...И не важно, что из этого ружья было не застрелить и дохлой вороны

Игрушка — странное, как-то по-%ACособенному ненастоящее (читай — игрушечное) слово; будто бы из него вынули весомую начинку, которая делает слово — словом, и оставили только оболочку. Сло%ACво — спичечный коробок без спичек, пустой картон, ничего в нем не перекатывается, не шуршит внутри; ни осветить темноту, ни прикурить.

Слава Богу — в нашем бедном детстве игрушек не было, и это тот случай, когда скудность благодатна. Ружье, сделанное из обпилка доски и алюминиевой трубки, обладало грубой плотью вещи; оно было настоящим, и не важно, что из него было не застрелить и дохлой вороны. Магазинное ружье из пластика годится разве что для городской войнушки, для преображения в гангстеров; с ружьем, которое ты сам собрал на верстаке, в котором, как и положено, соседствуют дерево и металл, — с таким ружьем можно идти в лес на всамделишную охоту.

Парадокс: иной пластиковый пистолет отличался от боевого только тем, что из него нельзя стрелять, но эта пустая природа копии и составляла его главный изъян. Он был вещью из числа тех, что продаются в резервациях вроде «Детского мира», куда сбывают фальшивки, бездушные дубликаты вещей из мира взрослого.

В настоящем магазине «Детский мир», если бы кто-нибудь рискнул открыть такой, на витринах лежали бы совсем другие вещи. Там были бы рогатки — каркас из витой проволоки, двойная тетива из резинового жгута; луки из орешника и ясеня, стрелы с настоящими перьями и наконечниками из консервной жести; винтовки со стволом из лыжной палки и оптическим прицелом из украденных в поликлинике песочных часов. Разумеется, это был бы не совсем мага%ACзин — скорее музей; такие вещи не продаются, их можно только сделать самому или получить в подарок от друга. Может быть, взрослея, мы бы сдавали туда амуницию своего детства, а потом заходили бы изредка проверить себя; и если однажды наш самодельный пистолет показался бы нам смешным и никчемным, нам стоило бы спросить себя, все ли с нами в порядке.

Единственная вещь, имевшая хождение в двух мирах сразу, пусть и обладавшая в детском большей ценностью, — перочинный нож. Количество лезвий и всяких хитрых штучек в нем учитывалось только в смысле престижа; главное же было другое. Нож не игрушка, а предмет со смыслом и значением; предмет откровенный, если лезвие выставлено наружу, и сокровенный, когда он закрыт. Предмет, так сказать, повитуха других предметов, щуп любопытства и пытливости; не стрела, но лезвие познания.

Я благодарен своему детству за то, что мы ничего не получали даром, просто потому, что такая вещь появилась в магазине, а у родителей есть деньги. Денег, разумеется, не было; но не про них разговор. Нам приходилось самим обустраивать мир, чтобы в нем можно было жить; рискуя возможностью неверного прочтения, я все же скажу, что мы сделаны, укреплены этим трудом обустройства в мире.

Через наши руки прошел весь полезный материал жизни, а с ним и первичный курс сопромата. Мы знаем все о том, как вещь соединяется с вещью: наши карманы не зря были полны болтов, гаек, винтиков, шурупов, гвоздей и проволочек. Мы прежде любых уроков нравственности выучили, что такое хорошо и что такое плохо. Плохо — это когда слетает незатянутая цепь на велосипеде, ломается чрезмерно обточенная у крестовины деревянная сабля или не взрывается адский порошок из спичечной серы. Что такое хорошо, думаю, вы знаете сами.

На нашу долю выпал и другой труд — труд веры; можно сказать, каждый из нас рос Мюнхгаузеном, известным способом вытаскивающим себя из болота. Нам нужно было верить, что кусок деревяшки и медная трубка — это ружье; разумеется, не то отцовское ружье марки ТОЗ, что лежит дома на антресолях, — нет, особое ружье особого детского мира, артефакт из ряда других артефактов; из него нельзя выстрелить пулей, но оно и не предназначено для пуль, из него стреляют, нажимая спусковой крючок момента «тогда, когда», и заряд, сгусток желания попасть, всегда находит цель.

Мы должны были сами собой удерживать этот мир, длить его существование; за каждым из нас числится двенадцать, а то и больше подвигов, совершенных по законам существования, в котором разыгрываются великие сражения с бурьяном и крапивой, и каждая срубленная метелка — повергнутый наземь бунчук вражеского войска.

Мы не умножали мыльные пузыри выдуманных миров; нам не нужен был какой-то другой мир, какая%AC-то потусторонняя реальность мороков; мы жили в этом мире, имели дело только с тем, что по-%ACнастоящему есть; если мы рубились с крапивой, то это был достойный противник, и многие из нас потом залечивали горящие волдыри кремом «Незабудка».

У нашей фантазии были крепкие корни, или, иначе говоря, общая с жизнью кровеносная система; каждая книга была великой станцией переливания крови, и в наших жилах текла то кровь пионеров Запада, то могикан и гуронов, то отважных греков и этрусков, побывавших на краю Ойкумены. Мы знали, как выжить, если у тебя есть только оптическая линза, сложенная из двух стекляшек от часов; «Таинственный остров» Жюль Верна учил нас большему, чем можно — пусть даже и с лупой — вычитать из содержания книги.

Мы хотели быть, но у нас почти ничего для этого не было. Наоборот: все вокруг уговаривало нас не быть. Мы были Робинзонами духа; если это и повредило нам в смысле отъединенности от других людей, то лишь впоследствии, не в детстве. Мы сами сделали себя, и это не равно тому, что называют self%ACmade men; мы воспроизводили себя по законам внутренней ценности событий, доверяли жизни, в которой боль разбитой коленки — это боль разбитой коленки, а не что-то другое; мы рано поняли, что жизнь — это не игрушка, и никогда не играли ни в нее, ни с ней. Наконец, мы уцелели, а это уже немало.

И если когда-нибудь мне придется оказаться лицом к лицу с бедой, от которой не откреститься, которая стоит, лениво пощелкивая затворами, я предпочел бы видеть рядом с собой не полицейских или солдат, а товарищей своих детских лет с деревянными винтовками в руках. Людям с таким оружием некуда отступать; и может быть, все, что мы в жизни называем добром, есть смешные деревянные ружья нашего детства.

Лебедев Сергей