«История одного назначения» Авдотьи Смирновой предлагает две версии русской истории — пессимистическую и оптимистическую. Причем одна не противоречит другой, считает Андрей Плахов.
В основу этого проекта, столь необычного для российского кино, как черт от ладана бегущего от исторического мышления, лег эпизод из книги Павла Басинского о Льве Толстом. Писателю довелось выступить адвокатом на процессе военно-полевого суда над писарем, который был затравлен муштрой и ударил по лицу ротного командира. Несмотря на блестящую речь Толстого, рядовой Шабунин был приговорен к казни «через расстреляние»; попытки Толстого спасти это «самое несчастное существо на свете» с помощью придворных связей тетушки провалились, и приговор был приведен в исполнение.
Режиссер фильма вместе с соавтором сценария Анной Пармас расставляет свои акценты. В центре оказывается не Шабунин и даже не Толстой, а поручик Григорий Колокольцев, младший отпрыск осыпанной военными наградами генеральской семьи. Сначала Гриша бузит и кутит в лучших традициях гвардейского офицерства. Потом — демонстрирует независимый нрав и либеральные убеждения: добивается перевода из гвардии в пехотный полк, подальше от отца, учит солдат грамоте и борется с начальником, солдафоном польских кровей. В комнате держит бюст Вольтера.
Поскольку полк расквартирован в Тульской губернии, неизбежна встреча с Толстым. Фильм на время отвлекается от тихих ужасов армейского быта и погружается в смачный мир яснополянской усадьбы. Дворянское гнездо, воспетое в раннем творчестве Михалковых-Кончаловских, и тут предстает пленительным (оператор Максим Осадчий все делает для этого), но ностальгическая поэзия снижена добавкой юмористической прозы. Толстой, человек мира и прогресса, выписывает черных свиней из Японии и навоз из Аргентины; кончаются эти опыты, разумеется, полным фиаско.
Потом фильм возвращается к основному сюжету и завершается человеческой трагедией. Автоматически возникает отсылка к сегодняшнему дню, к процессу над Олегом Сенцовым, к попыткам лучших людей общества объяснить власть имущим, что милосердие выше закона,— и к краху таких попыток. Актуальность картины очевидна и в развитии линии Колокольцева: прекраснодушный сын-прогрессист довольно скоро от оппозиции отцу-консерватору переходит к защите тех самых устоев, на которых держатся государство, армия и правящий класс. История русского либерализма и русского конформизма подается в сжатом виде — наглядно, зримо, неопровержимо.
Вкрапление в этот судьбоносный сюжет как бы второстепенной бытовой и психологической фактуры существенно меняет общую картину. Она отдаляется от сухого концепта и обрастает плотью — живой, чувственной, национальной. В какие-то моменты кажется, что перед нами водевиль, или комедия положений, или даже костюмная мелодрама, но фильм динамично меняет тональность — и вот мы уже опять в поле размышлений о фатуме русской истории.
Объемная оптика, гением которой был Толстой, заметна прежде всего в обрисовке двух семейных кланов — толстовского и колокольцевского. Писатель в исполнении Евгения Харитонова и Софья Андреевна (Ирина Горбачёва) — еще молодые люди с играющими нервами, обостренными чувствами и отношениями, далекими от приобретенной с годами закостеневшей формы. Своя семейная спайка у Колокольцевых — тем более что отца играет Андрей Смирнов, а сына — его сын Алексей Смирнов. Их генетическая связь настолько очевидна, что мы не можем хоть немного не понять карьерное перерождение Григория.
Своя правда есть и в капитане Яцевиче: хоть он «педант и порядочная скотина», но дело знает, а в армии надо быть жестоким, по-хорошему не поймут. Это объясняет Колокольцеву многоопытный полковник, друг его отца. С кем, спрашивает он, проводить мне военную реформу? Один офицер осел и пьяница, другой — баран и картежник, тупица каких мало, третий — сухарь и служака, самодур и кляузник. И в самый неприятный, стыдный момент, когда Шабунина уже отдали на заклание, полковник предлагает поручику: «А давайте выпьем сотерну. Мне привезли отличный сотерн».
Но в каждом есть и своя неправда — даже в таком правдолюбце, как Лев Толстой. Недаром Софью Андреевну так бесит его «надуманная и неискренняя любовь» к народу или, говоря языком марксистов, абстрактный гуманизм. Если бы в фильме Толстой с помощью того же Колокольцева глубже проник в механизмы армейской коррупции и круговой поруки, стало бы понятно, что именно они довели писаря до бунта. И блестящая речь писателя сосредоточилась бы, глядишь, не на том, чем мертвый человек отличается от живого, а на критике структурной вертикали власти. Но было, как мы знаем, так, как было, а не иначе. Пороки русской жизни настолько переплетены с ее корневыми основами, что разъять их практически невозможно
