Третьяковская галерея представила новый выставочный блокбастер: крупнейшую за всю историю персональную ретроспективу Михаила Ларионова. Творчество художника-авангардиста, влияние которого испытали Маяковский и Малевич, Татлин и Гончарова, демонстрируется во всем многообразии — от импрессионизма 1900-х, неопримитивизма и лучизма 1910-х до работ парижского периода.
Уже в первых пейзажах, открывающих экспозицию, художник (ему тогда было немногим более 20 лет) обнаруживает мастерское владение цветом, линией, композицией, даже фактурой красочного слоя. Да, это импрессионизм — но импрессионизм, не похожий ни на кого из французов. Вот, например, «Дождь» из Центра Помпиду: потеки воды, сплошными вертикальными линиями пересекающие окно (и, следовательно, полотно), живописец передает, не закрашивая участки грунтованного холста. Или — поразительный, но до обидного малоизвестный «Индюк» (ок.1907) из Владикавказского художественного музея: шершавые мазки, выборочно покрытые лаком для блеска, вблизи кажутся чуть ли не абстракцией, но стоит отойти — и переливчатое оперенье птицы оживает.
Анималистике Ларионова на выставке вообще уделено особое внимание: здесь и «Волы на отдыхе» (1908), и «Свиньи» (1906), и несколько роскошных изображений павлинов, и конечно, лучистая «Голова быка» (1912). Лучизму отведен один зал, но всё — сплошь хрестоматийные шедевры, съехавшиеся из Санкт-Петербурга, Парижа, Лондона, Кельна... Экспозиция объединяет и знаменитых ларионовских Венер, рассредоточенных по региональным музеям. Наконец, символическим событием можно назвать «встречу» трех «Времен года»: впервые с 1912 года «Зима» и «Весна», принадлежащие Третьяковке, демонстрируются вместе с «Осенью» из Центра Помпиду. А вот «Лето» к ним присоединить не удалось.
— Судьба этого полотна — загадка. Известно, что картина находится в частной коллекции. Но как мы ни пытались, владельцев найти не смогли, — поделилась с «Известиями» куратор выставки Евгения Илюхина.
В остальном практически все знаковые вещи русского периода представлены. А вот парижское творчество отражено лишь произведениями второй половины 1910-х – 1930-х годов, и с явным креном в сторону театральных работ и графики. Здесь, однако, есть свои жемчужины. Например, серия «Море»: штрихи черной тушью складываются в изысканные абстракции, но зная название, видишь в них контуры волн.
В этом цикле можно усмотреть и влияние японского искусства, которое Ларионов прекрасно знал и собирал — наряду с русским лубком, изданиями по истории балета, художественными журналами... Некоторые экземпляры его обширной коллекции демонстрируются в Третьяковке. Зал, завершающий экспозицию, стилизован под кабинет: огромные книжные шкафы заполнены фолиантами, которые сам художник купил на букинистических развалах у Сены.
Огромная — более 500 экспонатов — выставка разместилась на третьем этаже Новой Третьяковки, рядом с недавно открытой ретроспективой Ильи и Эмилии Кабаковых. И это соседство во времени и пространстве, конечно, не случайно. При всех различиях у Ларионова и Кабакова неожиданно много общего — и в творчестве, и в судьбе.
Оба — неутомимые экспериментаторы, открывавшие новые горизонты в искусстве; оба в какой-то момент оказались неформальными лидерами авангарда; наконец, и Ларионов, и Кабаков, уже будучи состоявшимися на родине мастерами, эмигрировали — и добились за рубежом невероятного успеха. Есть и более конкретное стилевое пересечение: Ларионов первым стал использовать текст как концептуальный и визуальный элемент картины, а Кабаков довел этот прием до абсолюта.
Впрочем, обе выставки доказывают, что творчество гениев шире любых клише и определений. И если работы нашего современника все-таки требуют от зрителя некоторого интеллектуального усилия, то Ларионов воздействует непосредственно и красочному вихрю его обаяния сложно не поддаться
Сергей Уваров
