Продолжаем публикацию интервью Андрея Ванденко. Разговор, состоявшийся в 2013 году, с Владимиром Уриным, генеральным директором Государственного академического Большого театра.
Данила Трофимов, редактор 1001.ru
Владимир Георгиевич вроде не подпадает под эту категорию. С другой стороны, Большой — наше все. Или почти все. Значит, и его руководитель на особом счету. Пока — стодневном…
— Занятная, смотрю, у вас табличка на столе, Владимир Георгиевич: «Берегите меня — я незаменим!»
— Экспроприировал штуковину у заведующего художественно-производственными мастерскими Театра Станиславского и Немировича-Данченко, где служил до недавнего времени. Использую теперь, чтобы проверить чувство юмора у посетителей. Не все реагируют адекватно, отдельные товарищи начинают поглядывать на меня с опаской. Ну что поделаешь…
— Больше ничего не прихватили с собой из «Стасика»?
— Еще вот дымковскую игрушку. Я ведь родом из Кирова, для меня это память.
— А из творческих кадров кого-нибудь взяли?
— Не брал и не планирую. Конечно, каждый человек волен работать, где ему комфортно, но все надо делать цивилизованно. Если хочешь уйти из труппы, дождись конца сезона, заранее предупреди прежний коллектив, пройди конкурс в новый… Я дал слово не переманивать людей. Зачем разрушать то, что создавал восемнадцать лет? «Стасик», по сути, мой дом…
— Чего же вам не хватало для счастья?
— В общем-то все было в наличии, чувствовал себя вполне счастливым. Подобралась замечательная команда, получился интересный театр… Когда пришел туда, на оперных спектаклях зал нередко заполнялся на четверть, на «Евгения Онегина» школьников пригоняли классами. А сейчас у «Стасика» один из самых высоких, как принято говорить, зрительских показателей в Москве. Я не хотел идти в Большой. Уговаривали. Несколько раз вопрос обсуждался с прежним министром культуры Александром Авдеевым. Категорически отказывался, но потом обстоятельства сложились так, что согласился. Раз сказал да, надо работать.
— Каким аргументом вас убедили?
— Подкупает, когда говорят: кроме тебя, никого нет… А если серьезно, вопрос амбиций и статуса меня не волнует. Вот правда! Раньше это имело значение, глупо отрицать. Хотелось доказать, пробиться. Я ведь вырос в многодетной семье, где был младшим. После войны мама одна воспитывала четверых. По меркам Кирова я сделал головокружительную карьеру, мог бы жить с ощущением, что добился кое-чего на этом свете. В сорок лет такое чувство посещало. Даже в пятьдесят. Но не сегодня. Желание самоутверждаться уже прошло. Остался профессиональный интерес. Хочу проверить, по Сеньке ли шапка. Понимаю масштаб Большого, серьезность стоящих задач, сложность их решения и ответственность, которая ложится. Да, ГАБТ — императорский театр, но он должен быть живым организмом, а не памятником. Если удастся развернуть процесс в нужную сторону, сочту, что справился. Ну а коль не получится, значит, переоценил силы.
— Прежде с вами такое случалось?
— Пожалуй, нет. Был момент поиска профессии, но это другое. Сначала мечтал стать артистом, но на втором курсе актерского факультета Кировского училища искусств понял: не мое. Уже тогда мозги кое-какие имелись. Поехал в Ленинград учиться на режиссера, поступил в Институт театра, музыки и кинематографии.
— То есть вас не выгоняли из училища?
— Сам ушел! Оценки были отличные. А вот в Питере — да, поперли из института. Три года отзанимался у Товстоногова на курсе и… схлопотал двойку за режиссуру. За практический отрывок Георгий Александрович поставил пятерку, а за разбор спектакля — неуд. Так мэтр оценил мой анализ постановки по «Двум товарищам» Владимира Войновича… Пришлось переводиться в Институт культуры имени Крупской. Хотя потом я и театроведческий факультет ГИТИСа окончил. Но до того была служба в армии. После нее пришел в Кировский ТЮЗ и попросился на работу к Алексею Бородину, ныне возглавляющему РАМТ. Был завтруппой, даже пробовал поставить спектакль, думая еще, что я режиссер…
— По наивности.
— Кто знает? Может, что-нибудь и получилось бы. Но через год прежнего директора ТЮЗа забрали на повышение, и Бородин уговорил меня занять вакантное место. В двадцать шесть лет я стал, как говорили, самым молодым в СССР директором театра. В 81-м переехал в Москву, возглавил кабинет детских и кукольных театров ВТО (ныне — СТД). Был секретарем Союза, первым замом Михаила Ульянова, создавал фестиваль «Золотая маска»… В Театр Станиславского меня позвали, я не искал работу. Карьера развивалась поступательно и вполне логично. Большой театр, по сути, четвертое место службы за сорок лет. Летуном меня никак не назовешь.
— Когда шли сюда, представляли, во что ввязываетесь?
— Безусловно. ГАБТ — классическое имперско-советское порождение. Со всеми плюсами и пороками. Но вы должны понимать: есть вопросы, которые я не готов обсуждать в публичном поле. Не в силу повышенной скрытности. Ни к чему выносить внутренние проблемы на широкий суд. До добра это не доведет. Шла бы речь о Театре Станиславского, позволил бы иную степень открытости, но у Большого особый статус, вынуждающий быть осторожным в оценках… Врать не люблю, а сказать не могу. Не имею ни профессионального, ни человеческого права раздавать оценки. Пока…
— Ограничены в пространстве для маневров, Владимир Георгиевич?
— Нет, не так. В действиях я свободен, но должен быть уверенным в их правильности. На закрытых от посторонних глаз встречах с артистами разговор идет предельно откровенный. Когда в оперной труппе стали жаловаться, мол, нагрузка распределена неравномерно, кто-то поет помногу, а другие сидят без ролей, я без обиняков сказал: уравниловки не будет. Театру это противопоказано. Одни исполнители демонстрируют прекрасную форму и готовы тянуть на себе репертуар, а часть артистов уже не справляется. Если раз за разом режиссеры и дирижеры не приглашают в постановки, повод задуматься. Может, не козни врагов всему виной, а снижение требовательности к себе, потеря формы?
— Увольнять будете? Рискуете получить новых Цискаридзе с Волочковой.
— Почему? Есть законные методы, чтобы расстаться с теми, кто не нужен театру, не в силах выполнять обязанности. В чем проблема? Надо лишь делать все цивилизованно. Поэтому ваш пример с Цискаридзе не к месту. Я очень хорошо отношусь к Коле, мы общаемся с ним, встречаемся.
— Николай вернется в труппу?
— На постоянную работу педагогом — нет. По крайней мере, сегодня не вижу для этого оснований.
— Почему?
— В силу многих причин. Коля создал ситуацию, при которой его появление здесь способно обострить обстановку в коллективе. В Большом собрались чрезвычайно амбициозные и талантливые люди. У каждого свой характер, часто — непростой. Помимо профессиональных отношений надо учитывать человеческий фактор, уметь правильно выстраивать диалог с коллегами. Да, в случившемся вина не только Цискаридзе. Но и его тоже.
— Вы встречались по инициативе Николая?
— У него был разговор с министром культуры, после чего Владимир Мединский позвонил и сказал, что надо позволить артисту красиво проститься с публикой и театром, которому он отдал двадцать лет жизни. Я поддержал идею. Так и на Западе принято. Хороший, правильный ритуал. Обсуждали с Колей, как все лучше сделать. Предварительно речь шла о трех спектаклях — «Жизели» в ноябре и двух «Щелкунчиках» 31 декабря и в первых числах января. Но договор так и не был подписан. Николай через прессу заявил, что не хочет более танцевать.
— Потом последовал комментарий Министерства культуры, что Цискаридзе не отказывался от бенефисов в Большом... Прямо не балет, а опера. Мыльная.
— На мой взгляд, точка невозврата пройдена. Тему можно закрывать.
— А как Сергей Филин отнесся к гипотетическому возвращению Николая?
— Почему об этом спрашиваете?
— Потому что весной трижды летал в немецкий Аахен, где после покушения лечился Филин, и примерно представляю, что он думает о бывшем соседе по гримерке…
Николай Максимович Цискаридзе
— Мы все обсудили с Сергеем, он не возражал, более того, одобрил предложение устроить Николаю проводы. Не берусь гадать, какие чувства испытывает Филин к Цискаридзе, но он худрук балета, и этим все сказано. Надеюсь, Сергей извлек урок из случившегося, сделал правильные выводы. Это важно, чтобы двигаться дальше. Не бывает лишь белого и черного, обязательно есть оттенки, полутона. Речь не о преступлении, ему нет оправдания, но раз происшествие имело место, значит, всем надо задуматься о его причинах. Филину и Цискаридзе в том числе… Где-то была допущена ошибка. Можете себе представить, чтобы артист «Ковент-Гардена» созвал пресс-конференцию или пришел в телевизионное ток-шоу для резкой, грубой критики руководства театра? Он на следующий день не работал бы там! Понятие корпоративной этики принято во всем мире. С чем-то не согласен, не можешь молчать? Прекрасно! Никто рот не затыкает. Возьми лист бумаги, напиши заявление об увольнении, а потом созывай прессу и говори, что пожелаешь. Железное правило!
Хочу подчеркнуть: в конфликте, о котором говорим, я не занимаю ничью сторону. В момент, когда в Большом бушевали страсти, меня здесь не было, а оценивать случившееся со стороны неправильно. И вдаваться в детали тех событий не намерен, поскольку предпочитаю не оглядываться, а смотреть вперед.
— В ваших отношениях с Сергеем заноз не осталось?
— Ну как? Конечно, обида была. Филин не слишком хорошо ушел из Театра Станиславского, куда я пригласил его после завершения карьеры танцовщика в Большом. Сергей возглавил балет в «Стасике», успешно работал, а когда позвали сюда худруком, сразу согласился вернуться. Бросил труппу посреди сезона, сделав это резко, быстро. Потом переманивал артистов, что тоже, мягко говоря, не совсем правильно, как-то не по-людски. И это видел не только я, а весь театр…
С другой стороны, это проблема не только Филина. Такая у нас культура отношений. Человека снимают с должности и забывают поблагодарить за работу, другого назначают, не дав времени подумать, осмотреться. Между тем в театрах планы верстаются за полтора-два года. На Западе любой худрук знает, в какой момент уйдет, человек может завершить дела, подготовиться. И сменщик в курсе, когда заступит на пост. Он начинает не с белого листа, как я сейчас. Мне приходится одновременно знакомиться с театром, думать, что делать завтра, и разгребать накопившиеся проблемы.
— С Филиным вы объяснились?
— Тогда, в 2011-м, отношения не выясняли, сор на публику не выносили. Журналисты терзали вопросами, но я повторял фразу, что желаю Сергею удачи. Все! Когда меня назначили гендиректором Большого и Филин узнал новость, думаю, у него был не самый радостный день... Я приезжал к Сергею в Аахен из Лондона, где проходили гастроли ГАБТа, мы откровенно поговорили. Предложил не возвращаться к прошлому, начать строить отношения заново. Он — худрук балета, я — руководитель театра. Прежние обиды забыты, работаем с нуля. Филин согласился.
— А что ему оставалось?
— Понимаете, я за максимальную прозрачность. Важно, чтобы никто не ждал подвоха, не возникало подводных течений, а совместно принятое решение выполнялось обеими сторонами. Увы, в Большом порой говорят одно, думают другое, а делают третье.
— Справедливости ради заметим: не только здесь…
— И в Театре Станиславского это тоже было, но в дозах, практически не мешавших работе.
— Правда, что вы возражали против поездки Филина в Лондон?
— Это так. Привел аргументы, Сергей вроде бы с ними согласился. Но потом передумал и полетел на день в Англию, чтобы встретиться с коллегами, которых не видел несколько месяцев.
— Он предупредил вас, что едет?
— Нет, я узнал по факту.
— И?..
— Абсолютно нормально! Речь ведь не о служебных отношениях, а о личном желании Сергея. Врачи разрешили перелет, билет Филин покупал на свои деньги… Что тут криминального? Да, я не рекомендовал, но сердце артиста не выдержало, он соскучился по ребятам… На работе это никак не отразилось. Еще раз повторю: между нами нет недомолвок. Что было до Большого театра, осталось позади.
— Не чувствуете себя заложником Филина? По понятным причинам вам будет сложно с ним расстаться, даже если обстоятельства того потребуют.
— Ошибаетесь. Да, у Сергея особая ситуация, но священных коров не существует. Если человек не справится с обязанностями, распрощаемся с ним вне зависимости от громкого имени, былых заслуг либо привнесенных обстоятельств. Мы ведь говорим о деле, Большом театре, а не о том, как сохранить отношения. С кем бы то ни было… Раз предупредим, два, а на третий уволим.
— Михаилу Фихтенгольцу, начальнику отдела перспективного творческого планирования, вы указали на дверь без длинных предисловий.
— Это другая история. С Мишей мы расстались мирно, после ухода он давал корректные интервью, за исключением одного, где приписал мне слова, которых я не говорил. Фихтенгольц — профессиональный, талантливый, преданный делу человек с фантастической работоспособностью.
— Здесь должен появиться противительный союз «но»…
— Верно. Увы, у Миши крайне сложный характер, он перессорился почти со всем театром, что вносило напряженность. Честно говоря, даже испугался реакции труппы, когда на сборе по случаю открытия сезона в рабочем порядке сообщил об уходе Фихтенгольца из Большого. Раздался гром аплодисментов. Все же не думал, что люди так воспримут известие. Вторая причина ухода Михаила состоит в том, что не должен отдел планирования определять репертуарную политику театра. Начиная с выбора наименований, приглашения постановочных групп и солистов. Это зона ответственности музыкальных руководителей ГАБТа и его гендиректора. Только так.
— Поэтому вы и задвинули «Мавру» с «Иолантой» куда подальше? Показываете, кто в доме хозяин?
— Мы перенесли эти одноактные оперы на следующий сезон. Остальное по-прежнему в работе. Что касается 2014—2015 годов, да, будут коррективы. Там, где возможно. Все-таки уже подписаны контракты, взяты определенные обязательства… В следующем мае объявим планы сразу на два сезона. В музыкальном театре по-другому нельзя, иначе не удастся получить лучших певцов, дирижеров, режиссеров.
— Говорят, хотите сделать акцент на отечественные кадры? Это уже дало повод для обвинений вас в квасном патриотизме.
— Разве Россия обделена потрясающими оперными голосами и выдающимися танцовщиками? Разве не русские примы и премьеры украшают собой лучшие труппы мира? Хватит нам быть сырьевой страной! В том числе в искусстве. Пусть наши лучшие артисты поют и танцуют дома. Почему-то ведь Ольга Бородина, Анна Нетребко и Хибла Герзмава, супервостребованные на Западе, находят время, чтобы выйти на родные им сцены Мариинки и «Стасика». Так и должно быть! Обвинения в квасном патриотизме тоже не принимаю. Вспомните репертуар Театра Станиславского последних лет: «Сон в летнюю ночь» с Английской национальной оперой, постановки Джона Ноймайера, балеты Начо Дуато, Иржи Килиана, Йормы Эло, которых прежде не видели в России… Конечно, мировой контекст, международное пространство. С другой стороны, не понимаю, почему «Иоланту» должен ставить иностранец? С какой стати первым номером в планах значатся постановки «Роделинды» Генделя с «Манон» Массне, а лишь потом восстановление «Пиковой дамы» сорокалетней давности? Не представляю, чтобы Баварская опера, формируя репертуар, на первое место выносила «Князя Игоря», а не Вагнера или Моцарта. Исключено. Ребята, себя надо уважать! Порой приглашаем средненького западного исполнителя, платим ему огромные деньги, а свои певцы сидят без работы. Повторяю, любой шаг должен быть осмыслен. Когда человек, прилетев на несколько дней, с листа вводится в готовый спектакль, это разрушает существующую постановку — ничего более. Нельзя сыграться за пару репетиций! Вот и ходят артисты по сцене, поют, а единого действия нет…
— Как же вы, Владимир Георгиевич, собираетесь наводить порядок?
— Для начала пересмотрю репертуар. В буквальном смысле. И не по разу. Да, почти все спектакли Большого видел раньше, но теперь предстоит оценить их с позиций генерального директора. Буду знакомиться с теми, кто танцует и поет. Хочу составить мнение о каждом. Когда готовится выпуск и режиссер начинает репетировать в зале, обязательно присутствую на прогонах. Так было в «Стасике», не намерен менять традицию и в Большом. Я должен знать, что на выходе, какой спектакль мы готовим.
— Сидеть предпочитаете в ложе?
— Пока идут репетиции, только в зале. Ряду в седьмом или восьмом. В ложах все-таки надо восседать, а я здесь работаю…
