«Чаадский» по пьесе Грибоедова и «Философским письмам» Чаадаева в «Геликоне» придуман, сочинен и поставлен творческой группой, почти каждый участник которой имеет серьезный опыт не только в области современного театрального искусства, но и в оперном деле, от продюсера Павла Каплевича и композитора Александра Маноцкова до режиссеров Кирилла Серебренникова и Дениса Азарова. В отличие от экспериментальных сочинений, размывающих границы жанра, «Чаадский» выглядит и звучит как традиционная опера, но размывает представления о том, какой она бывает и зачем нужна. Рассказывает Юлия Бедерова.
Предыдущая оперная работа Маноцкова — новосибирский спектакль «Снегурочка. Опера» театра «Старый дом», формально подпадая под негативное определение жанра «это не опера, потому что там не поют» (впервые сформулировано в адрес оперы «Носферату» Дмитрия Курляндского),— стала сенсацией фестиваля «Золотая маска» и победила в номинации «Эксперимент». Но «Чаадский» не в пример «Снегурочке» сделан так, что никаких оснований отнести его к экспериментальному направлению не дает. Это опера, в ней поют, и в основном прекрасно (в главных партиях премьерного вечера — Дмитрий Скориков, Михаил Никаноров, Ольга Спицына, Анна Гречишкина, Дмитрий Янковский, Георгий Екимов). А композиционная структура с речитативами, сольными номерами и ансамблями, драматургически сшитыми в сквозные сцены в манере Моцарта и Даргомыжского разом, не оставляет сомнений в абсолютном уважении к традиции. Так что ни язык, ни форма «Чаадского» никаких чувств верующих в жанр и его границы оскорбить не может. Музыка Маноцкова — увлекательная смесь барочных и раннеклассических оперных реагентов с русской камерно-вокальной лирикой, суфийской традицией и постминимализмом широкого спектра действия.
Маноцков в «Чаадском» снова предстает одним из немногих российских авторов, исследующих русскую музыкальную традицию и одновременно далеких от рутинного консерватизма и размягчения интеллектуальной подоплеки музыки. Так пристрастно этим занимается еще, пожалуй, один Леонид Десятников. Тем более неожиданно «Чаадский» перекликается с сочинениями Джона Адамса — одного из самых востребованных в мире оперных композиторов и автора развернутой американской политической оперной буффонады. Способ смешения Маноцков выбирает не коллажный, но химический. Все стилистические вещества растворены и, вступая друг с другом в реакцию, образуют пластичный и гибкий, уникальный по звуковому составу, хрупкий и строгий по речевой выразительности, обаятельно певучий материал, из которого строится мир «Чаадского» и весь его волшебно-сатирический минимализм.
Волшебный призвук ему придают особенности звуковой среды, в которую погружен речевой мелодизм оперы, где главные роли отданы челесте, клавесину, фисгармонии и детскому пианино. А сатирические свойства языка и формы музыки (как квартеты, выстроенные параллельными дуэтами) живут в полной гармонии с текстом и смыслом спектакля, обдающего зрителя ледяным душем гротескной трагики.
«Мне кажется, это очень важное человеческое и гражданское высказывание о том, что сейчас происходит в России, в Москве, что происходит с человеком определенных взглядов, определенного направления мысли, сознания, это слепок наших сегодняшних настроений, чувств, сомнений»,— объясняет Серебренников. И правда. На сцене одетые в узнаваемые спортивные костюмы обитатели дома Фамусова и их окружение в безукоризненных офисных костюмах. Есть и свободные люди, но их меньшинство. А в кульминации — с невероятной музыкальной виртуозностью прописанной сокрушительно смешной и горькой сцене монолога Чаадского с барышнями в кокошниках и комбинациях — мы видим едва ли не цитату из спектакля «Руслан и Людмила» Дмитрия Чернякова. Этакий дружеский шарж не без иронии достраивает мрачную тему московской современности на оперной сцене. При этом либретто оперы не занимается осовремениванием классики, оно только аранжирует неприкосновенные тексты Грибоедова и Чаадаева таким образом, чтобы слова звучали так, будто написаны здесь и сейчас. И от того, как точно, прозаично и страшно выглядит весь этот аккуратно выставленный на обозрение безрадостный хронотоп, смешно и жутко одновременно.
То обстоятельство, что макабр поднят над сценой на специальных платформах и держится в буквальном смысле на руках (платформы с героями перемещают по сцене, поднимая на разную высоту, 40 «атлантов» в пластической режиссуре Евгения Кулагина), придает ему античное величие и в то же время романтическую пластическую интонацию человечности и безнадежности.
Кроме того, спектакль Маноцкова—Серебренникова в лаконично пронзительной сценографии Алексея Трегубова так органично вписан в пространство «Геликон-оперы», что кажется, нигде ему не было бы так удобно. А труппа театра, дирижер Феликс Коробов и оркестр становятся для «Чаадского» чуткими партнерами. Без них спектакль скорее всего не встал бы в ряд главных музыкально-театральных событий сезона.
