Государственный Русский музей неисчерпаем на новые темы для выставок. Фонды музея тасуются согласно заглавному кличу — иногда это именно тема в самом широком смысле (были уже и «Дорога», и «Дети», и «Красное», и «Небо»), но иногда работа идет по собственно искусствоведческому направлению — ищут большие стили. На этот раз кураторы сочинили свой «Экспрессионизм в русском искусстве». 250 произведений из музейных и частных собраний призваны убедить зрителя в том, что такое явление существовало. Вместе с первыми зрителями пыталась поддаться силе этой идеи Кира Долинина.
Сейчас все критики накинутся на Русский музей, страстно и очень убедительно доказывая, что такое понятие, как «экспрессионизм», к русскому изобразительному искусству неприменимо. И они будут сто раз правы. Тут даже спорить-то не о чем. Да и сам музей не особо убедительно настаивает на своей концепции: основная статья в каталоге — это краткое изложение истории отечественного искусства с середины XIX века и до 1930-х годов. Исходя из стандартного словарного описания явления — «приемы, основанные на подчеркнутой экспрессивности творческого акта, отражающей душевное состояние автора»,— «экспрессионистические» черты кураторы видят уже у Ге. Ну а Врубель с такой позиции, конечно же, просто чистейшей прелести экспрессионизма чистейший образец. Заветное слово прикладывается практически к каждому заметному имени в истории искусства рубежа веков, избегая разве что мирискусников и совсем уж ярых академистов, как идеологических противников. То есть в котле этого «интернационального экспрессионизма» варится и символизм, и декоративное ар-нуво, и ар-деко, и все наши крикуны-футуристы, и вообще любые -измы отечественного искусства.
Когда все это читаешь, кажется, что это шутка, забавный эксперимент — изменится ли что-то в нашем понимании русского искусства самого его яркого периода, если ко всему приставить слово «экспрессионизм»? Но ведь и выставка сделана ровно по тому же принципу: если на полотне (листе бумаги, картоне, дереве и т. д.) линии какие-то неровные, мазки нервные, краски ядовитые или для любителей натурализма неуместные, то это сразу и очевидно искомый экспрессионизм. Гончарова, Ларионов, Татлин, Филонов, Машков-Кончаловский, Дейнека, Анненков, Шагал, Альтман, весь ленинградский «Круг художников» и даже нежнейший, поющий свою вечную песнь о счастье Лабас — все они тут.
Про собственно экспрессионизм, тот, немецкий, австрийский, который злой, отчаянный, замешанный на крови и газовых атаках Первой мировой, здесь вспоминать не стоит. Его тут нет, и даже хрестоматийный Кандинский не помогает — он тут точно незваный гость. Неразличение терминов есть залог хорошего настроения для зрителя. Если мы принимаем за экспрессионизм не художественную идеологию, не мироощущение, крепко подпитанное чтением сильно потрепанных уже Шопенгауэра и Ницше и современных, в основном тоже немецкоязычных, авторов, если это всего лишь ряд формальных приемов, то почему бы и не назвать все искусство 1900–1930-х годов именно так. Если экспрессионизм — стиль, то экспрессионистами были и Матисс, и Дерен, и Шагал, и, прости господи, Пикассо. Но если это стиль, то это и не экспрессионизм ведь. В таком неразличении нюансов теряется главное его свойство — патологическое вслушивание и всматривание в человека, в его внутренний мир. Тот, который у символистов все чаще оказывался сном, а у экспрессионистов как раз обернулся нехорошей явью.
Оппозиция аполлонического и дионисийского поделила Европу 1910-х на два лагеря. Гедонисты французы и примкнувшие к Парижу иностранцы за свою joie de vivre держались до последнего, их цвет, свет и вкус к жизни дарят зрителю обещание рая. Именно поэтому единственный, может быть, настоящий парижский экспрессионист, дикий самоучка Хаим Сутин произвел эффект разорвавшейся посреди умильного Монпарнаса бомбы. И даже «Герника», на что уж и боль, и крик, но идеальна в своей величавости. Германский мир отдался чувствам, и тут все на разрыв аорты. Где в этом споре русское искусство? Да нигде. Оно шло в это время семимильными шагами, но было занято иными проблемами. Мы восприняли разные уроки европейского модернизма, пользовались им как средством, но ни «русского импрессионизма», ни «русского экспрессионизма» на этой земле так и не народилось. И натягивать русский футуризм, всечество, Филонова и Татлина на европейские манекены — это не объяснять, а обеднять.
И все же можно ли ругать выставку, в которой что ни работа, то шедевр, в которой много ранее практически не выставлявшихся работ, в которой русский модернизм показан периодом высочайшего расцвета? Рука не поднимается. Это роскошная выставка. Именно таким должен быть определенный раздел постоянной экспозиции музея, который весь бы был ох и ах. Но в постоянной экспозиции его нет. Так что смотрим тут, пока дают
