Иван Вырыпаев еще вчера — пришлый в столицу иркутянин, сегодня — гражданин мира; ставит в разных странах, сосредоточенно живет своей жизнью, вызывая в узких кругах ограниченных людей смешанные чувства — от экстаза до вражды. Его голос в современном театральном раскладе, может быть, не самый громкий, но звучащий с последовательным, тихим упорством: начиная с «Бытия № 2», затем в «Июле», теперь в «УФО» Вырыпаев сценой ищет Бога; «шарит» на дне тем, слов, не побоюсь сказать, во Вселенной.
Ему недавно исполнилось сорок, а «Практика» — на пороге десятилетия…
— Иван Вырыпаев — художественный руководитель «Практики», драматург, режиссер, актер, йог… Как продолжить ряд?
— Я драматург все-таки. Пишу пьесы. Хотя сейчас неблагодарное время для драматургов…
— Почему?
— Потому что театр — режиссерский. Они не пьесы ставят, они ставят себя.
— Себя в основном ставит ваше поколение.
— Ну почему? Это началось еще во второй половине XX века; появились мощные режиссеры, и в какой-то момент они оказались сильнее, интереснее как личности, чем драматурги.
— Помню, вы как-то сказали, что нынешние задачи театра вас вообще не интересуют, что он сегодня существует для социальных функций, акционизма. Так для чего сегодня театр?
— Для того чтобы мы могли развиваться эволюционно. Ключевая цель искусства — образование. Знание о себе и о мире. Ты отвечаешь на внутренние вопросы не просто интеллектуально, а именно чувственно. Смотришь на разные вещи с разных перспектив. Поэтому театр нужен и политический, и социальный, и критический. И развлекательный тоже: человеку иногда необходимо просто выбросить эмоции.
В театре есть живая энергия. Он происходит здесь и сейчас. Здесь, с этими людьми, ты что-то понял, почувствовал, проанализировал. И все же, хотя роль театра в нашей стране выше, чем в Европе, и уж точно выше, чем в Америке, все равно она недостаточно высока.
— Как и роль культуры…
— Да, культуру мы страшно недооцениваем. Для большей части людей, в том числе бизнесменов и политиков, она является чем-то прикладным. Они просто не понимают ее влияния. А влияние это такой силы, что сказывается и на бизнесе, и на политике, и на всей жизни. Просто оно не так явно проявлено, не сиюсекундно.
— «Практика» обитает на Патриарших, в самом сытом районе Москвы. Люди, о которых вы говорите, тоже сыты. Эта сытость концептуально вас как-то формирует, влияет на театр?
— Но к нам же приходят не только жители района! Со всей страны люди приезжают. Перед каждым спектаклем кто-нибудь кричит: «Я из Новосибирска приехал!» — и если билетов нет, его проводят. Это правило.
Сюда приходят и голодные, и сытые. «Практика» — театр максимум на 120 человек. Это если на ушах висеть. Маленькое тесное помещение, зимой даже не выйдешь покурить. Сюда ходят только из-за контента. Но наши зрители — это так называемый «креативный класс». Они оказывают большое влияние на других. К нам на премьеры приходят руководители банков, крупные бизнесмены, участвуют в дискуссиях.
Билеты у нас не дешевые, но и не самые дорогие, можно купить и за тысячу рублей билет. Плюс — у нас есть двенадцать приставных мест и десять студентов на подушки всегда садятся, значит, 22 человека мы пропускаем бесплатно.
А вообще-то я думаю, что за получение знаний нужно платить. Когда я иду на йогу, я плачу. Когда я еду на ретрит, я плачу. Отдаешь, чтобы получить. Например, у меня жена занимается психологией. Она, допустим, знает: через полгода приедет какой-то психолог американский, это дорого. Но там очень интересно. Она начинает откладывать деньги, копит, готовится. Мы же когда в бар приходим, полторы тысячи спускаем на раз…
— Ходите в бары?
— Я спиртное не пью, поэтому мне в баре особо делать нечего. Когда-то очень много пил, и вообще я в душе алкоголик. Но уже лет семь не пью. Пива иногда могу выпить бокал, но очень редко.
— Программный выбор?
— Ну да. Я не против алкоголя, у меня просто нет времени и сил на это. Алкоголь очень сильно снижает энергию и концентрацию. Вываливаешься из формы.
— Для чего концентрация?
— Я же играю много. И пишу. У меня должен быть четкий ум. Моя работа зависит от моей формы. Весь день я работаю, вечером у меня спектакль. И в жизни я хочу быть трезвым человеком, принимающим здравомыслящие решения. Я не хочу ходить по жизни пьяным.
— Многие люди, мужчины, да и женщины алкоголем стремятся заглушить «невыносимую легкость бытия» — остроту сознания. Вам она не страшна?
— Я уже проживал такую жизнь. Приехал в Москву в 2001 году и до 2006-го каждый день выпивал 50–100 граммов коньяка. Не валялся пьяным, но пил. И ничего хорошего в этом не вижу. Ты — как во сне. Мне просто не хочется, чтобы моя жизнь проходила во сне.
— Означает ли это, что вы уже ответили себе на вопрос: кто вы, зачем вы?
— Да, я себе ответил. Я понял, что театр — мой учитель и моя жизнь. Я как-то раньше с этим спорил, сейчас я это с благодарностью принял.
Есть такое племя шипибо в Перу, они говорят, что у каждого человека свое предназначение, своя функция, и если он ее не выполняет, его трясет. Я знаю, что меня трясет, когда я делаю одновременно слишком много дел. Я — не руководитель театра в прямом смысле слова. Когда я сижу, пишу пьесу, чувствую, что я на своем месте, когда со студентами работаю, мне хорошо. Когда ставлю — нормально.
Но когда занимаюсь бизнес-делами, я не вполне, не до конца на своем месте. С другой стороны, мне это нужно, поскольку мне театр этот очень дорог.
— Как на вас влияет контекст?
— Да, тревожное время. И оно накрыло именно сейчас, когда у нас в «Практике» такие появились возможности, пришли такие люди с такими планами! Все сейчас замирает, останавливается. Ничего невозможно осуществить, потому что у нас — санкции…
— Что за планы?
— Приходит много людей бизнеса, которые искренне говорят: «Давай будем помогать!» Речь идет об образовании. Мы на самом деле забыли, для чего оно нам. Чтобы понять, в чем смысл жизни.
Но когда стагнация начинается, от цензуры до военных действий, люди, у которых есть деньги, думают: «А нужно ли вообще сейчас куда-то вкладывать что-либо? Неизвестно, закроется — не закроется…» На всех уровнях все останавливается.
Есть очень интересный проект, его и департамент одобрил: «Артерия» — развитие удаленных районов Москвы. Но все уперлось в то, что сейчас любые долгосрочные инвестиции психологически притормаживаются. Любой бизнесмен подумает, стоит ли ему тратить миллиона два долларов, а может, вообще отсюда рвануть. Общее состояние остановки. И это влияет на всех.
— Тем не менее вы остаетесь здесь?
— Я остаюсь здесь. Я для себя решил: есть какие-то границы, если их перейдут, буду уезжать. Например, у меня жена — гражданка другой страны, Польши. Если я почувствую, что я отрезан, физически отрезан от информации, а моя дочь и жена не будут чувствовать себя здесь в безопасности, я уеду ради них. Если я увижу, что уровень национализма и фашизма в стране достигнет такой степени, что я уже не смогу продолжать свою работу, я тоже уеду.
Моя семья может жить достаточно аскетичной жизнью. Мы нетребовательны. Мы ко многому можем привыкнуть. Но я очень хочу дать дочке живое качественное образование. У меня есть возможность в других странах работать. Но я не хочу уезжать, я хочу работать для этой страны.
— Московская власть вас поддерживает?
— Знаете, я год назад оказался в Нью-Йорке, поставил у Михаила Барышникова «Иллюзии», поездил по Америке и очень «заценил» свой театр «Практика», очень! В Америке государство никаких денег ни на театр, ни вообще на культуру не дает. Нет там министерства культуры.
А мне, моему маленькому подвалу, департамент дает миллион долларов в год. Когда я Барышникову об этом рассказываю, он на меня смотрит и говорит: «Ну, Иван, мне этот миллион еще нужно найти!» В Америке такой театр, как «Практика», совершенно невозможен. Или зал должен иметь 250 мест, и тогда у тебя репертуар должен быть другой. У них это называется «синие парички», зрители с подкрашенными волосами, другое поколение, другая драматургия. Либо это — OFF-OFF. Есть, конечно, мой любимый Public Theater, многоуровневый большой театр, в Нью-Йорке, где и гранты, и поддержка бизнеса… Но таких в Штатах всего несколько на страну. Мы очень конструктивно сотрудничаем с департаментом культуры. Люди в этом нынешнем департаменте что-то делают, происходит какое-то развитие. Я в любом случае всегда выберу развитие.
— Вы работаете со студентами — где?
— Везде! У меня нет своего курса. Я преподаю в ЦИМе, читаю лекции, езжу по разным городам, по Европе. Занимаюсь со своими актерами. Я люблю студентов. Когда учишь, сам учишься. Занятие педагогикой мне интересно и меня развивает.
— Свое кредо можете сформулировать?
— Развитие себя и окружающих — вот кредо. А что такое развитие? Раскрытие собственного «я», выход из всех блоков, о чем писал Юнг, выход из своих страхов. Только таким образом можно изменить ситуацию вокруг. Освободиться от рабства. Русское ментальное рабство я очень сильно ощущаю в себе…
— В генах?
— Да! Мой род — сибирский, каторжный. Состояние раба — внутри, раб не может другому человеку позволить быть таким, какой он есть.
У нас ведь в стране так: если мне не нравится то, что вы делаете, я моментально хочу вас запретить. Как, например, с запретом мата. Ну не любите вы мат, ну так не ходите на такие спектакли, где он есть, и детей своих не водите. На афише должно быть обязательно предупреждение: «нецензурные выражения», 18+. Но зачем запрещать? Не ходи, да и все. Раб не может другому позволить быть «другим».
— Ну да, самое трудное — признать других другими.
— Но это первый шаг к освобождению от рабства. Потому что раб привык все время в кандалах быть, они у него и внутри. Это и меня самого касается. Как я быстро говорю «нет»! Как мы быстро говорим «нет». Когда тебе человек что-нибудь рассказывает, а ты внутри уже говоришь «нет». Ты выслушай его, пойми этого человека!
— Почему ваш спектакль «УФО» переехал в другой театр?
— Он не переехал. Он попробовал расширить свое пространство. Но мы уже вернулись обратно, потому что выяснилось, что дома лучше.
— Чем будет отмечен десятый сезон «Практики»?
— Он должен быть самым сильным в истории этого театра, если все получится. Держу кулаки. Четыре премьеры. Проект «Фолькер Шмит», режиссер и драматург из Австрии, звезда, мы смогли его заполучить с помощью «Райффайзенбанка» и Австрийского культурного форума.
Потом проект «Этика Станиславского». Ребята из «Т-9» мне принесли, Ваня Пачин, мы почитали, и я подумал: «Замени слово «театр» на слово «жизнь», и ты получаешь гуру-месседж: хватит с грязными ногами входить туда, куда вы не должны входить!» И все это с юмором.
Казимир Лиске с Дмитрием Брусникиным ставит сумасшедшую совершенно вещь — «Письма Гектора». У Гектора убили дочь, убийца в тюрьме пожизненно; отец и убийца стали переписываться. Пятнадцатилетняя документальная переписка о тотальном прощении. В Нью-Йорке радио по этим письмам сделало передачу, а Кэс ехал в машине, услышал… Добыл и привез эти материалы. Невероятно глубокая, очищающая, расширяющая сознание история.
И кроме того, я поставлю свою пьесу, которую написал для Deutsches Theater, «Невыносимо долгие объятия». В Берлине премьера в марте, а после этого у нас, наверное, в апреле. Четыре персонажа, мой опыт, их отношения…
— А дальше?
— Сейчас передо мной огромный объем дел: создание фонда при театре. Еще мы надеемся получить дополнительное помещение. Нужно сделать капитальный ремонт, который еще не начался, и еще многое-многое. И все это за оставшиеся полтора года моих договоренностей мне не успеть сделать. Так что пока я еще работаю в театре. Но я точно не собираюсь быть вечным руководителем; как только выполню намеченные дела, передам театр другому, более достойному. Мне исполнилось сорок лет. Чувствую, я на пике формы, моя работа — это мой опыт, мое развитие, моя практика. Но в душе я, конечно, мечтаю о более спокойной жизни.
