Всеволод Аверин работал (c перерывом на Вторую мировую) государственным тренером по легкой атлетике СССР — пока не арестовали в 1946-м… Дочь его Адель, будущая солистка Театра имени Станиславского, тоже бегала, только на лыжах… пока не арестовали отца.
Фото Дмитрия Туманова
— А вот папа с Крупской, 1928 год, в Кремле… — Аверина листает фотоальбом своего папы — весьма тощий для государственного тренера СССР. Но почти все фото уничтожил пожар в 1956-м, это — остатки.
Сталин и серебряные вилки
Мы сидим на кухне ее двухкомнатной квартиры — весьма скромной по начинке для этого монументального дома на улице Горького, заселенного некогда сплошь государственными деятелями.
— А вот папа на стадионе «Сталинец» — он был чемпионом СССР (в беге) на 200 и 400 метров. А это наша сборная легкоатлетическая — те, кто поехал на кросс «Юманите» в 1946-м. Папа рассказывал, как вызвал его Сталин: «Дорогой Всеволод Иванович (имитирует кавказский акцент), мы должны выиграть кросс «Юманите» в Париже!» Папа: «Но, товарищ Сталин, еще война идет!» «Война кончится, и мы должны выиграть!» И ведь поехали и выиграли!
— Были еще встречи со Сталиным?
— Сразу после войны Сталин собрал всех заслуженных мастеров, кто остался в живых, в Кремле. Когда сидели за столом, вдруг подходит какой-то военный: «Аверин, вас просит товарищ Сталин!» Папа рассказывал: «У меня колени задрожали, иду, ног не чую. Сталин оборачивается: «Всеволод Иванович, скажи своим спортсменам, чтоб не брали вилки серебряные и ложки со стола!» (Смеется.) Я чуть не умер со стыда!» Да, действительно, многие хотели на память что-то взять со стола. Чтобы потом рассказывать, что были в Кремле.
Танцы в Тарасовке
— Папа был динамовцем. «Динамо» и «Спартак» снимали своим спортсменам в Тарасовке комнаты в частных домах. В 1934-м мы приехали туда из Рязани — получили две комнаты. Там, в Тарасовке, и познакомились с братьями Старостиными. Были застолья, но без вина. И вот однажды они: «Сева, давай строить стадион!» Заказали проект. Колхоз выделил землю — поле. Поселковый совет был заинтересован, там был председатель Митя Кузьмин. Он очень помогал, доставал тес, бревна. Построили быстро — и в 1937-м там уже соревнования проходили. Трибуны деревянные, рядов десять. Гаревые дорожки. Чуть позже второе поле сделали — тренировочное. А на первом играли. ЦДСА приезжал, «Динамо». Были кассы, продавали билеты. Ребята-футболисты говорили: «Приходи, мы будем играть!» Но это было уже после войны.
— Вы ведь со всеми этими спартаковцами были знакомы?
— Сережа Сальников жил в соседнем доме, в коммуналке. Мы вместе — девчонки и мальчишки — гоняли мяч, и мяч этот принадлежал Сереже. Еще до постройки стадиона… Сальников был самый красивый футболист в команде! Кудрявый, карие глаза, широкоплечий. Стройный. Недавно показывали документальный фильм про Игоря Нетто. Когда я увидела, как они прилетают из Австралии и Сережа выходит из самолета, я прямо разрыдалась! Вспомнила сразу юность…
Папа всегда говорил: «Футболисты, Адель, — это не легкоатлеты! У них только мячи в голове!» «Пап, но Сережа-то…» — «Ну Сережа — это умница!» — «А Игорь? (Нетто. —Ред.)» — «Умник!» — «А Никита? (Симонян. — Ред.)» — «Человек!»
Сейчас я смотрю на спартаковцев, и мне так горько становится. Боже, где же наши все ребята из Тарасовки! Большинство уже умерли… В Тарасовке была эстрада, и в выходные, когда не было игр, ребята приходили вечером на танцы в тренировочных синих костюмах, на них было написано «СССР». Мы, девчонки, смотрели на них: какая красота! Ребята всякие романы крутили. Все было… И трагедии были, и вешались девчонки, и резались из-за них. Ребята с ними встречались. Парамонов был красавец, пылинки с себя сдувал. Девчонки на него заглядывались. На Никиту тоже. А вот на Нетто не очень… Он был какой-то… Закрытый человек. Но вот машин долго почти ни у кого из футболистов не было — ездили все на электричках, а у Нетто была. Почему — я знаю. Я уже работала в театре, когда он ухаживал за Яковлевой. И он приезжал на «Победе» к «Ленкому» — часами ее ждал! Ну и добился ее. Но я считаю, она ему была не пара. С ее стороны это был, может быть, какой-то расчет. Потому что Нетто был футболист №1 в СССР. Капитан сборной. Она, видно, ему изменяла. И с Эфросом начала роман. Актрисы не всегда верные жены. Она Игоря бросила, когда он заболел болезнью Альцгеймера. Но ему протянул руку его старший брат — ухаживал за ним до конца его дней. Он ведь тоже сидел, но Игорь это тщательно скрывал, иначе его бы не выпускали за границу. В анкетах не упоминал.
Выжил только переводчик
— Вы-то ни на кого глаз не положили?
— Нет! Футболисты мне не нравились. Я любила Сережу Сальникова — то есть восхищалась им… И с девочками, которые романы крутили, особо не водилась. У меня была только одна подруга — Наташа, на Клязьме у них была дача. Училась в экономическом институте. А я работала на фабрике. И вот через нее я познакомилась с четырьмя венграми. Они учились в Лосиноостровской закрытой школе КГБ и приезжали к нам на танцы. Во главе этой компании был полковник Дьюло Хужвей. Они приходили и к нам на дачу, копали грядки, мама варила им венгерские блюда (они приносили мясо). Но романов не было. Общались два года. Отмечали вместе Новый год — 1955-й в ресторане «Динамо» — я и они четверо. И вдруг этот путч — 1956 года. Их всех сразу отозвали в Венгрию и там всех расстреляли, кроме переводчика — Пишты Шуле.
— А как узнали, что расстреляли…
— Через 20 лет Наташа поехала в Будапешт, вернулась и говорит: «Адель, пойдем куда-нибудь, посидим в ресторане — помянем всех наших знакомых! Никого не осталось — кого повесили, кого расстреляли!» Когда наши войска туда вошли — тогда началось… А Пишта выжил, потому что не был военным.
Глюкоза за первое место
— В 1939-м папа начал тренировать сборную Союза по легкой атлетике. Помню, принес пленку, какой-то проектор. Это ему кто-то из-за границы привез съемку тренировки Джона Оуэнсона — был такой спринтер потрясающий в Америке. Он по этой пленке составил даже какую-то диаграмму… Сборников я прекрасно помню. Все знали, что я сама занимаюсь спортом — спринтом. Папа меня всем представлял: «Это моя дочь, она будет чемпионкой Союза!» Я весила 48 килограммов, акробатикой занималась. Скорость была бешеная. А когда я начала ходить на лыжах, папа с Финской войны привез мне две пары лыж: «Карху» и «Лямпинен». И я на них выиграла чемпионат СССР в 1946-м в Тамбове. По всей трассе стояли автоматчики — волков отгоняли… Папа мне сказал: «Ты не думай, что ты такая великая спортсменка! Не забывай, какое у тебя снаряжение, и какое у всех!» Все ведь бежали на «дровах», тяжелые жутко лыжи. А мои были потрясающие! Из карельской березы. Необыкновенно легкие. И ботинки у всех тяжелейшие, с толстой подошвой. У меня вдвое тоньше была подошва, из тонкой кожи… Ехала в Тамбов с лыжами в обнимку, чтобы, не дай бог, не увели…
А приз получила вот какой — американские туфли на каблучке («школьный каблук» назывался), платье американское из темно-бордовой шерсти и два килограмма глюкозы. Прислали по ленд-лизу. Туфли развалились на второй день, платье разорвалось на третий… (Смеется.)
Полундра!
— 22 июня 1941 года мы ехали на футбольный матч — в Москву на «Динамо». Пришли на станцию Тарасовская. Вдруг из рупора на тополе голос Молотова в 12 часов. Папа (маме): «Лиза! Никакого футбола. Идем обратно! Рыть убежище». Я помню эту фразу. Все в Тарасовке рыли убежища. У каждого в саду была такая… землянка. У нас там было две скамьи. Папа обшил ее досками, сверху накрыл, положил железо и землей засыпал. Была такая труба, через которую дышали, — как у самовара. Первые дни Москву жутко бомбили. Папа стоял на крыше — ловил зажигательные бомбы. Немцы же летели прямо над нами — на Чкаловск, бомбить аэродром. А когда все заканчивалось, папа кричал: «Ребята, полундра! Немцы улетели!» И мы выходили.
ОМСБОН, Миклашевский и Гитлер
— Всю войну папа служил в ОМСБОНе (Отдельная мотострелковая бригада особого назначения НКВД СССР. — Ред.) — готовил людей для засылки к немцам. Бригада формировалась в «Строителе» по Ярославской дороге. Почти все — спортсмены: легкоатлеты, боксеры, лыжники (кто выжил в Финской войне). Папа готовил Волошину, Космодемьянскую, Николая Кузнецова… К сожалению, почти все погибли. А Зоя… она же еще девочка была! Что уж об этих девчонках говорить, если Кузнецов погорел, разведчик… Его и других папа обучал единоборствам, джиу-джитсу, боксу.
— Так он еще и боксером был?
— Удар кулака у него был смертельный. Поэтому, говорил, и перестал боксом заниматься: «Я боялся, что убью кого-нибудь, и меня посадят».
Готовил папа и знаменитого Игоря Миклашевского. Того, кого послали убить Гитлера. Поляк. Боксер потрясающий! Был чемпионом Ленинграда в среднем весе. Его забросили, он легализовался в Германии и даже боксировал с немцами! Ольга Чехова (жена актера Михаила Чехова. — Ред.) была нашим агентом. Она дружила с Евой Браун и должна была Игоря познакомить с Гитлером. И вот он выиграл какой-то очередной матч по боксу, и Чехова его представила Гитлеру. Они даже вроде были где-то у Гитлера на даче. Но Сталин потом почему-то отменил задание. Папа мне говорил, что это было решение тройки Черчилль — Рузвельт — Сталин. Игорь потом рассказывал, как через несколько стран добирался в Россию. Через Балканы. Чуть ли не целый год!
Миклашевский был непубличный, не любил фотографироваться (поэтому в альбоме и фотографий его нет). Публичный был только для папы и для нас. Папа его просто насильно вытащил в свет: «Игорь, ну нельзя же столько лет… Уже давно тебя рассекретили!» Это уже были 1970-е. А когда я его увидела впервые, подумала: «Какой легкомысленный человек! Как туда такого взяли!» У него, мне показалось, был такой… легкий характер, все как-то выплескивал сразу. А папа был очень сдержанный, весь в себе.
— Но чувствовалось, что этот человек может взять и прикончить Гитлера?
— Да. Он был решительный, очень тренированный. Такой худенький, стройный, высокий.
Самоубийство Серафима Знаменского
— А вот Георгий и Серафим Знаменские, 1939 год (показывает фото). У нас дачи рядом были. Каждый день общались, обедали вместе. Это были интеллигентнейшие спортсмены. Особой породы. Как Старостины. И всегда так хорошо одеты, в шикарных костюмах. Вещи из-за границы привозили — из Норвегии, Америки, Франции.
Симы не стало в 1942-м — он застрелился. В папином присутствии. Они вместе воевали в ОМСБОНе. Приехали на побывку в 1942-м, после заброски в Брянские леса. Помню, у папы был огромный кольт в деревянной кобуре. Славик маленький — два года — все говорил: «Папа, папа, бей фашиста! Бей фашиста!» И Сима Знаменский сказал папе: «Сева, я не хочу один идти домой. Прошу тебя, пойдем со мной вместе!» Видимо, что-то предчувствовал. Он был женат на одесситке. Пришли, и он воочию увидел измену жены. Сима побледнел. Вышли в коридор. Сима говорит: «Севочка, ты постой здесь в прихожей, а я в туалет зайду». Зашел в туалет и выстрелил себе в висок. Никогда об этой смерти, об обстоятельствах никто не говорил. Ни слова. Даже когда открывали стадион братьев Знаменских. Папа все рассказал маме, как все случилось, я присутствовала при этом.
А Георгий был хирургом на фронте (оба брата окончили медицинский институт до войны). Там познакомился с медсестрой и женился. Вторично. Первая жена была красавица, старше его. Он увел ее от какого-то инженера, хотя у нее было двое детей. Папа мне говорил, что «Жора был несчастен в браке». Перед войной он от нее ушел. После войны Георгий как-то пришел к нам и сказал папе: «Сева, что-то неважно себя чувствую. Если что случится, не забудь жену». И потом нам сообщают, что он лежит во 2-й градской больнице. Папа туда поехал, и Жора ему сказал: «Сева, ты видишь меня в последний раз. Через несколько дней я умру». Я помню, как папа и мама рыдали…
«Какая разница! Он ведь был знаком с Тухачевским!»
— Арестовали папу в феврале 1947-го. Пришли трое. Мама лежала в больнице, а мы со Славиком были вдвоем. Потом я узнала, что он в пересыльной тюрьме на Мещанской, и побежала туда, хлеба купила, колбаски. Вижу, его ведут в наручниках по коридору. Увидел меня: «Аделичка!» Я на колени упала: «Папочка!» Мне конвой: «Отойди, девочка, нельзя!» Позже нам принес какой-то человек записку, что с Ярославского вокзала такого-то числа их отправляют в товарных вагонах. И мы помчались на вокзал. Действительно, стоят товарные вагоны и ходят несколько конвоиров. Мы шли вдоль вагонов и кричали: «Папа! Папа!» Нас отгоняли. Были только мы с мамой, больше никого. И папа услышал и в маленькое окошечко высунулся: «Родные мои! Я вас целую, уходите скорее!» Даже ничего не смогли передать ему. Так с узелком и ушли. Ему дали десятку. Как мы узнали, анонимку на него написал один хирург из Министерства культуры и спорта (не хочу называть) — он перед смертью сознался.
— Какую статью влепили?
— Какая разница! Он ведь был знаком с Тухачевским, с Рокоссовским. Все — враги народа… В пятнадцать лет папа стал ЧОНовцем в городе Белоомут под Рязанью. Потом перешел в ЧК, и всех отправили на подавление банды Антонова. Хотя сейчас так уже не говорят — «банды»… Два года подавляли. Тухачевский всем руководил. Папа мне как-то сказал: «Там было что-то страшное! Наверное, я буду умирать страшной смертью. Потому что мы влетали в деревни и шашками рубили всех — стариков, детей… Всех подряд!» Потому что так надо было… Жестокое время. Когда я пришла петь в ДК на Покровке — фабричная девчонка — мне дали концертмейстера Елизавету Яковлевну Миловидову. Пожилая седо-власая дама. Она жила в подвале громадного пятиэтажного дома на Смоленской. Оказалось, она была дочерью генерала, и весь дом когда-то принадлежал ей. Во время революции пришли к отцу в кабинет и расстреляли его вместе с двумя сыновьями — братьями Елизаветы Яковлевны… Она ненавидела советскую власть!
— Что папа рассказывал о зоне? Старостин-то там тренировал команды…
— Папа ведь со Старостиными некоторое время вместе сидел. Где-то за полярным кругом. И он занимался с заключенными и бегом, и вообще спортом. Но эпизодически. А так валил лес весь срок… Однажды узнали, что папа работал в органах, и решили его убить. Но папу кто-то предупредил, чтобы не ходил на лесоповал, и он остался жив.
«Давай, что ты там принесла!»
— Какие-то весточки от отца долетали?
— Ничего! Очень было тяжело. Пришлось продавать вещи. Ездили в выходные в Загорск на рынок. Семь утра, электричка — битком! Однажды даже мама меня подсадила, и я по головам полезла в вагон. От всех маминых вещей осталось одно черное крепдешиновое платье, которое я уже донашивала.
Моя жизнь была сломана на десять лет. Вызвали в техникум физкультурный (я была на втором курсе): «Ты должна взять документы и уйти». И я ушла из спорта навсегда. Устроилась на нашей фабрике в Тарасовке — «Экспортнабивткань». Взяли за мамино кольцо — золотое, с изумрудиком. Я отнесла его начальнице цеха — такая здоровая толстая тетка. Сказала: «Мама с вами говорила…» Она: «Давай, что ты там принесла!» Взяла кольцо, сказала: «Ну приходи, будешь работать ученицей!» Мы расписывали анилиновыми красителями флаги республик. Мне было очень тяжело, потому что стол был большой, а я была маленькая, и мне было не дотянуться до середины полотна. Мне сказали: «Поставь табуретку и встань на нее!» Потом в Москве занималась росписью крепдешиновых платков. У меня осталось на память три платка. Но я ведь еще и пела — сопрано. И в 1957-м стала лауреатом Международного студенческого фестиваля. В Кремле вручили медаль. Декан консерватории Гуго Ионатанович Тиц приехал ко мне на фабрику и сказал: у вас уникальные данные, надо бросить работу, учиться и петь в опере. Я бросила работу — ушла с 3500 на 150 рублей стипендии. Пять лет ходила в одной и той же юбке и одной кофте. Поступила в Театр Станиславского по конкурсу. Из двухсот взяли нас троих…
«А гордость куда девать?!»
Папа вернулся 16 мая 1956 года. А 15 мая сгорел наш дом в поселке «Старых большевиков» (в 1943-м году туда переехали), когда мы с мамой были на работе в Москве. Говорят, в этот день в Тарасовку пришел табор — человек двадцать, шли по всему поселку. Может, они подожгли? Две наши собаки сгорели — Трезор и Дружок, конура была у самого дома…
Дали нам комнату в Тарасовке — 8 метров. Восемь лет жили вчетвером в той комнатке. Мама говорила папе: «Сева, пойди в Пушкинский горком! Ты ведь легендарный спортсмен, у тебя награды!» Папа: «А гордость куда девать?!» Так никуда и не ходил, пока его сами ОМСБОНовцы не нашли и не сделали ему комнату в Тарасовке — в одном из домов бывшей разведшколы — за стадионом «Спартак» в парке стояли четыре дома. Комната на втором этаже, огромная — 26 кв. метров! Мы ее перегородили мебелью, и стало вроде две комнаты. Коридор на три семьи. Газ, туалет! Папа был очень доволен… А в партии так и не восстановился. Сказал: «Посадили меня, пусть сами и разбираются, кто прав, кто виноват. А я не хочу!»
— В спорт вернулся?
— Вернулся, но занимался только с молодежью. На похороны 7 января 1984 года приехали человек двадцать пять ребят в Тарасовку… Когда он умер, я пять дней не могла найти гроб — в Пушкино не было в продаже. Пошла к главному гробовщику, бросилась на колени: «Отец — фронтовик, участник трех войн!» Он сказал: «Сделаю!» Сутки гроб стоял в церкви — так полагается, если покойный не причастился. Но мне кажется, папа был все-таки неверующим. Хотя в последние годы сопровождал маму в церковь.
Дмитрий ТУМАНОВ
Опубликовано 8 сентября 2015
