Меня всегда интересовали персоны второго плана, те, кто не стал фигурой первой величины на избранном поприще, хоть и обладал достаточными для того способностями и талантом. Такие люди интересны как минимум по двум причинам.
Во-первых, потому что их судьбы поучительны. Они сообщают нам о порядке вещей в этом мире гораздо больше, нежели эксклюзивные истории успеха, повторить которые крайне затруднительно, если вообще возможно.
А, во-вторых, взгляд за пределы первого ряда позволяет лучше понять контекст эпохи, реальные объемы и взаимоотношения определяющих её фигур.
Соображениями подобного рода и продиктован мой интерес к творчеству и личности Николай Языкова.
Талант и слава Языкова были так велики, а его влияние в литературном мире так значительно, что и в СССР он, если не популяризировался, как Пушкин или Некрасов, то изучался на профессиональном уровне и издавался массовыми тиражами. (У меня, к примеру, есть томик за 1979 год. Его тираж составляет 100 000 экз.)
Стихами Языкова восхищался Пушкин, их искал для «Северных цветов» Дельвиг, Гоголь называл его стихотворение «Землетрясение» лучшим русским стихотворением.
Тем не менее проникновение творчества Языкова в советские учебники было скромным и ограничивалось указанием имени в списке описания, короткой цитатой, двумя-тремя стихотворениями, упоминанием в качестве «друга Пушкина». Как результат, знают и читают его мало, особенно в сравнении с Пушкиным, Баратынским, Батюшковым, даже Вяземским.
Николай Михайлович Языков. С литографии К. Эргота.
В конце жизни Языков сблизился со «славянофилами» и попал под критику самых любимых большевиками авторов: Герцена, Некрасова, Белинского (с которым до того дружил). Правда, прежде, в свои «младые лета», он состоял в «Арзамасском обществе безвестных людей», являвшемся ироничной рефлексией, своеобразным ответом сторонников «карамзинской» реформы литературного языка на консервативно ориентированные в своей программе «Беседы любителей русского слова» (под руководством Шишкова и Державина).
Уже потом этот литературный спор перерос в противостояние «западников» со «славянофилами». Его отголоски мы наблюдаем и сегодня, когда на новом витке истории «славянофильство» восстанавливается, оживает с новой силой, актуализируя идеи и имена Шишкова, Хомякова, Киреевского, Языкова, а также других представителей этого самобытного течения философской мысли.
Как это часто бывает, более поздняя связь со сторонниками самобытного исторического пути России закрепила за ним славу реакционера. В последние годы жизни, разбитый болезнью Языков не покидал своего дома и проводил у себя раз в неделю литературные вечера, на которых критиковал «западников». Эта его позиция наиболее ярко выражена в стихотворении «К не нашим».
Но, даже если отбросить политику, Языков всем своим образом жизни, ни этически, ни эстетически не смог бы вписаться в советскую парадигму, как минимум, в её пантеон, что в свою очередь отразилось и на месте в школьной программе. Это не тот поэт, который учительницам русского языка и литературы покажется эталонным. Он сам называл себя «поэтом радости и хмеля», а также «поэтом разгула и свободы». Такое в средних школах не приветствуется. Языков — помещик, гедонист и «бездельник», богач. Он не имел детей и умер холостым. От души пировал в университетские годы в Дерпте (Тарту). Пожил в Европе. А позже променял обе столицы на симбирскую деревню, где несколько лет провел в своём имении, сообщая друзьям в письмах, что «наслаждается поэтической ленью». Куда это годится? Лень надо осуждать — такая установка принята в учебном процессе. А Языков слишком своеобразен и независим. Это свободный и смелый автор, не страшащийся собственных взглядов, блестяще владеющий языком. Нет никаких сомнений, что чтение его стихотворений не вдохновляет на безропотное послушание, на будущую работу на заводе или в офисе.
Описание Языкова как «одного из ярких представителей золотого века русской поэзии» не так уж много проясняет. Немного точнее его место в русской литературе обозначает и П. А. Вяземский, когда пишет о Языкове в связи с его кончиной (хотя и тут звучит «Пушкинское созвездие» и «пушкинская лира»):
«Смертью Языкова русская поэзия понесла чувствительный и незабвенный урон. В нем угасла последняя звезда Пушкинского созвездия, с ним навсегда умолкли последние отголоски пушкинской лиры. Пушкин, Дельвиг, Баратынский, Языков, не только современностью, но и поэтическим соотношением, каким-то семейным общим выражением, образуют у нас нераздельное явление. Ими олицетворяется последний период поэзии нашей; ими, по крайней мере доныне, замыкается постепенное развитие ее, означенное первоначально именами: Ломоносова, Петрова, Державина, после Карамзина и Дмитриева, позднее Жуковского и Батюшкова».
Николай Языков — единственный во всём поколении, кто писал только стихи. Он был поэтом в «чистом», можно сказать, античном смысле, пусть судьба и занесла его на второй план, в тень других гениев «Золотого века русской литературы».
Ниже приведены два его стихотворения, очень разные тематически и по настроению. Первое из раннего периода, второе — из позднего.
ЭЛЕГИЯ (ЕЩЕ МОЛЧИТ ГРОЗА НАРОДА…)
Еще молчит гроза народа,
Еще окован русский ум,
И угнетенная свобода
Таит порывы смелых дум.
О! долго цепи вековые
С рамен отчизны не спадут,
Столетья грозно протекут, —
И не пробудится Россия!
(1824)
ЭЛЕГИЯ (И ТЕСНО И ДУШНО…)
И тесно и душно мне в области гор —
В глубоких вертепах, в гранитных лощинах;
Я вырос на светлых холмах и равнинах,
Привык побродить, разгуляться мой взор;
Мне своды небес чтоб высоко, высоко
Сияли открыты — туда и сюда,
По краю небес чтоб тянулась гряда
Лесистых пригорков, синеясь далеко,
Далеко; там дышит свободнее грудь!
А горы да горы… они так и давят
Мне душу, суровые: словно заставят
Они мне желанный на родину путь!
(Июнь 1843, Вилдбад-Гаштейн.)
Евгений Большаков
