Пять лет исполнится в эту пятницу с момента смерти бывшего премьер-министра РФ Евгения Примакова. За прошедшие годы он прочно вошел в пантеон самых прославленных российских государственных деятелей. Ни на одной из центральных улиц и площадей Москвы до сих пор нет памятника Борису Ельцину, а вот памятник со скандалом уволенному им главе правительства есть. За эти годы, правда, активизировались и непримиримые идеологические оппоненты Евгения Максимовича. В своей книге «Время Березовского» Петр Авен назвал Примакова принципиальным противником бизнеса. А прошлой осенью отставной глава кремлевской администрации при Ельцине Валентин Юмашев внезапно выдал: «Все, кто был политической элитой, все эти Зюгановы, Примаковы, Явлинские, Жириновские, — они народу смертельно надоели».
Я считаю себя человеком, который знает, кем Евгений Примаков был на самом деле. И эти атаки на его память вызвали у меня раздражение и возмущение. Но потом я вспомнил, что доказывать легче всего от противного. А доказывать принципиальные вещи, связанные с Примаковым, сейчас очень важно. Главный период государственной деятельности Евгения Максимовича пришелся на 90-е годы прошлого столетия — время, которое представляется сейчас даже не вчерашним, а позавчерашним днем. Но уроки, которые можно извлечь из государственной деятельности Евгения Примакова, не остались в прошлом. Они суперактуальны и в наше нынешнее время.
Человек, который не растерялся
«На совещании замов Козырев, к нашему большому удовольствию, позволил себе резкие высказывания в адрес американцев: «Некоторым нашим лучшим друзьям хочется, чтобы Украина была с ядерным оружием, но тогда пусть скажут об этом своему Конгрессу». И дальше: «Дурь кристоферская (Уоррен Кристофер занимал в те годы пост государственного секретаря США. — «МК»), заигрались мы с конструктивным сотрудничеством». И еще хлеще — «западная шпана», — прочитав в мемуарах бывшего первого заместителя министра иностранных дел РФ Анатолия Адамишина этот пассаж о высказываниях главы российского МИДа Андрея Козырева на излете 1993 года, я едва не упал со стула от удивления.
Мы привыкли видеть Андрея Козырева совсем другим — таким, например, каким он предстает в другой части мемуаров Анатолия Адамишина: «Начинаю лучше понимать проамериканский крен министра. На коллегии он говорит такие слова: «Быть партнерами США — это самое важное. Более того, надо быть первыми партнерами США, иначе ничего не останется от статуса великой державы». Но они-то нас видят не первым, а младшим партнером». Чем можно объяснить такое вопиющее противоречие в оценках одного и того же человека в приблизительно один и тот же период времени? Тем, наверное, что, по крайней мере, во время своего пребывания на должности министра Андрей Козырев еще не был совсем пропащим политиком и дипломатом.
Иногда здравый смысл все же пробивался через добровольно натянутые на себя Козыревым идеологические шоры. Но эти моменты просветления были очень редкими: увидев вдруг реальность во всей ее неприглядности, первый глава МИД независимой России сразу же торопился обратно — в комфортный плен приятных, но ложных идеологических конструкций. Первую половину 90-х годов принято считать временем всеобщей разрухи. Но нигде эта разруха не была такой сильной, как в головах. Контраст между основанными на эйфории завышенными ожиданиями августа 1991 года и апокалиптической и серой реальностью января 1992 года положил российское общество на обе лопатки. За исключением тех, кто жил по принципу «чем хуже — тем лучше», традиционная внешнеполитическая элита страны впала в состояние затяжной и глубокой психологической фрустрации.
С этой фрустрацией каждый из нас справлялся по-своему. Кто-то, как Козырев, искал убежище в заведомо ложных идеологических мифах. Кто-то абстрагировался от раздумий о судьбах страны и сделал вместо этого ставку на свое собственное лихорадочное обогащение. Кто-то тщетно пытался взывать к благоразумию бывшего врага. В мемуарах работавшего в первой половине 90-х заместителем посла США в Москве Уильяма Бернса приводится следующий пронзительный эпизод: «Как-то вечером я зашел в гости к бывшему советскому дипломату, который теперь был на пенсии. Он был вдовцом и жил один в скромной квартире в центре города, погруженный в свои воспоминания. На стенах висели фотографии, сделанные во время его зарубежных командировок времен «холодной войны». Мы не торопясь распивали бутылку водки, за окном тихо падал снег. Этот человек не особенно скучал по советской системе, хорошо понимая, насколько она была неэффективна и бесчеловечна.
«Мы это заслужили, — сказал он. — Мы сбились с пути». Он говорил о том, что, возможно, понадобится целое поколение, чтобы Россия вновь обрела уверенность в себе и собралась с силами, но можно не сомневаться, что рано или поздно это произойдет. У русских ни в коем случае не должно создаться впечатления, что американцы воспользовались их слабостью, когда от России отвернулась удача. «Вспомните, что говорил Черчилль про великодушие победителей, — сказал старый дипломат. — Будьте великодушными, и вы об этом не пожалеете».
Однако великодушие было на самом последнем месте в списке того, о чем думали американцы применительно к дружественной им демократической России. Расточая похвалы Ельцину, на деле Вашингтон действовал в духе крылатого латинского выражения «Vae victis» — «Горе побежденным». Как отметил в своих дневниковых записях Анатолий Адамишин: «У нас нарастают противоречия с США и некоторыми другими западниками по Закавказью. Даже когда мы наводим порядок в острых ситуациях, нам суют палки в колеса. Рефрен у них один — не допустить восстановления СССР». Столкнувшись с подобным безмерным набором проблем, российское руководство металось из стороны в сторону.
Иногда официальная Москва делала вид, что Советский Союз продолжает существовать. Вот как, например, британский писатель и политик Джонатан Эйткен описал в своей основанной на откровенных беседах с высшими казахстанскими чиновниками биографии Назарбаева обстоятельства прибытия в Алма-Ату нового премьера РФ Виктора Черномырдина сразу после его назначения на ту должность в декабре 1992 года: «Когда самолет российского руководителя приземлился в аэропорту, первым человеком, который его поприветствовал, был официальный представитель его собственного правительства. «Я посол России!» — начал разговор Борис Красников. «Вы кто?» — спросил ему премьер-министр Черномырдин, старательно изображая изумление. «Я российский посол», — повторил Красников. «Что вы имеете в виду? Кто вы, к черту, такой?» — потребовал Черномырдин, обрушив на несчастного посла поток ругательств, который завершился следующей фразой: «Если Казахстан думает, что он независимое от России иностранное государство, ему стоит подумать еще».
Иногда правящие российские круги, напротив, впадали в панику, ожидая, что РФ вот-вот повторит судьбу Советского Союза. Позволю себе привести еще один пассаж из воспоминаний Анатолия Адамишина: «Припомнился разговор у старого друга Игоря Михайловича Макарова, ученого секретаря Академии наук, с академиком Рагматулиным. Люди в Татарстане, по его словам, уже смирились с тем, что он станет независимым государством. Будет сам собирать налоги, сам хозяйничать, отдавая России только то, что уж никак нельзя не отдать. Будет иметь свои внутренние войска и свою милицию. Русские, которые там живут, а их почти половина населения, вроде тоже не против такой перспективы. Россия пропадет, спасайся кто может, создавай свое государство».
На таком безрадостном фоне в наибольшем дефиците в российском руководстве оказались те, кто не впадал в панику или ностальгию, а точно понимал, как можно действовать в новой реальности. Самым ярким представителем подобного типа руководителя и был первый глава российской разведки Евгений Примаков. Был — а ведь вполне мог бы и не быть. На пост руководителя советской разведки Примакова в сентябре 1991 года назначил Горбачев. Как вспоминал сам Евгений Максимович в своей книге «Годы в большой политике», вот как события разворачивались после того, как через менее чем три месяца после его назначения советская разведка превратилась в российскую: «Вышел указ Б.Н.Ельцина о создании Службы внешней разведки (СВР) Российской Федерации. Сразу же позвонил Борису Николаевичу и задал далеко не праздный для меня вопрос: кто будет осуществлять этот указ? «Это не телефонный разговор, — ответил он. — Приходите, поговорим». В назначенный срок был на Старой площади. Тогда кабинет Б.Ельцина находился там. «Я вам доверяю, пусть у вас не будет на этот счет сомнений, но в коллективе к вам относятся очень по-разному». — «Знаете, Борис Николаевич, если бы вы сказали, что не доверяете, разговор, естественно, на этом бы и закончился. Ни главе государства не нужен такой руководитель разведки, которому он не верит, ни службе, да и мне самому это абсолютно не нужно. Но меня задело, что вас информировали о плохом отношении ко мне в самой разведке. Признаюсь, я этого не чувствую, но нельзя исключить, что ошибаюсь». — «Хорошо, я встречусь с вашими заместителями». — «Некоторых уже назначил я сам. Картина будет более объективной, если вы встретитесь со всем руководством — это 40–50 человек». — «Заезжайте завтра в 10 утра, и вместе поедем к вам в Ясенево».
В 10.40 в моем кабинете собрались руководители всех подразделений... Ельцин сказал: «Вы, разведчики, — смелые люди. Поэтому я жду откровенных оценок вашего руководителя». Выступили 12 человек, и все без исключения в пользу моего назначения директором СВР. Борис Николаевич достал из кожаной папки и тут же подписал указ, добавив: «У меня был заготовлен указ и на другого человека, но теперь его фамилию я не назову».
Почему я так подробно останавливаюсь на этом эпизоде? Потому что он позволяет очень точно понять причины, в силу которых Примаков оказался столь востребован в момент формирования нового российского государства. Любая профессиональная корпорация очень подозрительно относится к «чужакам и варягам», особенно в роли своего первого лица. Для такой закрытой профессиональной корпорации, как разведка, это актуально вдвойне или даже втройне. Почему же, получив шанс избавиться от «варяга», в штаб-квартире новорожденной СВР в Ясеневе так ревностно встали на его защиту?
Вот как мне на этот вопрос ответил нынешний государственный секретарь Союзного государства России и Белоруссии Григорий Рапота, занимавший в тот момент должность начальника одного из отделов разведки: «Некоторые из нас знали Евгения Максимовича еще до его назначения и понимали, что он полезный для дела человек, который непременно придаст новый импульс нашей работе. А те, кто до этого его не знал, очень быстро осознали: Примаков — руководитель, с которым очень комфортно работать. Он не изображал из себя всезнайку, не отдавал с налету безапелляционных приказов, а прежде чем принять любое важное решение, очень внимательно и вдумчиво выслушивал профессионалов, относился к ним с доверием и уважением». Российские разведчики оказались первыми, кто осознал: набор качеств, которыми обладает Евгений Примаков, — это именно то, что нужно в один из самых тяжелых моментов в истории страны. Первыми, но далеко не последними.
Триумф, падение и снова триумф
Во время одной из своих аудиенций с президентом США Биллом Клинтоном в Белом доме министр иностранных дел РФ Евгений Примаков рассказал своему радушному хозяину анекдот: «Курицу спрашивают: «Какое ваше самое главное достижение? — «Снесла яйцо весом в пять килограммов». — «А к чему вы стремитесь?» — «Хочу снести яйцо весом в семь килограммов». Затем спрашивают петуха: «Чем вы больше всего гордитесь?» — «Моя курица снесла яйцо весом в пять килограммов». — «А о чем вы мечтаете?» — «Набить морду страусу!» Как вспоминал позднее сам Евгений Максимович, услышав эту байку, Клинтон сначала очень долго смеялся, а потом наполовину в шутку, наполовину всерьез поинтересовался: «Это про меня?»
Этот мелкий эпизод очень хорошо иллюстрирует главные особенности дипломатического стиля Евгения Примакова — умение одновременно жестко отстаивать национальные интересы России и находить при этом общий язык с ее непримиримыми геополитическими оппонентами. Как заявил мне сменщик Примакова на посту министра иностранных дел РФ Игорь Иванов: «Евгений Максимович прекрасно понимал, что для решения внутренних проблем России стране жизненно необходимо иметь благоприятное внешнее окружение. Примаков был министром-реалистом, мастером компромисса, мастером поддержания баланса. Например, он понимал, что у нас нет потенциала для сдерживания расширения НАТО на Восток, и всячески пытался смягчить для России негативные последствия такого расширения. Возрождая отношения Москвы с арабским миром, он при этом по-новому выстраивал отношения России с Израилем. Многие из тех западных политиков, которые были оппонентами Примакова политически, сохранили о нем самое благоприятное впечатление в личном плане. Например, занимавшая во время его пребывания во главе МИДа должность государственного секретаря Мадлен Олбрайт до сих пор держит дома на видном месте его фотографию».
Почему же мастер внешнеполитического маневра и внешнеполитического компромисса Евгений Примаков не сумел продемонстрировать те же самые качества в сфере внутренней политики? Почему же его премьерство закончилось бесцеремонным увольнением спустя всего девять месяцев назначения на должность? Почему, очутившись в Белом доме, Евгений Максимович быстро впал в немилость и ельцинского окружения, и большого российского бизнеса? Ответы на эти вопросы являются ключевыми и для понимания реальной роли Примакова в современной истории России и логики развития этой самой истории.
В своей великолепной книге «Время Березовского» крупный российский бизнес-магнат Петр Авен заявляет: «Примаков был глубоко советский человек, внутренне враждебный и не доверяющий бизнесу... Он был прагматичный и разумный человек, но эти глубокие советские инстинкты были в нем заложены... Было бы жестко, и была бы просто смена общественно-политической модели. Поэтому вот, глядя назад, при всем сложном отношении к тому, что сейчас происходит, безусловно, Примаков — это была большая угроза завоеваниям 90-х».
Действительно ли Евгений Примаков был принципиальным противником рыночной экономики? Нынешний президент Института мировой экономики и международных отношений Александр Дынкин, работавший в период премьерства Примакова его советником по экономике, заявил мне следующее: «Евгений Максимович был принципиальным противником совершенно конкретной модели рыночной экономики — модели, основанной на, по сути, бесплатной раздаче будущим олигархам самой привлекательной государственной собственности на залоговых аукционах и незаконном выводе капитала за границу. А в остальном он был самым что ни на есть рыночником. Когда он был премьером, Примаков с негодованием отверг и предложение восстановить государственную монополию внешней торговли, и идею отменить конвертируемость рубля, и много чего еще».
Неувязочка получается. В чем ее реальные причины? Об этом можно догадаться, сопоставив два других фрагмента книги Петра Авена. Диалог с бывшим главой Администрации Президента РФ Бориса Ельцина, одним из архитекторов решения об увольнении Примакова с поста премьера Валентином Юмашевым. Авен: «Правильно я все-таки понимаю, что слияние бизнеса и власти (в ельцинское время. — «МК») — в большой степени миф?» Юмашев: «Это никакого отношения к реальным событиям не имеет. Безусловно, были ситуации, когда кто-то из чиновников лоббировал какую-то группу, но это абсолютно единичные факты, которые не имели никакого отношения к большой картине».
А вот рассказ самого Авена о закулисных событиях, которые предшествовали назначению Евгения Примакова на пост премьера в сентябре 1998 года: «После первого провала (кандидата на пост главы правительства. — «МК») Черномырдина в Думе Борис (Березовский) объехал всех «олигархов» и объявил, что в обмен на гарантии утверждения Виктора Степановича премьером тот согласен дать бизнесу практически карт-бланш на определение состава кабинета. Поэтому надо сформировать свой список, определить цели, правила игры, и вперед. Фактически из того, что он говорил, следовало, что крупный бизнес отныне будет впрямую управлять страной...
Следующие часы были потрачены на согласование кандидатур, взаимные клятвы в честности и определение общей стратегии. Согласно достигнутым договоренностям, Борис Федоров должен был возглавить Центральный банк, Потанин — вновь стать первым вице-премьером, я — министром финансов. Остальных не помню. С написанным списком мы вновь пришли к Черномырдину и расселись с двух сторон большого стола — Борис по левую руку от и.о. премьера. «Так, — сказал Черномырдин, — давайте ваш список». Первым стоял Федоров — они с Виктором Степановичем были злейшие враги. «Федоров Борис Григорьевич — председатель ЦБ», — зачитал Черномырдин... и, закрыв список, добавил: «А не пошли бы вы на ***». До меня (я шел в списке третьим) не дошли».
Назначение Евгения Примакова на пост премьера было для ельцинского окружения жестом отчаяния. От Примакова ждали, что он в прямом смысле слова спасет ситуацию — выведет Россию из состояния острого кризиса, грозившего перерасти в полный коллапс. Как только премьер Примаков этого добился, он сразу же превратился в глазах президентского окружения в ненужную и даже вредную фигуру. Сам Евгений Максимович это, кстати, хорошо понимал. Как рассказал мне Александр Дынкин, Примаков уверенно сказал ему, что правительство скоро уберут, еще в начале февраля 1999 года — за три месяца до увольнения кабинета министров.
Итак, Евгений Примаков потерпел политическое поражение, которое он пытался отыграть, но не смог. В момент прихода Путина на должность и.о. Президента России 31 декабря 1999 года Евгений Максимовича де-факто перестал быть активным политическим игроком и превратился вместо этого в заслуженного ветерана российской политической сцены. Но вот можно ли считать такой исход провалом? С точки зрения тех, для кого мерилом политического успеха являются прежде всего карьерные достижения, и можно, и даже нужно. Имея, как казалось летом и осенью 1999 года, реальные шансы стать следующим Президентом России, Примаков оказался неспособным заполучить этот главный приз российской политики.
Но сам Евгений Максимович мыслил совсем иными категориями. Те «игрушки», которые являются предметом вожделения для абсолютного большинства членов российского политического класса, оставляли его глубоко равнодушным. В начале 2000-х годов некоторые члены ближайшего окружения Примакова практически умоляли его подписать заявление о приватизации его служебной дачи в районе Второго Успенского шоссе. Заявление осталось неподписанным. После смерти Евгения Максимовича в 2015 году Владимир Путин повторно предлагал его вдове Ирине Борисовне оставить эту дачу в пользовании его семьи. Как рассказал мне осведомленный источник, Ирина Борисовна вежливо, но твердо отказалась, заявив: «Без него мне там будет сложно находиться!» Дача вернулась на баланс государства.
Что же тогда было важным для Примакова? Один из близких соратников Евгения Максимовича буквально снял у меня с языка мысль, выдав афоризм: «Путин еще не выбрал себе преемника, но он уже выбрал себе предшественника. И это не Ельцин Борис Николаевич!» Да, в идеологическом плане это точно не Ельцин. В идеологическом плане это, скорее, Примаков. Приоритет национальных интересов во внешней политике, государственничество, оттеснение членов придуманной Березовским «семибанкирщины» от руля управления страной — все эти идеи Примакова во времена правления Путина стали официальными лозунгами власти.
Есть, правда, одно большое «но», один большой вопрос, ответа на который мы, увы, уже никогда не получим. Как я уже написал, для организатора внешней политики Примакова важными были не только принципы, но и возможность на практике добиться успехов в плане защиты национальных интересов России. И он таких успехов добивался, умело пользуясь теми минимальными политическими ресурсами, которые были в распоряжении нашего государства в то время. Ресурсы, которые есть в распоряжении нашего государства сейчас, просто несопоставимы с ситуацией середины и конца 90-х. Но вот можно ли сказать, что этими ресурсами распоряжаются столь же умело, как это делал Евгений Максимович?
Не следует считать такую постановку вопроса критикой в адрес тех, кто рулит сейчас нашей внешней политикой. Это не критика. Это, скорее, мысли вслух. Недавно, например, Владимиру Путину задали вопрос, который уже пять лет вертится у меня в голове: приобретя Крым, не потеряла ли Россия всю Украину? Как и следовало ожидать, ВВП ответил в духе своей привычной риторики. Мол, у нас нет конфликта с братским украинским народом. У нас конфликт только с теми, кто в последние годы находится у власти в Киеве. Очень надеюсь на то, что Владимир Владимирович прав, — надеюсь, но допускаю при этом вероятность того, что Путин излишне оптимистично оценивает ситуацию.
Народ — это не есть нечто, застывшее во времени. Народы имеют свойство менять свои характеристики. Возьмем, например, немецкий народ. До того как я недавно прочитал книгу «Железное королевство» прославленного современного историка Кристофера Кларка, я считал аксиомой: в XIX веке только Пруссия имела реальные шансы выступить в роли «ядра» объединения Германии. Каково же было мое изумление, когда из книги Кларка я узнал: даже в самые первые годы пребывания Отто фон Бисмарка на посту министра-президента Прусского королевства самым авторитетным немецким государством считалась не его страна, а Австрия.
Если бы Бисмарк, используя попеременно военные и дипломатические методы борьбы, не превратил Австрию в державу второго плана, то столицей объединенной Германии вполне бы могла стать Вена, а не Берлин. Но история рассудила по-другому. И сегодня Австрия — небольшая страна с девятимиллионным населением, чьи жители говорят на немецком языке, но очень обижаются, когда их называют немцами. Мы не должны считать братские отношения российского и украинского народов чем-то, что нельзя изменить. Если за эти братские отношения не бороться, то на протяжении жизни двух-трех поколений они вполне могут уйти в прошлое.
Продолжаем дальше нашу «экскурсию» по болевым точкам современной российской внешней политики. Конфликт в Сирии. Благодаря решительным действиям Путина в этой стране в год смерти Примакова Россия смогла триумфально вернуться на Ближний Восток. Но не исчерпала ли активная вовлеченность Москвы в сирийские дела свою полезность для наших национальных интересов? Не превратилась ли для нас Сирия в «чемодан без ручки»? Тупик в российско-американских отношениях, который грозит еще усугубиться вне зависимости от того, кто победит на следующих президентских выборах в США. Сумел бы Примаков, будь он сейчас здоров, молод (или хотя бы относительно молод — когда Евгений Максимович возглавил наш МИД, ему было уже 66 лет) и активен, найти «свет в конце туннеля»? Как жалко, что Евгения Примакова ни о чем из этого уже не спросишь! Как мучительно больно от того, что вот уже целых пять лет его больше нет с нами!
В мемуарах Анатолия Адамишина приводится следующий рассказ о визите Бориса Ельцина в здание российского МИДа на Смоленской площади осенью 1992 года: «(Ельцин) походил немного по кабинетам десятого этажа, спустился в столовую при почти полном равнодушии присутствующих. Не часто в мидовской столовке оказывается президент, но только единицы присутствующих обратили на это внимание». Чем было вызвано такое отношение? Причин наверняка было много. Но среди них точно присутствовал стыд за то, что Россия оказалась на задворках мировой политики, потеряла способность адекватно защищать свои национальные интересы. Евгений Примаков стоял у истока тех процессов, благодаря которым этот стыд ушел в прошлое. Спасибо ему за это!
P.S. В российских структурах власти вновь появился Евгений Примаков. Тезка и любимый внук бывшего премьера получил назначение на должность руководителя Федерального агентства по делам СНГ и соотечественников, проживающих за рубежом. Уверен, что на новом посту он не посрамит память своего деда!
Михаил Ростовский
