Зарегистрировалась, повесила подковку, пустила корни. Ушло в небытие траурное «Лебединое озеро» — символ наивного тоталитаризма, стали неактуальны воинские почести. Новые времена приблизили смерть к народу, сделали её доступным сопутствующим товаром. Безвестная жертва ДТП — повод призвать пристёгиваться, труп замёрзшего бездомного — иллюстрация прогноза погоды, похороны медийной персоны — объяснение причины пробки.
Смерть расширила свои возможности на телевидении однажды и навсегда при помощи жанра оперативной съёмки, которая прочно вошла в традицию, опередив эстетические принципы «Догмы-95». 1 марта 1995 года показали убитого Владислава Листьева. Камера пристально, как никогда ранее, рассматривала, изучала лежащего в подъезде беспомощного человека, не имеющего возможности закрыться рукой, послать к ядрёной фене, уволить, наконец, назойливого оператора.
И только 13 марта Ларс фон Триер подписал знаменитый манифест. Обязался снимать только на натуре, в цвете, с плеча, без оптических эффектов, без музыки за кадром, без указания режиссёра в титрах. И самое для нас главное: «Фильм не должен содержать мнимого действия (убийство, стрельба и т.п. не могут быть частью фильма)». Особенно отметим слово «мнимое» и удивимся судьбе первого генерального директора ОРТ, ставшего первым и на поприще телевизионного траура. Пожалуй, лучшего для себя пиара смерть не могла бы придумать — статичный портрет погибшей знаменитости на экране в течение суток, с перерывом на новости.
Природа телевизионной смерти ХХI века сложна и загадочна. У неё свой ранжир, парадоксальные требования к модели. Один — в чёрном полиэтиленовом мешке почему-то ей подходит, а другой — с иголочки — остаётся за кадром. Бездарный представитель шоу-бизнеса оказывается предпочтительнее блестящего инженера, потому что последний абсолютно дискредитирует понятие «информационный повод». Хотя в зловещей лотерее могут выиграть совершенно случайные останки и попасть в местные криминальные новости.
С VIP-персонами работают другие законы. Для них гарантирован телевизионный формат смерти в единственном случае, если существует телеграмма соболезнований от президента. Каким-то неведомым способом, пневмопочтой что ли, немедленно «идёт сигнал» в программу «Время», которая имеет в своём арсенале специальную интонацию и беззвучную заставку.
Однако нельзя сказать, что форма телевизионной скорби устоялась окончательно. Творческий подход к делу рождает новые решения, обогащает ритуал неожиданной трактовкой традиции. Появление плакальщиц за три дня до смерти — яркий пример такого новаторства.
Вообще-то выпуск программы «Пусть говорят» был посвящён блаженной Ксении Петербургской. По-настоящему уникальные свидетельства «простых людей» о чудесном исцелении сопровождались сомнительными комментариями популярных певцов и артистов, которые в рамках концепции передачи олицетворяют интеллектуальный потенциал страны. Важный аргумент в пользу возможности чуда представил Андрей Малахов, рассказавший, что Людмила Нарусова молилась блаженной о даровании ребёнка и в благодарность назвала дочку Ксенией.
А потом дело дошло до Анны Самохиной, которая, по сведениям ведущего, мечтала сыграть Ксению Петербургскую, но её мечта «воплотить образ под большим вопросом». Далее последовали призывы молиться за больную, «спасти которую может только чудо», предложения «посылать свою энергетику», но апофеозом программы стало пожелание одной певицы Анне Самохиной: прежде чем спеть под гитару, она предложила «не унывать и подготовить свою душу к любому исходу». Через три дня актриса умерла. И чтобы окончательно исчерпать тему, ещё спустя два дня в «Пусть говорят» состоялись поминки «самой красивой русской актрисы». Важным итогом передачи стал призыв к массовой диспансеризации...
В чём природа искреннего интереса телевидения к смерти?
Отчасти на этот вопрос ответила кончина Владислава Галкина. Умер редкий актёр, умеющий быть достоверным, играя хорошего человека. Скорбная весть отозвалась в сознании циничной мыслью: какая прекрасная реклама сериалу «Котовский». Смерть сама по себе вызвала бы ужас, смерть, прибившаяся с эфирной волной, приобрела особую телегеничность, смягчила удар.
У зрителя моментально сложился в голове сценарий документального фильма, который обязательно скоро снимут. Это, как говорится, — формат: «Последние 24 часа» — голосом Якубовича, «Как уходили кумиры» — мрачным ДТВэшным баритоном.
Стоило ли надеяться, что «Россия» отложит показ «Котовского»? Ну, скажем, на сорок дней. Конечно, нет, и дело не только в упущенной выгоде. Демонстрация сериала считается, скорее всего, данью памяти, своеобразным вкладом канала в строительство надгробья. Ведь это давно стало нормой — в день смерти известного деятеля культуры показывать вытащенную из архива дежурную «Линию жизни».
Безусловно, взгляд на телевидение сквозь могильную оградку не отражает масштаб явления, искажает перспективу. Но посмотрите сами, юмор на экране всё чернее и чернее. Музыкальные шоу явно напоминают болезненное пьяное веселье на поминках. Журналюги тоже несут букетик с чётным количеством роз. В проблемном разговоре о вреде анаболиков аргументом становится смерть Владимира Турчинского. Тема кризиса женского баскетбола возвращает к убийству Шабтая Калмановича.
Смерть, кажется, оккупировала всё. После того как прошёл документальный блокбастер «Плесень», в воздухе висит предощущение сериала «Тлен». Умирающее под натиском Интернета телевидение использует последнее средство, чтобы привлечь наше внимание. Мы смотрим. Мы видим, как телевидение смерти становится смертью телевидения.
Олег ПУХНАВЦЕВ
