Всегда молодому, не потерявшему уменье удивлять и удивляться Александру Городницкому — 85. Накануне юбилея "Огонек" встретился с поэтом, бардом и ученым в одном лице
— Александр Моисеевич, одна из ваших первых песен "Снег" написана в 1958 году. Много десятилетий вы начинаете с нее концерты. Новая песня "Перезагрузка", которой вы последнее время заканчиваете свои выступления, написана год назад.
— Да, и мой новый диск называется так же: "Перезагрузка". Это стихи и песни, написанные за последние два года. Честно говоря, я никогда не думал, что доживу до такого возраста — 85 лет. Детство мое было связано с ленинградской блокадой, а полувековая работа в экспедициях — с большим количеством нештатных ситуаций, как на Крайнем Севере, так и в океане. Поэтому для меня большой подарок судьбы, что я вообще доскрипел до этого юбилея... Как человек старого поколения, я в не очень больших ладах с компьютером. Однако и тут модель мне показалась достаточно удачной, когда компьютер, особенно старый, барахлит, то рекомендуется его выключить и перезагрузить, чтобы избавиться от возникших ошибок и продолжить работу. Такая идея "перезагрузки" по отношению к самому себе мне показалась соблазнительной, и я написал песню.
— Просто поразительно, как молодая аудитория эмоционально реагирует на нее. Как вы думаете, почему?
— Язык, на котором мы разговариваем сегодня, это вовсе не тот язык, на котором я мог писать и петь более полувека назад. И поэтому, может быть, именно эта песня выстроила небольшой мостик между нашими поколениями. Хотя я совершенно уверен, что те духовные ценности, которые были для меня главными в юности и остались главными теперь, важны другим поколениям, и особенно молодежи. И на это я очень надеюсь. Например: "Не страшно потерять уменье удивлять, страшнее потерять уменье удивляться", "Разве сказки нужны только детям, сказки взрослым гораздо нужней", "Родство по слову порождает слово, родство по крови порождает кровь" и многое другое...
— В 85 люди обычно жалуются на болезни. Вы все время заняты делом, если судить по вашим публикациям, концертам и активной творческой жизни. Это что: крепкий организм или есть еще какая-то другая причина?
— Знаете, есть старый анекдот: если тебе больше восьмидесяти, ты просыпаешься ночью и у тебя ничего не болит, значит, ты уже умер... Конечно, болезни и у меня есть, но просто я уверен в том, что возможность работать — главное противоядие против всех болезней, это лучше, чем вся охапка лекарств, которую я вынужден принимать каждое утро. Я все-таки физик, хотя и прикладной, много лет плавал в океане и точно знаю: когда судно движется, когда оно стоит носом на волну, его не перевернешь. А когда оно отключит двигатели и ляжет лагом к волне, то тут держи шляпу: начнутся неприятности... Мне довелось несколько раз погружаться на подводных обитаемых аппаратах в океане. Когда ты живешь повседневной жизнью, то не думаешь о том, как дышишь. Но когда воздуха остается мало, а там, под водой, кислорода хватает только на 36 часов, ты понимаешь, что надо делать, а чего не надо и как надо беречь этот кислород. Я не имею права тратить время зря, пока Бог дает мне возможность что-то делать.
— Вы верите в Бога?
— Отвечу строкой из своего стихотворения: "Я так сожалею, что я атеист,— Уже ничего не исправишь".
— У вас прекрасная память: три часа стоите на сцене, читаете наизусть стихи и свои, и чужие. Вот, например, недавно была замечательная телепередача о Давиде Самойлове...
— Что касается любимых мною поэтов — Бориса Пастернака, Давида Самойлова, Бориса Слуцкого и многих других, не говоря уже о Пушкине, Лермонтове, Некрасове, Блоке и Маяковском,— то я их помню с юности, потому что файл был чистый, и на него все когда-то раз и навсегда записалось. Вообще, память с возрастом становится у меня, как и зрение, дальнозоркой: "Чем хуже слышен шум из-за окна, Тем прошлое доступнее для слуха".
— Вы человек очень органичный и гармоничный. Это в вас заложили родители?
— Я не могу похвастаться тем, что живу в гармонии с самим собой. Я человек слабый, увлекающийся, иногда попадающий в сложные ситуации. В постоянной гармонии с собой человек работать и мыслить не может! Ну, если человек святой и все ему нравится или сидит, как старик Форсайт, спокойно умирая, в лучах вечернего солнца... Мне всегда нравилась "Сага о Форсайтах" и вот эта сцена величественного ухода из жизни Джолиона Форсайта. Нет, мне до гармонии далеко, так что похвастаться этим я не могу. Что касается моих родителей, да, они были в этом отношении счастливыми людьми. Они принимали все, что им давала судьба, но ни разу не покривили душой, никогда не сделали ничего против собственной совести. И я им завидую, потому что не уверен, что могу обладать такими качествами.
— Вот вы говорите, что не в гармонии с самим собой, но гармонию с жизнью вы ощущаете?
— Не знаю... Все это как-то сложнее. Я не являюсь человеком, уверенным в себе. Я пошел, например, в технари не только потому, что понимал, будучи гуманитарием, окончив школу в 1951 году и мечтая стать историком или поэтом, что не смогу зарабатывать на жизнь стихами. Или голодать, или продаваться. Техническая специальность в этом случае более безопасна. Была, однако, и другая причина: я не был уверен, что имею достаточный талант, чтобы посвятить свою жизнь литературе. Эта неуверенность меня преследовала много лет. И не могу сказать, что сейчас она исчезла. А гармонию с окружающим миром я испытываю только в том плане, что стараюсь соблюдать те ветхозаветные заповеди, которые перешли без особых изменений в моральный кодекс строителей коммунизма. Здесь, я надеюсь, у меня пока все в порядке. У меня есть стихотворение "Время потерь", в котором есть такие слова: "Начинается время потерь старых истин и старых понятий. Опасайся нечаянных пятен, не успеешь свести их теперь". Важно, чтобы совесть была чиста, чтобы я ничего не сделал такого, чего не смог или не успел бы потом исправить.
— А вы спортом занимаетесь?
— Занимаюсь физкультурой. Люблю плавать, регулярно хожу в бассейн, раньше любил ходить на лыжах. Но потом у меня были две операции на позвоночнике, врачи запретили падать, и лыжи отпали. Хожу теперь по часу в день с палками, где бы ни находился, и вот сегодня тоже. Чувствую себя поэтому достаточно бодро. Этот вид спорта называется "скандинавская ходьба". Во-первых, я профессиональный геолог, и ходьба мое обычное состояние. Во-вторых, это просто: взял палки и пошел. Можно думать о чем-то, даже стишки сочинять.
— Вам удается что-то сочинять на ходу? А как же письменный стол?
— Никак. Стихи обычно появляются на ходу. А вот мелодии, например, если появляются, то только утром под душем, не знаю почему. Одна проблема — большой расход воды.
— Александр Моисеевич, а приятно быть известным, знаменитым? Когда подходят на улицах люди, узнают, берут автографы?
— Это происходит в основном в моем родном Питере. Приятно, честно скажу. Я счастлив, когда незнакомые люди в метро, в автобусе подходят, говорят "спасибо". Приятно, когда пишут письма. К старости человеку нужно, чтобы он осознавал свою необходимость для других. Мне с этим, честно говоря, повезло.
Я счастлив, когда стою на сцене, особенно в моем главном зале, в Большом зале Санкт-Петербургской филармонии, куда я ходил студентом на хоры слушать симфонические концерты. Для меня это храм. Я люблю симфоническую музыку до сих пор. И когда я стою на сцене, освещенный ярким светом, и сидит зал — более тысячи человек, я остро ощущаю свою ответственность перед этими людьми. Стихи можно прочитать в книге, песню послушать с диска или в интернете. А вот прийти общаться с автором, слушать его стихи и песни живьем, задавать ему вопросы, а вопросы задают самые разные, в том числе и очень трудные,— это совершенно другая история. Как правильно писал недавно ушедший Евгений Евтушенко, "Поэт в России больше, чем поэт". Иногда страшновато отвечать правду, а ведь нельзя солгать. И в этом трудность. Потому что, если поставил тебя народ на сцену, чтобы ты с ним разговаривал, ты должен ему говорить правду, и только правду. Поскольку я никакой не супермен, а обычный человек со своими страхами и проблемами, то для меня это каждый раз экзамен.
— У вас много друзей?
— К сожалению, все мои главные друзья ушли в мир иной, их почти не осталось. Наверное, есть у меня много друзей, которых я не знаю. Те люди, которые поют мои песни, они мне друзья, потому что мы думаем об одном и том же, любим одно и то же, одно и то же ненавидим. Как писал мой многолетний друг Юрий Визбор: "Слава Богу, мой дружище, есть у нас враги. Значит, есть, наверно, и друзья". Я надеюсь, что последних больше, чем я думаю.
— А Родина что для вас?
— Моя Родина — Васильевский остров, Питер. Говорят, "малая Родина". Не бывает малой Родины, она всегда большая. И конечно, для меня Родина — мой родной русский язык.
— Вы выросли при Сталине, стали известны при Хрущеве, вас запрещали при Брежневе, снова разрешили при Горбачеве, то есть вы пережили разные эпохи. Скажите, пожалуйста, ваши взгляды на жизнь менялись как-то с годами?
— Я шестидесятник. Мои основные взгляды на жизнь не менялись, но я верил, как и многие мои уже ушедшие, к сожалению, ровесники, в социализм с человеческим лицом. Я до сих пор в него верю. Но в нашей стране с ее постоянным авторитарным режимом никакого социализма-то на самом деле не было. А вот, скажем, в бывшей "коричневой стране" — Германии, которая у нас отождествлялась с фашизмом, и многие недоумки до сих пор думают, что они, дескать, и сейчас такие, я действительно увидел страну победившего социализма, которому нас учили в наших школьных и институтских учебниках. Так что социализм существует на Земле, но нашей стране до него еще далековато. Надо пробиться через привычку к авторитарным режимам, которая просто генетически в нас сидит. И пока этого не будет, ни о каком социализме с человеческим лицом, к сожалению, разговор не пойдет.
— Вы плакали, когда умер Сталин?
— Да, плакал. Мы в Ленинградском горном институте со своих нехитрых студенческих стипендий собрали деньги на венок и поехали в конец проспекта Сталина (сейчас Московский проспект), где стоял памятник великому вождю, не такой большой, как другие, и положили к нему этот венок. Там, на выезде из Ленинграда, стояли два памятника: с правой стороны — Сталин, с левой — Ленин. Потом, после Двадцатого съезда партии, Сталина убрали, а через несколько лет убрали осиротевшего Ленина. Я помню эти слезы, хорошо помню. Их я не могу Сталину простить.
— Сегодня модное понятие в России — "патриотизм". Как научить детей любить Родину?
Потому что врать детям нельзя, потому что патриотизм — это первым делом любовь к родителям, к дому, в котором ты живешь, к городу, который виден за твоим окном. Это интимное чувство, которое нельзя опошлять. И не следует на трибуне, ударяя себя в грудь, кричать о нем и тем более спекулировать этим понятием для своих политических махинаций.
— Идеалы, которые были у вас в юности и которые вы, может быть, сохранили на всю жизнь, какие они?
— У меня в детстве было много любимых героев, начиная с Чапаева. С годами число их сильно поубавилось. Одним из них до сих пор остался Руаль Амундсен, человек, открывший Южный полюс и погибший при попытке спасти экспедицию Нобиле близ Северного полюса. Он сказал как-то: "Человек не может привыкнуть к холоду". Речь идет не только о физическом холоде, но и о многих других вещах, среди которых мы живем. Вторая прекрасная фраза, которую я вычитал у когда-то любимого мною Ромена Роллана: "Лучше жалеть о том, что пошел, чем о том, что не пошел". Всю жизнь стараюсь ее придерживаться. И, наконец, последняя фраза, которую приписывают Платону, не знаю, насколько это достоверно: "Верь тому, кто ищет истину, и не доверяй тому, кто говорит, что ее нашел".
— Вы свою истину в жизни нашли?
— Ищу. Поэтому люди мне и верят. Я ее пока не нашел. Если бы сказал, что нашел — все, тут мне и конец. (Смеется.)
— А стихи вы сами пишете или вам их "диктуют сверху"?
— Однажды великую поэтессу Анну Андреевну Ахматову спросили, тяжело ли писать стихи. "А чего ж тяжелого,— ответила она,— когда диктуют". Я не могу ответить на этот вопрос, я не понимаю, откуда и как приходят строчки. Но я знаю, что было два или три случая, когда у меня было точное ощущение, что диктуют. Например, когда писал песню "От злой тоски не матерись", то с трудом успел ее записать. И без всяких помарок, никогда не правил ни строчки. Я не очень понимаю, как это происходит, честно говоря. Надо сказать, что и современная наука, мне кажется, секретов вдохновения не раскрыла. Может быть, это действительно диктуется сверху. Будучи всю жизнь геофизиком, занимающимся исследованием истории нашей планеты, я агностик по своим убеждениям и воспитан под барабан диалектического материализма. Тем не менее есть много вещей, которые я сегодня хуже понимаю, чем раньше.
— Вы один из основоположников жанра авторской песни, который возник в нашей стране в 60-е годы и продолжает жить сегодня не только в России, но и во всем мире. Почему этот жанр так увлек людей? Почему люди, меняя профессии и страны, продолжают так упорно держаться за эти песни, держаться за свое прошлое?
— Ну, потому что, во-первых, авторская песня — самый доступный демократический вид искусства, звучащей литературы, для которого нужен самый простой инструмент — гитара. А во-вторых, еще и потому, что авторская песня является чисто национальным видом искусства в России, где к песням сакральное отношение. Она унаследовала русские народные песни, с одной стороны, и городской романс — с другой. Ее характерная особенность, труднодоступная для эстрады,— доверительность интонации. Для меня авторская песня началась именно с этой щемящей душу интонации еще задолго до Окуджавы. В городе Омске, куда я попал еще мальчишкой, эвакуированный с дистрофией из осажденного Ленинграда по ладожской трассе, я увидел в 1944 году фильм "Два бойца". И услышал, как Бернес поет "Темную ночь". С той поры "Темная ночь" была и остается моей самой любимой песней. Все дело в интонации. В те годы я любил и улавливал неповторимую эту интонацию у любимой мной Клавдии Шульженко. Больше никого назвать, пожалуй, не могу. Ну, немножко Утесов. Их тогда жестоко критиковали, обзывали безголосыми шептунами. Однако именно они, с их задушевной интонацией, явились своего рода предтечами авторской песни 60-х годов.
Эта доверительность, интимность интонации в авторской песне, разговор о самом главном, разговор о каких-то задушевных делах сохраняется, и он необходим людям на фоне нашего бездушного века с его попсой, крикливой эстрадной пошлятиной и громким шумом инструментов и голосов. Я считаю это важным.
— О чем пишутся стихи?
— "Писать неизменно о главном, А главное — то, что болит".
Беседовала Наталья Касперович
