Народный художник СССР Виктор Иванов по-прежнему с удовольствием пишет Фиделя Кастро, считает авангард искусством разрушения и хранит школьные рисунки военных лет. Об этом классик сурового стиля рассказал «Известиям» в преддверии своего юбилея: 2 августа Виктору Ивановичу исполняется 95 лет.
— Над чем вы сейчас работаете? Я вижу у вас портрет Фиделя Кастро.
— Сейчас я готовлю работы для выставки, посвященной моим зарубежным путешествиям. Этот портрет тоже там будет. Фидель — самый красивый человек, которого я когда-либо видел. Чудо природы — я так до сих пор считаю. Такой красоты голова, шея могучая, плечи развернутые, всё тело гармоничное, движения свободные!
— Как вы попали на Кубу?
— Рубеж 1960-х — переломный момент в нашем искусстве, а во многом и в нашей жизни. Оттепель, пассионарное возбуждение общества, и тут — такая «вспышка» на Кубе. Мы это воспринимали не как что-то далекое, а как своё, наше. Для нас Куба значение имела колоссальное.
Мой школьный товарищ был большим любителем и знатоком Латинской Америки. Он мне позвонил и сказал: «Там что-то очень интересное происходит. Тебе надо обязательно там быть». Революция там уже произошла, но наша печать еще не освещала ее — не понимала, что там делается, поскольку это было не по науке марксизма. Но в том-то и дело, что революция на Кубе не по сухому разумению сделана, а по потребности высокого нравственного чувства: справедливости, свободы. В чистоте необыкновенной — никакого запала злости и разрушения не было у них.
И вот мой товарищ устроил нас с Петром Оссовским (народный художник СССР, представитель сурового стиля. — «Известия») в группу туристов. Мы поехали за свои деньги на Кубу, Кюрасао и в Мексику. И когда уже должны были возвращаться домой, Рауль Кастро пригласил нас к себе, и мы на Кубе прожили еще больше месяца на его содержании. Работали очень много, как сумасшедшие. Писали впечатления от народа, от Фиделя, от всего окружения.
— Фидель вам позировал?
— Мы не имели такого статуса, чтобы Фидель нас принимал лично. Но когда мы узнавали, что Фидель где-то будет выступать, стремились туда попасть. Однажды на Кубу приехали наши замечательные гимнасты, и Фидель пригласил их и нас, художников.
Я для удобства встал напротив Фиделя почти в упор и начал рисовать. Но он никак не мог сидеть неподвижно. Говорил: «У меня такой темперамент». Тогда я сказал его окружению: «Я знаю средство, чтобы он смотрел в одну точку спокойно». — «Какое?» — «Надо, чтобы он смотрел на Полину Астахову, нашу гимнастку-красавицу». И все закричали: «Да!» Все уже заметили, что она ему симпатична. И тут Фидель покраснел. Знаете, деятели такого уровня не краснеют, у всех глаза мертвые, а этот был настоящий.
В нем не чувствовалось никакой фальши. Выходя на трибуну, он сперва осторожно улавливал настроения толпы. И постепенно, попадая на эту волну, раскачивал толпу и потом уже вел за собой. Это была музыка!
Я сделал несколько рисунков, когда Кастро выступал. Показываю ему наброски и прошу подписать. Он берет ручку и тянется к центру рисунка. Я его руку осторожно вниз тяну, чтобы он расписался не поверх изображения. А он опять туда. Я опять его за руку. Но он всё равно подписал, где хотел. Никакого насилия над собой не терпел.
— Вы и Че Гевару рисовали.
— Да, вот два рисунка с его подписью (показывает). На фотографиях он обычно романтичный, с длинными волосами. А здесь вид более спокойный. Он приехал в Москву для переговоров с Анастасом Микояном (на тот момент — зампред совета министров СССР. — «Известия»). Я присутствовал на заключительном фуршете. И вот я рисую Че Гевару, а рядом сидит Микоян. И тут ко мне подходит строгий человек: «Ты кого рисуешь?» Мол, надо Микояна рисовать, а не Че Гевару.
— И вы послушались?
— А как же? Вот этот рисунок — с подписью Анастаса Ивановича (показывает). Ему понравилось. Когда мы приехали с Кубы и сделали выставку, Микоян пришел. Он долго всё смотрел, о каждом портрете расспрашивал — кто это, что это... Казалось, он доверял художникам больше, чем официальным источникам. Говорил: «Художник сердцем чувствует».
— Считается, что ваше творчество относится к суровому стилю. Вам нравится этот термин, который применяют сегодня к целой плеяде советских художников?
— Термин этот возник интересно. Вторая половина 1950-х — начало 1960-х годов — период вспышки в нашем искусстве. Чувствовалось, что рождается что-то новое. И вот искусствовед Александр Абрамович Каменский на каком-то выступлении сказал о суровом стиле работы. А у нас ведь тогда был единственный возможный стиль — соцреализм. Шло время. Я как-то его встретил: «Александр Абрамович, вы точно уловили это новое явление, я это чувствую. Термин уже прилип к нему. Если вы от него откажетесь, на следующий день найдется десять человек, которые скажут: «Это я придумал».
Суровый стиль — желание найти правду, потому что наше искусство тогда стало терять ощущение правды. Хотя уровень в то время был очень высоким. Вовсю работали Петр Кончаловский, Сергей Герасимов, Аркадий Пластов, Александр Дейнека... И в тот момент появляется группа художников, которые выдвигают новые принципы, предлагают новый подход. Это вызывало споры, удовольствие, протесты…
В общем, я считаю, что можно и нужно называть это искусство суровым стилем. Другой вопрос, что художники этого направления через некоторое время разъединились. Они были разные, внутренне подчас даже противоположные, просто в какой-то момент совпали. Как поэты-шестидесятники. Я, например, суровому стилю так и не изменил.
— Авангардом вы никогда не интересовались?
— В предвоенное время, когда я учился, искусство авангарда умирало. Говорят, что его подавила советская власть. Ничего подобного — помирало оно собственной смертью от бессилия и бессмысленности существования, потому что это искусство несет не прибавление силы людям, а убавление, разлагая их, ослабляя.
Феноменом его оказался «Черный квадрат» Малевича. Сейчас все видят космическую глубину, какие-то невероятные смыслы, а там смысл один: манифест смерти и разрушения культуры, искусства, жизни, человека. Вот вы можете сформулировать, какой в нем смысл?
— Попробую объяснить. Представьте себе предложение. В конце его стоит точка. Сама по себе она не имеет смысла. Но — символизирует завершение. «Черный квадрат» — точка, которая завершает длинный процесс.
— Какой процесс?
— Развития искусства. Это была определенная линия, которая и завершилась произведением Малевича.
— Это линия разрушения. Там нет места человеку. Конец света. Мы дети своего времени. От нас требуют, чтобы мы говорили о влиянии авангарда. Но мы были совсем под другим влиянием — нового искусства, которое вернулось из прошлого, — реализма. Мы воспитывались в этом. В 1936-м был открыт Центральный дом пионеров в переулке Стопани (ныне — Огородная слобода. — «Известия»). В этом дворце были росписи Фаворского, Бруни.
Я занимался там в изостудии. Потом организовали в Москве художественную школу. Я в ней учился. И вдруг началась война. Немцы подошли уже к Москве, но правительство решило сохранить эту школу. Ее отправили в Башкирию вместо со всеми учениками. Мы там жили два года. Трудно было: красок не хватало, холстов. Только маленькие, с ладошку, картонки были, но вещи, которые написаны там ребятами-учениками, я считаю бесценными. Такого пронзительного чувства природы военного времени, такого звоночка ознобного сердечного не было в нашем искусстве.
Они — высшее достижение тех лет в этой области. Я с уверенностью и даже жаром говорю о достоинствах этих работ, себя исключая, потому что мы в старших группах уже были, грубо говоря, чуть подпорчены. Приехав туда, я был немножко знаком с искусством, а эти качества проявились у тех, у кого глаза на художественное творчество открылись именно там.
Лучшие художники все вышли из этой школы: и Коржев, и Оссовский, и Ткачёв… Она оправдала себя в полной мере. Тогда она была при Академии художеств. Раньше в составе Академии были также Суриковский и Репинский институты. А сейчас взяли и отделили всё образование от нее.
— Впечатления периода учебы в школе повлияли на ваше творчество? Валентин Сидоров рассказывал «Известиям», что у него всё искусство выросло из ярких впечатлений детства, когда он жил в деревне.
— У меня то же самое. Я сохранил альбомчик 1938 года. И, просматривая его, с ужасом понял, что к старости абсолютно не изменился. Те же темы, мотивы.
Недавно ко мне пришли искусствоведы. У меня здесь стоял этюд, написанный с Надежды Андреевны Обуховой. Голос моего детства. «Кто это?» — «Обухова» — «А кто это такая?» — «Певица» — «Нет, мы не знаем». Мне не хотелось их обижать, но тут я весь вспыхнул: неужели я такой старый? Неужели это было так давно и уже забыто? В ее голосе звучала Россия. А сейчас почти все голоса декоративные, они не наполняются душой... В общем, я от сердитости — не знаю, плохо это или хорошо, — написал ее портрет. Это время уже забывается, и ничего не поделаешь...
Сергей Уваров
