Юрий Смирнов – ведущий научный сотрудник отдела фольклора ИМЛИ РАН, один из наиболее авторитетных российских специалистов в области славянского фольклора, участник многих научных экспедиций (начиная с 50-х гг.), автор более двухсот научных работ, в том числе монографии «Славянские эпические традиции». За последнее время вышли сборники «Былины. Указатель произведений в их вариантах, версиях и контаминациях» и «Авдотья-рязаночка» (2010), «Щёлкан Дудентьевич» (Архангельск, 2011).
– Юрий Иванович, насколько полный свод русских народных сказок составил Александр Николаевич Афанасьев?
– Судите сами. 610 текстов. Из них только 10 записано самим тов. Афанасьевым. Многие тексты – правленые. Всего же русских сказок опубликовано примерно 10 000 текстов – русских, украинских, белорусских; это одна фольклорная общность. А в архивах лежит, по моим прикидкам, около 100 000 текстов разных видов народной прозы (сказок, быличек, преданий, устных рассказов). Причём архивы могут быть где угодно, ведь раньше даже в пединститутах была фольклорная практика. Во время «ленинских субботников» такие архивы порой просто уничтожались. Так было в Тобольске, в Южно-Сахалинске... Владея таким материалом, вправе ли мы делать исследования на базе 610 текстов?
– Вы полагаете, что Афанасьев затруднил возможность исследования?
– То, что он делал полтора столетия назад, теперь делать ни в коем случае нельзя. Дурной пример подали братья Гримм. Это они решили делать сводные тексты по принципу гоголевской Агафьи Тихоновны. Стали клеить сводные тексты из нескольких записей… Так и афанасьевские обработанные сказки многократно переиздавались, широко распространились, вытесняли местные формы, и на них потом наталкивались собиратели. Вот в чём ужас! Давайте так: я критически отношусь к Афанасьеву, но претензии к нему надо предъявлять на уровне того времени, а не нашего. Мы-то, конечно, знаем больше него, он ведь был ограничен в своих возможностях. Он не был первооткрывателем, но создал сказочный свод, добавил в него тексты даже из тех изданий, что было трудно найти уже тогда, и это его заслуга. К тому же он, видимо, не правил опубликованные ранее тексты, в отличие от записанных с голоса. Далее: он издал ещё сборник легенд. Этот термин у него принял осмысленный характер. Под «легендой» он разумел тексты с христианской тематикой. У англоамериканцев этого нет, они легендой называют и то, что мы называем преданием или быличкой. Так вот, на этот афанасьевский сборник стали поступать доносы, так как народное православие отличается от официального. Первое издание этого сборника было почти всё уничтожено, и только в 1914 и 1915 гг. вышли следующие издания, до этого цензура не позволяла. Лишь в 1993-м в Новосибирске этот сборник был переиздан после революции, я сам этому содействовал. До сего дня это единственный сборник русских христианских легенд, и это заслуга Афанасьева. Между тем сейчас можно было бы собрать уже записанные легенды из разных источников и издать куда более солидный их корпус.
– Вы упомянули единую фольклорную общность России, Украины и Белоруссии. С точки зрения фольклора – мы один народ?
– Есть, конечно, некоторые отличия. Украина и Белоруссия подвергались влиянию Польши. Но сходство внутри этой общности куда большее, чем между русским и польским, русским и болгарским фольклором. Фольклорный язык более древний, чем бытовой, и он был один и тот же для русских, украинцев и белорусов: «вода студёная», «красна девица», «добрый конь» – вы найдёте десятки устойчивых словосочетаний, а также формул и типических мест. Хотя у украинцев молодец может быть не «добрый», а «гжечный», – это более поздняя замена из польского. Общий у нас ритм сказки, которым она раньше рассказывалась от начала и до конца. У Афанасьева русские, украинские, белорусские сказки тоже рассматривались как сказки одной фольклорной общности. Всё переплеталось. Русские тексты бытовали на Западной Украине, украинские песни доходили до Камчатки… это была одна общность.
– Представляют ли разные версии текстов интерес для широкого круга читателей? Для детей, к примеру?
– Детям, конечно, надо читать обработанные тексты, они ещё не освоили язык. Но, скажем, я издавал былину о Садке в 27 вариантах подряд – и ничего, прочитали. А если не давать различные версии – как решать? Возьмём «Царевну-лягушку». Этому индоевропейскому сюжету около 7 тысяч лет. И в каждой местности эту сказку рассказывали по-своему. Как всегда: если сказка полюбилась, её пытались приспособить к себе. Потому детали меняются: что царевна напекла, какие узоры выткала… Если сказка не обрабатывается – значит, она умерла. Дилетанты записывают только один вариант. Если же добросовестно записывать разные версии, можно проследить эволюцию сказки, историю текста, это и должно быть целью исследования. Так, у славян даже в ХХ веке сохранился обряд пускать стрелу – например, в Болгарии. Парень забирается на горушку и пускает стрелу во двор, где живёт желанная девица. Бывает так, что во двор к одной девице летит много стрел, а другой не достаётся ничего. Вот загадка природы! Потом это, конечно, вышло из моды. А в Италии вместо стрел пускали мяч…
Надо понимать также, что в сказках русских часто бывает заключена ирония и самоирония рассказчика. Тот же Иванушка-дурачок вовсе не обязательно дурачок. Иван – вдовий сын – сын вдовы, это ещё праславянский персонаж. Он рос без отца, в лучшем случае у него был дядя, брат матери, и эта связка – ещё индоевропейская. Папенька в фольклоре – поздний персонаж. Раньше была другая система родства.
– Получается, фольклор позволяет судить о жизни общности?
– Ну а как вы думаете? Язык и фольклор – две вещи, которые сопровождают человека с тех пор, как он стал разумным. С помощью языка Homo sapiens передавал свои знания, представления о себе и об окружающем мире. Они закреплялись в виде рассказов, утверждений. Фольклор развивал мышление, логику, помогал приглядываться к окружающей действительности, к поведению животных, помогал запоминать. Запоминать, чтобы не ошибаться. Для чего показывается дурной пример в сказке, в былине? Чтобы ты внимал и не делал так, как поступил вот такой-то. «Горе тому, кто мать свою не слушает» – такова может быть заключка текста. Для лучшего запоминания тексты создавались в определённом ритме, отрабатывался напев. Всё время производились параллельные формы, люди состязались между собой, кто предложит лучшую форму. Фольклор фиксировал то, что было в нашей жизни в дописьменную пору. Что знали русские 1000 лет назад? Что знали древние славяне? А древние индоевропейцы? Языковеды более или менее разобрались. А вот фольклористы наши шли от германской мифологической школы, хотя собирали гораздо более богатый материал, чем тот, который предложили тогдашние германские мифологи. Но они предложили свою мифологию вместо того, чтобы более внимательно изучать народную.
Вы, наверное, знаете книгу Куна «Легенды и мифы Древней Греции». Я читал её и оставлял закладки. Если я точно знал, что этот сюжет есть у славян, я делал закладку. У меня до сих пор стоит этот распухший от закладок том. Богов таких у славян нет – а сюжеты есть! Это свидетельствует о том, что у нас общее наследие. Греки стали приспосабливать его к своему небесному ареопагу. Есть у них, к примеру, Сцилла и Харибда – а у нас Горы Толкучие, которые то сходятся, то расходятся, и герой должен их проскочить. Но про Одиссея-то многие знают, а наш собственный сюжет – не знают! Нам неплохо преподают скандинавскую мифологию, что-то из кельтов… Я не считаю, что это зазорно, но ведь надо знать и своё. А то опять товарищ отправляется землю в Гренаде крестьянам отдать, а у себя-то как? Познай самого себя! Почему-то эту мудрость у нас никак не могут усвоить.
– Что вы думаете о фольклоре более позднем, городском?
– Городской фольклор – это культура смешанная, надэтничная, она не русская и не какая-то иная. Фольклор – неофициальная культура, и городской фольклор тоже, но он всегда откликается на официальную, он без неё не создаётся, не живёт. А крестьянская культура стала испытывать необратимое влияние города лишь в XIX веке, и это её губило, русскую песню замещали жестокие романсы и песни литературного происхождения, сказку заменяли дешёвые книжки о похождениях Ваньки-Каина и подобных псевдогероев. Настоящие народные песни – это психотерапия после тяжкого труда, как и былины, когда они действительно пелись или сказывались. Чтобы снять напряжение после тяжёлого труда – вот для чего они были нужны, совсем не то что трясучка, которой сейчас забиты радио- и телеканалы. И это опасно, потому что если генетически у нашего организма иной биоритм, трясучка усугубляет нервные, сердечно-сосудистые заболевания. Ну а деревенская культура в нашей стране в XX веке необратимо отмирала. Мы, фольклористы, больше ценим консерваторов, и надо сказать, что многое из народной культуры, прежде всего из эпической традиции, до последнего времени сохраняли старообрядцы Русского Севера.
– Но мы уже в XXI веке… Что нам по силам воскресить, сохранить?
– Возвращаясь к Афанасьеву... Ужас не в том, что он перерабатывал тексты, а в том, что не сохранил оригиналы. Из 5–6 вариантов «Царевны-лягушки» он делал один, а оригиналы уничтожал. Так вот: путём сравнения с другими записями, которые делались в то время и позже, оригинальные тексты можно было бы восстановить, но у нас просто не хватает на это людей! Нам не дают размножаться… Владимир Иванович Даль писал, что передал Афанасьеву 1000 сказок… и где они? В сборнике Афанасьева их мало. Их можно было бы постараться найти. Хотя Даль сам издавал свои сказки, они написаны прекрасным языком. Надо бы их переиздать… Считаю также, что сейчас надо заниматься текстологией, смотреть, какие записи достоверны, какие – нет, какие обработаны – какие не обработаны. Весь собранный материал нужно систематизировать, создать базу данных по различным версиям сказок. Понять, что мы считаем достоверным. А уже потом проводить исследования.
Мой научный прадедушка – Всеволод Фёдорович Миллер, глава исторической школы в русской фольклористике. Мои научные «дедушки» – братья Борис и Юрий Матвеевичи Соколовы. Мои научные «родители» – Владимир Иванович Чичеров и Эрна Васильевна Померанцева. Я тоже стараюсь, чтобы после меня кто-то остался, хотя бы несколько человек.
Беседовала Татьяна ШАБАЕВА
