Чеховский фестиваль начинался почти четверть века назад во взаимодействии с великим итальянским режиссером Джорджо Стрелером. Емкая формула Стрелера «Театр для людей» могла бы стать девизом Чехфеста. Меняются поколения режиссеров, имена и формы. Классическую драму размывают новые «пограничные формы» спектакля — и московский фестиваль питает к ним живейшее любопытство, особенно это видно в 2015 году. Но «Театр для людей» — это не о форме, а о духе спектакля. И этому принципу Чехфест верен.
О новых именах: британский театр «1927» молод. Писательница и актриса Сьюзан Андрейд, художник-аниматор Пол Бэррит и их немногочисленная команда начинали в 2005-м программами для лондонских кабаре. Вскоре их «открыли» на Эдинбургском фриндже, их спектакль «Дети и животные занимают улицы» с блеском прошел в Авиньоне (а годом позже — на XI Чеховском фестивале). Берлинская Komische Oper пригласила их в соавторы «Волшебной флейты». Эта работа награждена престижным World Opera Award в номинации «Сценография»: за сценографию отвечала именно кабаретная компания Пола Бэррита и «1927». Сейчас они работают в Komische Oper над «Петрушкой» Стравинского, «Волшебная флейта» идет этим летом уже на «настоящем» Эдинбургском фестивале. А в Москву театр «1927» привез свой спектакль «Голем».
От Майринка (как и от изначальной легенды о Големе) — только имя. На стыке комикса и Диккенса, волшебной сказки и социальной сатиры, анимации и кабаре, винтажных реклам 1920-х и вывесок окраин любого мегаполиса-2015 рассказана история о печальных и нелепых, набеленных и одетых в рыжие парики человечках — сестре-антиглобалистке с панк-группой «Анни и Отверженные» (в группе — все одноклассники, с которыми никто не хотел сидеть за партой) и ее тихом очкастом брате, купившем у лузера-изобретателя глиняного андроида. Из жалости.
Голем поработил беднягу, угодливо напоминая ему: «Ты — босс», помог «съесть» начальника, разменять подружку на двух красоток в гриме Барби. Голем свистит по заднику-экрану, сжимаясь и вырастая в чудовище, ловит биопротезами испуганную антиглобалистку, крутит колесо города. Его мягкий пришепетывающий слоган «I am Golem, Version 2. What can Golem do for you?» — вцепляется в подкорку намертво, как «Сникерсни!» в 1992-м. Московский зал взрывается хохотом и аплодисментами, потому что в мягком удушающем рабстве Голема вполне узнает свою жизнь: перемену участи и марш за новыми ценностями после выхода из панк-группы «Перестройка».
Вслед за луна-парком Пола Бэррита на ХII Чеховском фестивале вышла на сцену другая сказка. «Махабхарата — Налачаритам» японского режиссера Сатоси Мияги и Центра сценических искусств «Сидзуока» сделана по мотивам индийского эпоса (точнее — эпизода о любви, изгнании и странствиях в джунглях Наля и Дамаянти), но в традициях японского народного театра. К пластике бунраку и кабуки добавился более редкий жанр бумажного театра — камишибай.
…Белые многослойные рукава кимоно и высокие уборы. Белые хоботы слонов и бумажные силуэты купеческого каравана. Роскошная белая бумажная шкура тигра, которую с серьезностью детского театра несут на плечах три актера. Белые бумажные бороды царей, их кони и колесницы, белый сонм богов, белая, искусно прорезанная короста на теле грешного Наля, проигравшего свое царство в кости, гибкое пергаментное тело Царя Змей с елочной гирляндой светодиодов внутри.
Пропущенная театром СССР (по понятным причинам) европейская мода 1960—1970-х на упоенное освоение пластики, декора и традиций многообразного театра Востока — вернулась к нам в образе сказки для взрослых, рассказанной с упоением и детской серьезностью. Особенно хороши круглолицая красавица Дамаянти, царица-служанка в чужом дворце, с печальным усердием Сандрильоны метущая белой бумажной метелкой авансцену — и страшный тигр. Здесь мало реплик: история рассказана на языке тел, в торжественных пассажах сказителя, в громе японских барабанов — и улыбках музыкантов, кивающих залу, как толпе на ярмарочной площади.
Но абсолютная чужеродность этой традиции — не препятствие для «широкого зрителя» Москвы. Он заворожен на тот же манер, на какой в детстве был заворожен «Сказками народов мира». А сложная многослойная белизна и изящество силуэтов снимают всякий налет сказочного лубка.
К пограничным формам театра относятся и «Двойники» Давида Мартона (театр Schauspiel Stuttgart, Германия). 40-летний режиссер начинал как музыкант в спектаклях Франка Касторфа и Кристофа Марталера. За Марталером он и идет, создавая синтетический театр, где музыка — четвертое измерение спектакля. В «Двойниках» мотивы Гофмана окутаны песнями Шумана, музыкой Генделя, Малера, Бартока, цитатами из парижских оперетт и бродвейских мюзиклов. Все семеро актеров Мартона — музыканты высокого класса.
Здесь снимают артхаусное кино по Гофману — или смотрят общий сон? Сцена — съемочный павильон. Низкое, как теплица, странное сооружение из стальных листов окажется капеллой: под отзвуки Баха оттуда выйдет процессия молящихся. Отстроен угол с белой старозаветной гостиной: зал смотрит в него, как рассказчик Гофмана — в угловое окно. «Юпитеры» и ободранные кресла 1960-х, «студия звукозаписи» с огромным магнитофоном. Натюрморт в духе философствующих малых голландцев с отрепьями парчи, черепом, рапирами и кольцом наглых лампочек луна-парка сияет в левом углу.
Все разделено драными занавесями полосатого шелка — по моде 1820-х. Точно они несли службу два века, пока не скатились до этого балагана, где наспех подлатаны холстом и тюлем.
«Съемки» идут в разных точках. Красавица в зеленом шелке чуть ниже самого не могу, беспрерывно жующая резинку, выходит под софиты студии с безжизненным фарфоровым лицом. На нее набрасывается Фотограф (исландский тенор Торнбьорн Бьорнссон): раскладывает на полу, с ювелирной точностью взбивает зеленый шелк на границе эротики и порнографии, подправляет корректором незаметные изъяны кожи, бормочет: «Так! Так!» Дева с фарфоровым лицом покорно меняет позы — и жует резинку. В разгар сомнительной съемки немолодая насмешливая Дама-Репетитор зовет «модельку» резким свистом. Та встает — и берет скрипку…
Вот она, в раме павильона. Скрипка вьется и бьется, переключает красотку в другую реальность: сейчас она правит миром. Лезешь в программку: Нурит Штарк играла сольные концерты в Карнеги-холле и венском Концертхаусе, выступала с оркестром Зубина Мета, была первой исполнительницей пьес Софьи Губайдуллиной. А в руках у нее — инструмент Гварнери.
…Под «угловым окном» — в темноте, всем телом ее черты, как безумное зеркало повторяя, — бьется о фанеру павильона Фотограф, уже не властный над моделью.
Грустная и неуклюжая девушка в ярком люрексе ворочается на спартанской «икейной» кровати, не находит себе места в ночи, тяжело раскачивается. Потом начинает петь Шумана. 28-летняя француженка Леа Тромменшлагер владеет техниками пения от барокко до джаза. На фестивале в Экс-ан-Прованс шла ее авторская театрализованная программа песен Эрика Сати.
Трубач на крыше павильона (иногда его загоняют и под рояль) — Пол Броуди. Он солировал в финале «Неба над Берлином» Вима Вендерса. Канадская пианистка Мари Гойетт играла в фильме «Отель «Гранд Будапешт». В «Двойниках» у нее важнейшая роль насмешливой музы-гувернантки, вечной тетушки, крестной феи (если уж совсем по Гофману — феи Розабельверды, проживающей в пансионе для престарелых благородных девиц на казенной пенсии). Той тетушки, без которой распадается семья и не держится воедино сословие. А здесь всё — о сословии художников.
Все они там — Двойники друг друга и персонажи, друг другом выдуманные. Визионеры и вуайеристы мироздания, ошалелые трубачи на крышах, рабы классики, мечтающие нырнуть в самое забубенное шоу, тени магического театрика в духе «Степного волка». «Двойники» Мартона — ода художеству и художнику: в его нелепости, петушьем самоутверждении и силе артиста.
Чехфест-2015 близок к завершению. Финальным мощным аккордом станут 13—17 июля гастроли парижского театра «Одеон» с комедией Мариво «Ложные признания». В спектакле Люка Бонди, интенданта «Одеона», играют Изабель Юппер и Луи Гаррель.
