Лето 1920 года в Поволжье выдалось на редкость засушливым, а в стране продолжалась гражданская война, и армию надо было чем-то кормить. По заданию правительства в регионах стали формироваться продотряды, в задачу которых входило осуществлять продразверстку, а если говорить проще – отбирать у и без того нищих крестьян так называемые излишки продукции. Однако законные методы, как у нас часто бывает, вскоре переросли в беззаконие и отбирать стали безжалостно и все…
Так что начавшийся голод был спровоцирован не столько засухой, сколько тем, что после конфискации «излишков» у крестьян не осталось ни зерна для посевной, ни желания обрабатывать землю. Продотряды подчистую выметали закрома. Противопоставить что-то вооруженным людям крестьяне не могли. Любое уклонение от сдачи зерна, мяса, масла и т.д. приводило к безжалостным репрессиям. «Избитые» в годы Чапанки крестьяне теперь были попросту ограблены.
Даже сотрудники ВЧК высказывали недовольство действиями продотрядов, срывавших процесс налаживания отношений новой власти с крестьянством. Согласно докладной, отправленной 5 января 1920 года в Москву особым отделом Саратовской губчека, «при разверстке наблюдается множество недоразумений. Продотряды безжалостно выметают все до зерна, и даже бывают такие случаи, когда в заложники берут людей, уже выполнивших продразверстку. На основании таких невнимательных отношений к разверстке недовольство крестьянских масс растет. Нередко оказывалось, что сдано было все, даже семена для следующего посева».
В результате весенний сев 1920 года во многих губерниях, в том числе и в Симбирской, по существу оказался сорванным. А осенью пришлось вновь сдавать зерно по продразверстке.
К весне 1921 года ситуация в Поволжье стала критической. Ни есть, ни сеять попросту было нечего. 19 марта 1921 года из Саратовской губчека доложили в Москву, что в двух уездах наблюдается массовая смертность от голода.
В селах Саратовской, Самарской и особенно Симбирской губернии люди атаковали местные советы, требуя выдачи пайков. Съели всю скотину, принялись за собак и кошек, а потом и за людей. Дом в то время можно было купить за ведро квашеной капусты.
На городских рынках за пригорышню семечек можно было купить норковую шубу.
Люди в городах за бесценок распродавали свое имущество и хоть как-то держались...
А вот в деревнях, судя по сводкам, ситуация становилась все хуже и хуже.
Саратовская губерния (7 декабря):
«Продовольственное положение северных и заволжских уездов крайне тяжелое. Крестьяне уничтожают последний скот, не исключая рабочего скота. В Новоузенском уезде население употребляет в пищу собак, кошек и сусликов. Смертность на почве голода и эпидемии усиливается».
Самарская губерния (12 декабря):
«Голод усиливается, учащаются случаи смерти на почве голода. За ноябрь и октябрь от голода умерли 663 ребенка, больных – 2735, взрослых – 399 человек. Усиливаются эпидемии. За отчетный период заболели тифом 750 человек».
Вполне закономерным итогом стала информация из Самарской губернии, поступившая руководству страны 29 декабря 1921 года: «Эпидемические заболевания усиливаются вследствие недостатка медикаментов. Случаи голодной смерти учащаются. Было несколько случаев людоедства».
Резко взлетели цены на все продукты. Стала процветать спекуляция. На симбирском рынке в феврале 1922 года можно было купить пуд хлеба за 1200 рублей. А к марту за пуд хлеба просили уже один миллион рублей. Картофель стоил 800 тысяч рублей за пуд. И это притом, что годовой заработок рабочего составлял около 1000 рублей…
Люди умирали целыми селениями, но местные уездные комиссии по преодолению голода скрывали факты смертей. В отчетах из волостей значились лишь десятки умерших от голода, хотя только за один летний месяц 1921 года в Симбирской губернии вымерли 325 человек.
Не имея возможности купить хлеб, люди уходили из губернии в поисках лучшей жизни. Особенно тяжелым было положение в Сенгилеевском, Сызранском и Симбирском уездах. Там тридцать процентов жителей питались куском суррогатного хлеба в день. 20 процентов вымерли. Вот данные за 20 сентября 1921 года по Сенгилеевскому уезду: «За неделю вымерло 228 человек».
В новом, 1922 году сообщения о людоедстве стали поступать в Москву со все увеличивающейся частотой. 20 января сводки упомянули о людоедстве в Башкирии, Самарской губернии и Симбирской губерниях.
Об ужасах, происходящих в голодающих районах, начала писать и партийная печать. 21 января 1922 года «Правда» написала:
«В симбирской газете «Экономический путь» напечатаны впечатления товарища, побывавшего в голодных местах. Впечатления эти настолько ярки и характерны, что не нуждаются в комментариях. Вот они: «Заехали мы вдвоем в одну глухую заброшенную деревушку, чтобы согреться, отдохнуть и закусить. Продукты были свои, надо было только найти угол.
Заходим в первую попавшуюся избу. На постели лежит еще молодая женщина, а по разным углам на полу – трое маленьких ребят. Ничего еще не понимая, просим хозяйку поставить самовар и затопить печь, но женщина, не вставая, даже не приподнимаясь, слабо шепчет:
– Вон самовар, ставьте сами, а мне силушки нет.
– Да ты больна? Что с тобой?
– Одиннадцатый день не было крошки во рту…
Жутко стало… Повнимательнее взглянули кругом и видим, что дети еле дышат и лежат со связанными ручонками и ногами.
– Что же хозяйка у тебя с детьми-то, больны?
– Нет, родные, здоровы, только тоже десять суток не ели…
– Да кто же их связал-то да по углам разбросал?
– А сама я до этого дошла. Как проголодали четыре дня, стали друг у друга руки кусать, ну и связала я их, да и положила друг от дружки подальше.
Как сумасшедшие бросились мы к своей маленькой корзинке, чтобы дать погибающим детям по кусочку хлеба.
Но мать не выдержала, спустилась с постели и на коленях стала упрашивать, чтобы мы поскорее убрали хлеб и не давали его ребятам. Слабым плачущим голосом она заговорила:
– Они больно мучились семь ден, а потом стали потише, теперь уже ничего не чувствуют. Дайте им спокойно умереть, а то покормите сейчас, отойдут они, а потом опять будут семь ден мучиться, кусаться, чтобы снова так же успокоиться… Ведь ни завтра, ни через неделю никто ничего не даст. Так не мучайте их. Христа ради, уйдите, дайте умереть спокойно…
Выскочили мы из избы, бросились в сельсовет, требуем объяснений и немедленной помощи.
Но ответ короткий и ясный:
– Хлеба нет, голодающих много, помочь не только всем, но даже немногим нет возможности».
27 января «Правда» вновь написала о повальном людоедстве в голодающих районах: «В богатых степных уездах Самарской губернии, изобиловавших хлебом и мясом, творятся кошмары, наблюдается небывалое явление повального людоедства. Доведенные голодом до отчаяния и безумства, съевши все, что доступно глазу и зубу, люди начинают есть человеческие трупы и тайком пожирают собственных умерших детей. Из села Андреевки Бузулукского уезда сообщают, что Наталья Семыкина ест мясо умершего человека – Лукерьи Логиной.
Начальник милиции 4-го района Бузулукского уезда пишет, что по пути его следования в трех волостях он встретил случаи людоедства. Так, в селе Любимовке один из граждан вырыл из могилы мертвеца – девочку лет 14, перерубил труп на несколько частей, сложил части тела в чугуны… Когда это «преступление» обнаружилось, то оказалось, что голова девочки уже опалена. Сварить же труп людоед не успел».
Увы, реакция правительства была неадекватной…
В тот же день, 27 января, нарком здравоохранения Николай Семашко написал членам Политбюро: «Дорогие товарищи! Я позволю себе обратить Ваше внимание на «пересол», который допускает наша печать в противоголодной кампании, в особенности на умножающиеся с каждым днем сообщения якобы о растущем «людоедстве»… Многие из этих описаний явно неправдоподобны. Так, в «Известиях» сообщается, что крестьянин села Сиктермы оставил «труп своей жены, успев съесть легкие и печень», между тем всякий знает, какое отвратительное место представляют легкие мертвеца, и конечно, голодающий скорее бы съел мясо, чем легкие»...
Нарком здравоохранения Николай Семашко был уверен, что пресса освещая проблему голода допускает "пересол"...
30 января 1922 года Политбюро ЦК РКП(б) запретило публиковать сообщения о массовом людоедстве и трупоедстве в голодающих районах страны.
Правда, от замалчивания фактов людоедства само людоедство никуда не исчезло.
К примеру, в сводке ВЧК за 31 марта 1922 года говорилось: «в Татреспублике голод усиливается. Смертность на почве голода увеличивается. В некоторых деревнях вымерло 50% населения. Скот беспощадно уничтожается. Эпидемия принимает угрожающие размеры. Учащаются случаи людоедства».
По данным ГПУ, весной 1922 года в Самарской губернии было зафиксировано 3,5 миллиона голодающих, в Саратовской – 2 миллиона, в Симбирской – 1,2 миллиона, в Царицынской – 651,7 тысячи, в Пензенской – 329,7 тысячи, в Татреспублике – 2,1 миллиона, в Чувашии – 800 тысяч, в Немецкой коммуне – 330 тысяч человек…
Самарская область, 13 апреля 1922. Отчет члена Волисполкома о проверке села Любимовка: «Дикое людоедство» в селе принимает массовые формы. В «глухие полночи идет варка мертвецов», но задержан лишь один гражданин. «…в печке мы нашли сваренный кусок человеческой плоти, а в сенях был горшок с фаршем из мяса того же рода. А рядом с крыльцом мы нашли много костей. Когда мы спросили женщину, где она взяла плоть, то она призналась, что еще в феврале ее 8-летний сын Никита умер и она разрезала его на куски. Затем она решила убить 15-летнюю дочь Анну, что и сделала в начале апреля. Пока девушка спала, она убили ее, разрезала труп на куски и начала его готовить. Она поделилась печенью с соседками Акулиной и Евдокией, сказав им, что это была конина. Человеческая плоть – бедра Анны и ноги – доставлены в управление в качестве доказательства, а отварное мясо было предано земле…»
В селе Андреевке на складе в милиции лежит в корытце голова без туловища и часть ребер шестидесятилетней старухи. Туловище уже съедено гражданином того же села Андреем Пироговым, который уже сознался.
В селениях практически не осталось лошадей и коров. К примеру, в деревне Никитине Симбирского уезда из 123 лошадей осталось всего 14, а из 107 коров – 15. Люди ели все. Разобрали даже соломенные крыши. Люди не брезговали суррогатом и навозом. Питались корой и желудями. В пищу шла падаль, кошки и собаки.
В экстренной помощи нуждалось более 210 тысяч человек, из них 60 тысяч – дети. Как следствие плохого питания, в Симбирской губернии началась эпидемия брюшного тифа, которая стала косить людей. Люди умирали прямо на улицах.
Про голод тогда писали многие газеты. По сообщению газеты «Наша жизнь», «на улицах в селах Симбирской губернии валяются трупы людей, и их никто не убирает. Случаи людоедства стали приобретать массовый характер. В одной из деревень родители съели труп своего ребенка. Дошло до того, что люди стали воровать запасы человеческого мяса друг у друга, а в некоторых волостях выкапывали покойников для пищи».
Так, крестьянин Бузулукского уезда Ефимовской волости Самарской губернии Мухин на дознании заявил следователю:
«У меня семья состоит из пяти человек. Хлеба нет с Пасхи. Во всем селе осталось около 10 лошадей. Весной прошлого года их было около 2500. Мы сперва питались корой, кониной, собаками и кошками. В нашем селе масса трупов. Они валяются по улицам или складываются в общественном амбаре. Я вечерком пробрался в амбар, взял труп мальчика 7 лет, на салазках привез его домой, разрубил топором на мелкие части и сварил. В течение суток мы съели весь труп. Остались лишь одни кости. У нас в селе многие едят человеческое мясо, но это скрывают. Вкуса человеческого мяса мы в настоящее время не помним. Мы ели его в состоянии беспамятства».
Вот еще один документ. Это выдержка из показаний крестьянки той же волости Чугуновой:
«Я вдова. У меня четверо детей: Анна, 15 лет, Анастасия, 13 лет, Дарья, 10 лет, и Пелагея, 7 лет. Последняя была сильно больна. В декабре, я не помню числа, у меня с сиротами не осталось никаких продуктов. Старшая девочка натолкнула меня на мысль зарезать меньшую, больную. Я решилась на это, зарезала ее ночью, когда она спала. Сонная и слабая, она под ножом не кричала и не сопротивлялась. После этого моя старшая девочка, Анна, начала разрезать ее на куски…»
К 1922 году в некоторых селениях Симбирской губернии уже не было ни одной собаки, ни кошки. Люди охотились за крысами. Иногда доходило до самоубийства. В селе Ивановка Сызранского уезда голодная женщина зарезала своего ребенка, а потом сама бросилась в колодец.
Росло число беспризорников, которые побирались по деревням. На них началась самая настоящая охота. Газета «Наша жизнь» в 1922 году писала, что «…местный житель вместе с отцом поймали на улице беспризорного 8-летнего мальчика и зарезали его. Труп съели…»
Появилась проституция. Девушки отдавались за кусочек суррогатного хлеба, а в самом Симбирске снять девочку за ломтик хлеба было обычным делом. Нередко к проституции подталкивали своих детей беспомощные родители.
Лишь к концу 1923 года голод в Симбирской губернии был преодолен. Для осеннего посева губерния получила помощь семенами и продовольствием, хотя еще до 1924 года основной пищей крестьян оставался суррогатный хлеб.
По данным переписи 1926 года, население Симбирской губернии сократилось примерно на 300 тысяч человек с 1921 года. От голода и тифа погибло 170 тысяч человек, 80 тысяч было эвакуировано, и около 50 тысяч бежало. По самым скромным подсчетам, в Поволжском регионе в те годы погибло не менее 5 млн. человек.
