В прокат вышел фильм Луки Гуаданьино «Суспирия» (Suspiria) — как бы ремейк великого фильма ужасов Дарио Ардженто (1977). Фанатики-синефилы считают, что режиссер изувечил давний шедевр так же, как изувечил гримом Тильду Суинтон в двух из трех сыгранных ею ролей. По мнению Михаила Трофименкова, это антитеза фильму Ардженто, а не его ремейк.
Предубеждение против «Суспирии» оправданно. Ремейки имеют смысл, если главное в оригинале — сюжет. У Ардженто же злодейства ведьминской банды, управляющей танцевальной школой,— чистая условность. Смысл его фильма в оргии цвета и музыки, безумстве колюще-режущих предметов, терзающих плоть юных танцовщиц, и контрасте между мещанским уютом Фрайбурга и хрупкостью этого декоративного уюта. Делать ремейк «Суспирии» так же глупо, как переснимать «Броненосец "Потемкин"» или «Гражданина Кейна»: возможна только бессмысленная копия.
Гуаданьино вовсе не переснял «Суспирию». Сюжет — да, в общих чертах уважил. Налицо танцевальная школа под номинальным руководством фрау Маркос, которую никто в глаза не видел, и фактическим — фрау Бланк: в первом случае Суинтон загримирована под Пину Бауш, во втором — под полуразложившуюся жабу. О том, что фрау педагоги — ведьмы, в первом же эпизоде сообщает обезумевшая студентка Патриция (Хлоя Морец) дряхлому психиатру Йозефу (тоже Суинтон) и зрителям. Все остальное снято вопреки Ардженто.
Вместо Фрайбурга, напоминавшего метафизические городские пейзажи Джорджо де Кирико,— конкретный Берлин-1977. Фон действия — последний, решительный и самоубийственный бой, который террористическая «Фракция Красной Армии» дала капиталистическому обществу. Слово «террор» бьет в глаза ведьмам с обложек журналов. Телевизор непрестанно бормочет о захвате авиалайнера, его штурме и самоубийстве заключенных вождей «Фракции». В дневнике Патриции записи о трех ведьмах-«матерях» иллюстрируют наброски пятиконечной звезды — символа «Фракции» и сатанинской пентаграммы.
Оригинал слепил цветом, прежде всего кроваво-алым. Ремейк погружает в серо-бетонную, снежно-тоскливую, истинно берлинскую — ни с каким другим городом не спутаешь — атмосферу. Даже улицы, а не то что подвалы, где в финале разыгрывается одна из самых отвратительных и невнятных кинооргий, кажутся катакомбами.
Пышную декоративность и ритм оригинала справедливо сравнивали с оперой. Ремейк — это танец. Не абы какой, а contemporary dance в его предельном выражении, какой практикует в духе времени фрау Бланк. Изломанные позы, эпилептические жесты, оскал хаоса вместо классической гармонии. Ритм, отбиваемый босыми пятками о пол, изукрашенный теми же пентаграммами. Сценические садомазохистские костюмы из алых веревок, скорее обнажающих, чем скрывающих тела. Не танец — изнурительная схватка, мучительное истязание и себя, и зрителей, вынужденных вычитывать в хореографии выражение духа ХХ века. Пыточное орудие симпатической магии, дистанционно калечащее взбунтовавшуюся Ольгу (Елена Фомина). Насилие у Ардженто было изумительно живописно. Насилие Гуаданьино — оно насилие и есть: грязное, смрадное, физиологическое.
Другое дело, что смысл всего этого — и «свинцовых лет» как фона, и разделенного Берлина как сцены, и модернистской хореографии как лютого кошмара — проясняется, мягко говоря, не сразу. 152 минуты экранного времени — не прихоть режиссера, перегрузившего фильм смыслами. Главный из них — трансформация самой природы страха. Ужасы Ардженто носили декоративный, как Фрайбург, антропософский характер. Ужасы Гуаданьино — историософского толка.
В силу этого меняется и главный герой. Нет, конечно, формально главной героиней остается Сьюзи (Дакота Джонсон), студентка из Огайо, намеченная ведьмами в жертву. Другое дело, что в финале она — тут Гуаданьино, пожалуй, переплюнул Ардженто — предстает в неожиданном свете. Но по большому счету главный герой — тот самый психиатр. Из него песок сыплется, а он все ковыляет по Берлину, все отвлекает полицейских от охоты на террористов. Все пытается выяснить, куда пропадают воспитанницы фрау Бланк, в исчезновении которых ему чудится рифма с исчезновением его собственной жены (Джессика Харпер, игравшая главную роль в фильме Ардженто) в Берлине 1943 года. Главный он вовсе не потому, что его на экране много (отнюдь нет, он этак бочком-бочком в фильм ввинчивается), а потому, что он — единственный, кто раздавлен реальной скорбью истории, по сравнению с которой проделки ведьм — сущая чепуха.
Михаил Трофименков
