу облезлую в микроволновке коптить.
Серёга мотает головой, не нравится ему моя идея, не хватает чего-то, а я продолжаю: Нинку из бухгалтерии возьмём и Юльку из приёмной. Не ведётся Серёга, глядит в окошко сумрачно, а я продолжаю: водочки, конечно, не забудем. Знаешь, как здорово водочку под ушицу да на свежем-то воздухе! Это тебе не в ресторане, где каждый косится, будто ты прокажённый какой.
А как водочки выпьем, станем песни петь. Помнишь песню про ясеня? «Я у ясеня спросил…», как там дальше, Серёг? Гляжу, ожил товарищ мой, зарумянился, и опухлость физиономическая как-то пригладилась. Ну так как? – спрашиваю, - добро? Добро, соглашается Серёга.
Решили мы отправиться в пятницу вечером, ночью даже, за полночь, последней электричкой, чтобы времени даром не терять. Встретились у платформы Каланчевская, что за тремя вокзалами, купили билеты, пошли на перрон. А на перроне народищу, как в фильмах про войну: тьма, и каждый с баулами, коробками, чемоданами – передовые работники города домой, стало быть, возвращаются.
Попали мы, говорю Серёге. Тот лишь кивает и сигареткой затягивается нервно. Наверное, всё обошлось бы, поверни мы обратно следом за Нинкой и Юлькой, да в тот момент как раз электровоз загудел совсем рядом. Те, кто были потрезвее и осторожнее, нехотя отпрянули, остальные же остались стоять на краю, вычисляя, где откроются двери. Мы с Серёгой почти угадали и, может быть, даже заняли места, если бы не ухватистые молодчики, которые принялись зашвыривать в окна свои чемоданы и мелкогабаритных попутчиков, поэтому когда мы, подхваченные людской волной, ворвались в нутро вагона, все лавки, разумеется, оказались занятыми. Причём, занятыми теми же коробками и сумками, которыми был запружен перрон. В проходах между лавками – человеческие туши, повисли на поручнях, болтаются, будто в колбасном цеху, а с двух сторон всё новые напирают.
Пройдите вперёд, пожалуйста, говорят пока ещё вежливо, но, кажется, вот-вот границы приличия будут беспощадно порушены. Вжимаемся друг в друга, кто-то на ноге топчется, кто-то локтем под ребро, кто-то перегаром в лицо – прямо-таки газовая камера, и толпа подходящих размеров.
Наконец, трогаемся, вроде едем, хотя всё-таки плетёмся еле-еле до Казанского вокзала мимо бетонных заборов раскрашенных, фонарных столбов покосившихся, хозяйственных построек с кривыми крышами, а за заборами, столбами, постройками – высотки с огоньками. Представляю, как хорошо сейчас на диване с «балтикой» да перед телевизором, а в телевизоре – футбол, чемпионат мира. А тут вместо дивана – лавка, дерматином обтянутая, вместо футбола – два хмыря на лавке в подкидного режутся, вместо пивного амбре – смрад жуткий прёт со всех сторон: смесь спирта, колбас, потрохов и варёных яиц, сквозь тамбурные щели дым сигаретный валит клубами.
Серёга собрался было выйти покурить, но, кое-как повернувшись в направлении выхода, столкнулся с частоколом из плотно сомкнутых штыков, а на каждом штыке – кочан с озлобленным лицом. Серёга, обуреваемый никотиновым голодом, сперва, конечно, полез, но головы перед ним множились, как у чудовищной гидры, и на месте одной отодвинутой из толпы высовывалось три, ещё озлобленнее. Тогда он оставил попытку пробраться в тамбур, вытащил из наших сумок бутылку водки, откупорил и сделал глоток прямо из горла. Погодь, говорю, осади коней, мы ещё Царицыно не проехали.
Чем Серёга не обделён, так это интуицией, потому что после Царицыно начался полный кавардак. Из тамбура выползли один за другим продавцы с тележками, похожие на тюремных надзирателей, привозящих смертникам последний обед. Зазвенели пивные бутылки, захрустели чипсы, зашелестели пожелтевшие газеты со сканвордами. Продавцы - люди бывалые, с тележкой управлялись проворнее, чем Серёга с собственным организмом, ловко пропихивали свои мобильные прилавки, вминаясь углами в наши спины, заставляя потесниться.
После продавцов пошли дети, те самые цыганские — хорошо их помню — с песней про маму, которые про эту маму уже лет десять поют. У самих, поди, дети на вокзалах по чужим карманам шарят, а они всё про маму. Следующим номером был бомжеватого вида мужик в помятых штанах и сереньком свитерке, сам же щетинист и очкаст, реально геолог из таёжного лагеря. Сначала пел про то, что ничего на свете больше нету, а потом картёжники на лавке стали просить, чтобы про централ спел. Геолог с охотой и про централ спел, и про батаню-комбата, и даже про одесский кичман. Под кичман и раздавили очередной пузырь и геологу налили, а уж после этому геологу, чьи песни кому-то мешали спать, очки случайно разбили, и вообще мы в драку как-то случайно ввязались. Задели нас – мы задели других – и понеслось. Лупим почём зря кулаками, коленями, насколько хватает простору, но как-то невесело, методично, будто гвозди забиваем.
Так бы и лупили, если бы в Подольске трое омоновцев не ввалились. Моментально все притихли, кто в газеты, кто под воротник физиономии побитые спрятали. А милиционеры особого назначения прошлись по вагону от дверей до дверей, ни на кого не глядя, и сгинули в ночи. Поезд тронулся.
Народу после Подольска заметно поубавилось, и мы смогли присесть на освободившуюся лавку, да только сели неудачно – напротив растянулся спящий забулдон в грязном пальто, а рядом у окна – пентюх смурной в форме охранника. Он, похоже, только и ждал нас, чтобы в очередной раз рассказать историю о детдомовской юности, о жене, которая курва, и детей, которых прорва, сам на работу, дескать, как на курорт ездит, в интернетах торчит, проституток снимает, жить, короче, можно. Так мы под храп забулдона и навязчивые разговоры охранника добрались до Чехова, где охранник, собрав манатки и сердечно с нами простившись, вышел.
Вагон окончательно опустел, если не считать живой труп на лавке, явно проспавший свою остановку, и пару тёмных личностей, которые, как только поезд, набирая ход, отъехал от платформы, направились к нам. Били не то, чтобы сильно, но как-то неприятно. Но что самое неприятное, уходя, прихватили наши рюкзаки. Серёга, когда от шока оправился, рванулся за ними, я за Серёгой. Не вспомню уже, где именно выскочили сволочи, на Шараповой охоте или на девяносто втором километре, но их там, конечно, ждали. Только и услышали мы рёв двигателя в темноте кромешной да шепелявый свист дверей электрички, захлопнувшихся за нами.
Огляделись – вокруг ни души, пустая платформа, деревья по обеим сторонам нависают, а вверху – небо в звёздах. Воздух-то какой, неожиданно говорит Серёга и спрыгивает в кусты. Идём наугад через лес, не такой густой, как в детстве, наверняка, загаженный, но во тьме мусор не заметен. Выходим к речушке, садимся на склоне, закуриваем, смотрим в небо, молчим и думаем о том, как же хорошо махнуть на электричке куда-нибудь за город, где поля душисты, где овраги мшисты, где гомон птиц в листве не умолкает, где речка серебром под луной сверкает, а в речке той рыбы – руками хватай да в котелок кидай. Натуральная поэзия!
