Важное уточнение: это 2010 год.
Наконец-то есть возможность сказать: Алла Борисовна, на выход, у нас появилась настоящая певица. То есть спокойно отдыхайте – страна не пропадет. И наш журнал не мог остаться в стороне от такого события. Потому что Елена Ваенга – это поистине лекарство. Натурпродукт, ценность которого многие из нас в конце концов осознали. Особенно женщины. Они в нашей стране в авангарде культурных вещей, как подопытные кролики.
Вступительная
Я долго ходила на работу мимо ее афиши, машинально отмечая странность не то фамилии, не то псевдонима. Ваенга. Такого еще не было: даже не знаешь, где ударение ставить. А лицо на фотографии похоже на одну исполнительницу романсов. Наверное, что-то в этом же роде поет? Пока однажды знакомая не спросила: ты слышала Ваенгу? – уверенно ударив по «а». И хитро добавила: послушай в ю-тубе. Ну, конечно, где же еще сейчас услышишь музыку, альтернативную той, что на ТВ? Но из любопытства набрала «Ваенга» и опешила от количества просмотров. И вообще от количества этой не то фамилии, не то псевдонима. Я не просто послушала. Я посмотрела. И будто на сеансе проповедника побывала. Но наконец-то самого стоящего, в отличие от всех предыдущих обманщиков. Своим голосом она меня уложила на ринг, а энергичной левой рукой окончательно прибила в ряды своих агитаторов.
Ничего не поделаешь, есть люди, которые и на эстрадный концерт ходят, как на церковную службу. И в эстрадном артисте ищут пастуха. Неспроста в нашей стране родилось такое нелепое и такое многозначительно словосочетание «храм искусства».
Спустя дни актриса Ирина Печерникова, та, что «Доживем до понедельника», чью книгу воспоминаний я написала год назад, шутливо печально сказала мне в телефонном разговоре: Нина мне изменила. Говоря о женщине, когда-то бывшей ее поклонницей, а потом ставшей другом. Я уточнила: «С кем же?» И услышала: «С Ваенгой». Поневоле у меня вырвалось: «Я ее понимаю».
После этого был концерт в Театре эстрады и еще два в Подмосковье. Везде аншлаги. По три часа живого звука с неповторяющимися песнями. Это нетрудно – их, по словам автора-певицы, 800. То есть были одиночки, звучавшие во всех трех концертах, но они выскакивали не запланировано, не по бумажке, а по ситуации: просьбе зала, стечению чувств. Неповторимость программ Ваенги – это отдельный аттракцион: что она пела вчера? Сегодня иное. И она иная. Только платья в привычной стилистике пьес Островского. И ритуал тот же: на сцену выходят музыканты, появляется бек-вокалистка, подходит к микрофону и включает его, а кажется, что делает в него выдох, будто проверяет на отклик. Потом она же опускает на пол листок с прописанным распорядком песен. Иногда этот список выносит сама Ваенга, вылетающая к уже подготовленному микрофону, и бросает себе под ноги, чтобы потом не обращать на него внимания. Распорядок произведений важен для музыкантов, но они смирились, что каждый вечер все перекраивается по ходу взаимоотношений певицы с залом, с пространством и временем.
Она похожа на девочку-вундеркинда: вроде молодая еще, а уже с таким багажом прошлых опытов. А еще, как черный дым из Lost (сериал «Остаться в живых» в нашем прокате. – Авт.), только пока добрый.
Написала 800 песен. Кто считал? Сама знает. Планирует покорить 800 российских городов. Почему столько? Раз говорит, что ей нужно такое количество, значит, либо их столько, либо по числу песен: по одной на каждый город. Тогда будет всероссийскость. Она пока самокритично считает, что не всенародно любима. Что-то вроде «и.о.»? Личность на испытательном сроке? Этот срок длится уже семь лет, если считать, что первый альбом вышел в 2003 году. Можно ли сказать, что она из раскрученных интернетом? Думаю, это слабо сказано. Раскручивает не ТВ, не интернет. По-настоящему раскручивает молва: народ, передающий свои восторги. Это самый мощный передатчик. Но и пройти его проверку сложнее. Он принимает только подлинники, оригиналы, произведения искусства. Их несет дальше. Она раскручена собственной личностью. Помните Фросю Бурлакову из фильма «Приходите завтра»? Так вот она сошла с экрана. И ее теперь не остановить, только бы сил хватило, но это уж сколько отпущено. Наконец и на эстраде (может, впервые за последние 40 лет) у нас появилась могучая артистка. Мы ее выстрадали. Впрочем, этот же механизм распространения задействован в сетевом маркетинге и финансовых пирамидах, когда один человек приводит пятерых. Такое мы тоже проходили.
Увидев название нашего журнала, Елена сказала: «У меня с этим проблем нет». Словно я пригласила ее в гинекологическое кресло для осмотра. Ну и хорошо, что нет. Я же говорю: сама лекарство.
Переговорная
– Елена, вы производите приятное впечатление человека, долюбленного уже в детстве, в отличие от многих недолюбленных.
– К сожалению, недолюбленность детей ведет к их комплексам в отрочестве, юношестве и взрослой жизни. Фрейд был не дурак.
– А вы как будто лишены комплексов.
– У меня их мало, потому что меня любили бабушки, дедушки, мама, папа.
– Вы родились в поселке Вьюжный, который сейчас называется Снежногорск? А Ваенга – это старое название соседнего поселка, который теперь Североморск?
– Да, в 74-м году Североморск стал столицей Северного флота. И родилась я там, хотя жили мы в поселке Вьюжный.
– И псевдоним взят по прежнему названию Североморска? Кто так придумал?
– Мама.
– Сама сказала, что лучше взять псевдоним?
– Нет, у меня была проблема: по контракту, который я досрочно расторгла по собственной инициативе, я не имела права выступать под своей фамилией, подписывать документы, выпускать музыку, заниматься вообще как таковым шоу-бизнесом.
– Это когда вы попали в такую западню?
– Сейчас я уже называю это не западней, а удачей, потому что есть такая пословица: кто нам мешает, он нам поможет. И еще: нет худа без добра и не было бы…
– …счастья.
– …да несчастье помогло! Вот так я назвала бы эту ситуацию. Поэтому я попросила маму поменять мне фамилию. Но это не столь важно. Какая разница, как человека зовут, главное, что он делает.
– Просто родителям иногда важно, чтобы ребенок прославлял их фамилию.
– Моим родителям принципиально важно, каким человеком я стану и что полезного принесу для общества. И для себя тоже.
– Ну это, наверное, им уже понятно.
– Я думаю, что сила моих родителей заключается и в том, что они даже сейчас не видят во мне, скажем так, звезды. Они считают, что я еще только начала что-либо делать. Человек всю жизнь должен что-то делать. Как Ломоносов. Или Моцарт. Он же, умирая, в постели диктовал своей жене «Реквием». И умер с нотами в руках. Короче говоря, взялся за какое-то дело, делай его до конца жизни, потому что завершенное дело – это конец творческого пути. То есть ты должен быть постоянно в созидании.
– Вам хочется, чтобы ваши песни звучали из каждого кафе?
– Нет, зачем? Мне совершенно неинтересно, чтобы мои песни слушал определенный круг людей.
– Это какой?
– Ну, например, бешеные поклонники группы «Тату» меня абсолютно не интересуют. Пусть продолжают быть их поклонниками, ко мне ходить не надо. Знаете, даже не то, чтобы круг. Круг создается из людей. Есть, например, места заключения, так это просто места, где собрались очень разные люди. И там, и на свободе, и еще где угодно есть те, чей образ жизни, поведение, образ мысли настолько мне отвратительны, что я не хотела бы, чтобы они были моими поклонниками. Мои песни им ничего не дадут. Я хочу уволить себя от общения с этими людьми. Я не настолько святая и человеколюбивая.
– А что вы вкладываете в понятие всенародной певицы?
– А это как раз давайте вернемся к звучанию в кафе. Я бы хотела, чтобы не в кафе звучали мои песни, а чтобы люди, слушая их, получали удовольствие для ума и души. Я не хочу всенародного фанатизма. Я хочу всенародной любви. К моим песням, а не ко мне.
– И что же это за любовь? Когда вы поймете, что она на вас обрушилась?
– Недавно на концерте ко мне на сцену вышла женщина, подарила цветы, и я ее поцеловала. И у меня на губах остались ее слезы. Вот это всенародная любовь.
– Тогда выходит, что вы уже всенародно любимы?
– 25 миллионов людей, живущих в нашей стране, не знают такую певицу, ну 2 миллиона, может, знают. Вот когда узнают 25 миллионов… Уберем из них миллион людей, которых я не хочу, и как раз получится то, что нужно. Я могу сказать, что такое всенародная любовь. Всенародная любовь была у Эдит Пиаф. У Чарли Чаплина.
– А у Клавдии Шульженко?
– Тоже.
– У Лидии Руслановой?
– Да. Есть такие группы, у которых есть всенародная известность, а я хочу всенародной любви! Такой вот эгоизм получается, но здесь тонкая грань. Знать – одно, любить – другое.
– Сегодня могут цветами задаривать, а завтра станут говорить: у нее звездная болезнь, зазналась, крыша поехала… Когда любовь отовсюду начинает переть.
– А разве от любви крыша едет? Не знаю, у меня не едет. И думаю, не поедет никогда. Мы же все, ну, за исключением очень маленького количества людей, верим в Бога. Надо понимать, что он дал, он взял. Я в это свято верю. Талант-то у меня от кого? От мамы с папой? Я вас умоляю.
– А что, вы от них совсем ничего не получили?
– Конечно, много. Но не талант: взяла – и сложила слова, взяла – и мелодия родилась, а люди сидят и плачут тысячами. Я, что ли, это сделала?
– А если заберет талант, что тогда?
– Значит, заслужила.
– То есть сама виновата?
– Конечно, сама. Человеку что-то дается, и он должен направлять это в благое дело.
– Человек сам может определить, насколько дело благое или не благое?
– Советоваться надо, думать.
– Вы с кем советуетесь?
– У меня очень порядочные родители. Мама – верующий человек, она всегда думает о других людях: сделай как людям лучше, думай о других. Я очень часто делаю себе плохо, но это моя жизнь, я поступаю для себя неправильно. Я же живая. Могу на человека накричать, наругаться, поступить как-нибудь подловато, но я за это и огребаю. Мне 33 года, у меня детей до сих пор нет. Просто так, что ли? Быть дураком очень хорошо, потому что реально не врубаешься, что ты дурак. А когда знаешь, что так делать нельзя, и делаешь – о-о, это уже другая история. Потом не удивляйся, ведь предупреждали.
– У вас есть любимое место в Санкт-Петербурге?
– У меня были любимые места, так их изгадили. Тот же Катькин сад. Мужчине спокойно пройти нельзя. Я не против. Ну как сказать, не против… О, Господи, как все сложно-то, мама дорогая! Я люблю каналы. Опустим этот Катькин сад, пусть что хотят, то и делают, я туда не хожу. Я сажусь на кораблик и плаваю по каналам. Меня к воде тянет по-черному. А вообще я люблю Баренцево море. И хочу домой. Если я не буду ездить два раза в год домой…
– А почему вы оттуда так рано уехали? В 16 лет?
– Учиться поехала. Потом два образования получила в Санкт-Петербурге: музыкальное и театральное. Люблю Театральную площадь. Сенную. Все мои студенческие годы, все студенческие сборища происходили на Сенной.
– А любимая церковь есть?
– Никольский собор. И Троицкий. И Новодевичий монастырь… Все это красивое. Петергоф! Это вообще – все! Ночью после концерта, если я понимаю, что не могу спать, меня несет туда.
– А как вас занесло в Варшавскую консерваторию?
– Хотела поступить туда, а мне предложили преподавать. Я показала свой диплом музыкального училища имени Римского-Корсакова, и они сказали: нам уже нечему вас учить. Тогда я подумала: поеду в Италию, на вокальное отделение. А меня не пустили, потому что не было штампа в паспорте.
– Какого?
– Ну если женщина не замужняя, то на пять лет не выпускали. То есть я должна была расписаться. А я подумала: ах так. Не люблю, когда меня принуждают. Принципиально не буду этого делать. Характер дурной. Мне вот скажи: можно сахар – так я его не ем, скажи нельзя – я положу.
– Вами легко манипулировать.
– Да, но только очень умных людей в этом смысле вокруг меня мало. Еще, скажем так, до конца не нашелся человек, который умеет мной манипулировать, потому что все настолько просто. Запрети то, что можно, и разреши то, что нельзя. Со мной в назидательном тоне могут говорить только родители, потому что у меня на них выработался рефлекс – им можно.
– И кто из родителей лучше с вами справлялся?
– Слушайте, у меня в этом смысле такой тандемчик собрался! Нет такого, что папа ругает, а мама наоборот. Гениальные родители! Они сразу договорились. Мне б такое для моих детей. Мама сказала – это закон. Пойдешь к папе, а в ответ: ты сделаешь так, как сказала мама. То есть мама – королева, папа – король. А если идешь к маме: мамочка, ну пожалуйста… – Ничего не могу сделать, папа сказал. Она только сядет, пожалеет меня за эти кошмарные пробежки, в жизни их не забуду, зачем он это делал?! Нет, я знаю зачем. Он во мне такую силу воли выработал. Встала в шесть утра, пурга – неважно, только в буран не гонял: куда, зачем ребенок бежит? Какой нормальный родитель сделает такое? Я, когда прибегала домой, садилась на пуфик в коридоре и рыдала, что папа изверг. А мать садилась около меня, и, как сейчас помню, ей было плохо из-за того, что ее ребенок страдает, но она ничего не говорила. Ну и что!? Когда мне сейчас плохо, я устала, пришла домой в четыре утра, а в 8 уже вставать и идти что-то делать, я встаю, одеваюсь и иду. Вот они те пробежки вокруг поселка. Армия дома была.
– С вашей младшей сестрой так же обращались?
– С ней по-другому чуть-чуть. Я раньше бунтовала и дулась на родителей, думала: ну почему, ее что, больше любят, почему меня так прессуют, а ее нет? А все очень просто: родители – мудрые, они понимают, что этому ребенку надо сказать один раз – он встанет и пойдет, а этому нужно такой подзатыльник дать, чтобы он пошел. Знаете, что такое «строптивая»? Я, когда поступила в театральный институт, первое, что мне сказал мастер: это не то, что твоя роль, это просто слепок с твоего характера – «Укрощение строптивой». Все наперекор, все не так, ну откуда в женщине такое сидит? Я тяжелейшая женщина в этом смысле.
– Вам бы Настасью Филипповну в «Идиоте» сыграть.
– Спасибо большое, уже сыграла. В учебном театре. Первая роль, которую мне дали. И то она более мягкая, женственная. А у меня, знаете, какая роль? Сразу же была на лоб налеплена, как ярлык. Пистимея Макаровна в «Тени исчезают в полдень». У меня даже кличка такая была долгое время. В семье называли Пистимеей Макаровной. И так же угадайте, кого я сыграла в «Молодой гвардии»?
– Ульяну Громову.
– Да. Давайте я допью чай, и мы закруглимся. Когда я начинаю говорить, я начинаю думать о том, что говорю, а сегодня у меня с утра жесткий нервный стресс, я какая-то расстроенная и хочу домой. Очень хочу домой. Я поняла, насколько хорошо живется простым людям. Правда, им все время чего-то хочется, они не понимают, что уже счастливы.
– Но все же в ваших руках. Захотите покоя – обретете его.
– Правильно. Только мой племянник, он же мой директор, говорит: нет таких проблем, которые Лена сама себе не могла бы устроить. Покой мне только снится. Я иногда хочу покоя. И этот покой у меня на даче, в Токсово.
– У вас там сейчас стройка идет?
– Да. Представляете, что такое женщина, которая ведет строительство!
– А почему этим не занимаются мужчины, которые вас окружают: директор, продюсер, он же по совместительству муж?
– Хорошо бы задать им этот вопрос.
– Задайте.
– Не хочу. Зачем задавать вопрос, зная на него ответ?
– Елена, скажите, пожалуйста, Алла Борисовна уже разыграла с вами этюд «Старик Державин нас заметил…»? Оценка Пугачевой для вас действительно важна?
– Это не касаемо вас, но абсолютно каждому журналисту я могу сказать: при мне никогда ничего не говорите об этой великой женщине. Потому что она великая женщина. Я сейчас не говорю про актрису, певицу, про мои взаимоотношения с Аллой Борисовной, которых, извините, пожалуйста, практически нет: мы с ней разговаривали час в эфире на радио и еще полчаса после моего сольного концерта. Взаимоотношения складываются днями, месяцами и годами. Человек пришел, услышал и сказал все, что хотел, искренне сказал, никакого театра в этом не было. И я никогда не стану озвучивать, что она мне говорила.
– Вы выросли на ее песнях?
– Конечно. Скажите, кто в моем возрасте в детстве не слушал ее песни? Я в детский сад шла только потому, что мама ставила мне «Миллион алых роз». Не поставила песню – я не пошла в сад. Это была успокоительная терапия. У меня стресс был с детским садом. Очень серьезная психологическая и даже физическая проблема. От одной мысли, что мне туда идти, меня тошнило. Каждое утро.
– Вас там обижали?
– Да. Воспитательницы, особенно одна. Она делала страшные вещи. Когда мы рассказывали родителям, они думали, что это просто фантазии. А я узнаю когда-нибудь ее фамилию, я злопамятная, есть у меня такой грешок.
– И что вы ей сделаете?
– Ничего.
– Тогда зачем вам ее фамилия?
– Ну вот в прессе написать. Представляете, ее дочка прочитает… Мне нельзя было есть кашу, моя мама писала заявления, умоляла не кормить ребенка кашей. А меня заставляли, отчего меня, извините, рвало в тарелку. Эту тарелку брали, вели меня в старшие группы и, держа мне руки за спиной, впихивали мне в рот мою же блевотину. Это нормально? Представляете, что было с моей психикой в шесть лет. А когда я говорила об этом маме, она не верила.
– Почему вы на сцене так часто падаете на колени?
– Я не падаю, я становлюсь. И думаю, что мой адекватный слушатель и зритель видит в этом не падение на колени, а удобоваримую позицию для пения именно этих строчек.
– Но стоять на коленях вредно для здоровья.
– Вот этого я не знала, лучше б вы этого мне не говорили.
– Извините. А еще вы не всегда поете залу, а как будто кому-то невидимому на сцене.
– Да, у меня такой видеоряд порой. Я вижу, о чем пою. И это бывает настолько личное, что я подсознательно убираю от людей свой видеоряд. Но я с ним разговариваю.
– Ваши сценические платья больше похожи на костюмы из театрального гардероба.
– Так я почти театральная певица. Понимаете, меня правильно научили. В меня вдолбили в театральном институте одну вещь: ты вначале должен увидеть, о чем поешь или рассказываешь людям, потом подумать, как ты к этому относишься и затем передать свои ощущения. Очень простая схема. Научившись по ней работать, я даже не думаю о том, как мне петь. Случаются только маленькие проблемы с вокалом, ну я же живой человек, тем более все время вживую.
– Театр по вас тоскует.
– У меня есть один спектакль в антрепризе – «Свободная пара». Хотя бы на это есть время. Я не могу пойти служить в театр, потому что тогда я брошу музыку. Как ответственный человек. Никаких концертов не будет. Я буду пахать, репетировать. Все до конца надо доводить. Оббежать поселок и добежать до дому. Поэтому начал – закончи. Хотя в быту я все кидаю. Могу начать мыть посуду и не домыть.
– Что-то отвлекло?
– Да, следующая работа, которую я хватаю и тоже не доделываю.
– Все понадкусываете. А ваша песенная разножанровость!
– Всеядность.
– Во всех жанрах хочется себя попробовать?
– Не попробовать, в песнях я ничего не пробую, они просто так пишутся. Тексты вместе с мелодиями. Но отталкиваюсь я от текста.
– И не волнует то, что вас ни в какой жанр не уложишь?
– Слава тебе, Господи, что меня вообще не уложишь.
– Все-таки у Эдит Пиаф была жанровая определенность. А вы и в шансоне, и в традиционной эстраде, и среди бардов, и даже в роке вполне на месте.
– Очень хорошо. Я сейчас Майкла Джексона слушаю. Вот это гений. Крутые песни писал.
А раньше думала, попса. Хорошо, когда рядом есть люди, которые тебя просвещают, например, мои музыканты.
– Они вам подкидывают, и вы что-то для себя открываете?
– Они меня заставляют слушать. И я считаю, что это проявление настоящей творческой любви. Потому что, когда вам на человека наплевать, вам все равно, что он слушает, одевает, ест. Я люблю есть людей мозгами. Была недавно у Джигарханяна в театре, мне очень понравился спектакль. Там актер лет 45 - 50 играет восьмидесятитрехлетнего старика, и я ни минуты не сомневаюсь, что это старик. Я ужасная театралка. Но ненавижу пошлятину в спектаклях. Ненавижу шоу-бизнес, который проник в театр. Презираю людей, которые не умеют отключать телефоны, сидя в театральном зале. Мне хочется сказать: с головой все в порядке? Ладно, нечаянно зазвенел, но когда не отключают, это они не актеров унижают, а себя. Зачем пришел? Посиди дома, включи телевизор, смотри сериал. Терпеть не могу сериалов.
– Отдельная глава: чего не может терпеть Елена Ваенга? Но вы же прощаете людей, которые смотрят сериалы?
– Их – да. Потому что виноват не тот, кто ест плохое, а тот, кто кормит человека плохим. Изначально пичкать людей гадостью, для чего? Чтобы сделать еще тупее? Запудрить мозги? Это как бульварные романы. Какой Достоевский, Чехов, Островский! Берешь одну фразу, расписываешь на 856 страниц, через каждые четыре слова любовь, секс и все остальное.
– Вы прозу писать не пробовали?
– Ни в коем случае, я не писатель. Мне не надо браться за то, чего я не умею. Я песенник-текстовик.
– И не композитор?
– Я не училась на композитора.
– Музыку к песням вы же пишете?
– Нет, я песни пишу. Но мне наплевать, как меня называют и какой я формат. Вот если меня назовут плохим человеком, тут мне не наплевать, плохую песню написала – не наплевать.
– Но это субъективно: кому-то плохая, а другому хорошая.
– Вы знаете, я пока не слышала, чтобы мне кто-то искренне сказал, что у меня плохие песни. Могут говорить: мы любим «Ди перпл», а вас не очень, – тут я понимаю, о чем люди говорят – они не любят русскую музыку, тексты, им не это нужно.
– Вас угнетает, что вас не очень много на телеэкране?
– Меня это только радует.
– На контрасте работаете?
– Я рада, что не каждый пятый пока просит дать автограф. Не потому, что я не люблю этого делать, а потому что мне приятно быть неузнаваемой. Я хочу, чтобы любили мои песни. А чем меньше будут узнавать меня, тем лучше. Я считаю, что это надрыв психики, когда человек ждет, чтобы каждый второй: о, смотри, – и как жить?
– На нашей эстраде возможно существовать без крыши в виде продюсерского центра?
– У меня нет крыши. Мои продюсеры – мои родственники.
– А в режиссере вы нуждаетесь?
– Зачем? Что режиссировать?
– Концертную программу. Оформление, мизансцены…
– Ну представьте себе режиссера для Эдит Пиаф. Как и куда ей руки поставить.
– Ее учили этому.
– Ну слава богу, меня никто не учил. Мне наоборот говорили: махай, как хочешь. Слушайте, я естественная! Я в жизни точно так же машу руками. Почему оно должно различаться? Меня Петр Сергеевич Вельяминов учил НЕ не делать. Потому что жест идет от правильного ощущения. Это как если бы у Майкла Джексона спросили, почему он делает этот жест. – Это не я, это музыка. Я отвечу: это даже немножко текст. На самом деле на сцене я даже естественней, чем в жизни. Вот такой парадокс. То есть в жизни я понимаю, что на меня смотрят мужчины, и как женщина могу… о, видите, что я сейчас делаю (наматывает прядь волос на палец. – Авт.). На сцене нет. Там все, как надо, как я думаю, молниеносная передача мыслей.
– А что бы вы ответили людям, которые переживают за вас: она себя не жалеет, как бы не надорвалась, как бы ее подольше хватило.
– Если я начну себя беречь, им станет скучно, они скажут: ой сегодня Ваенга не такая, какой мы ее любим. Гореть надо. Как там кто-то умный сказал: лучше гореть, чем угаснуть. Я бы еще сказала: лучше гореть, чем тлеть. Сцена не терпит вареных куриц. Иначе вон из профессии. Как Маяковский сказал: ты все время должен быть на метр выше, чем ты есть. Потому что, родной, ты вышел на сцену, на тебя миллионы смотрят, ну хорошо, тысячи, так будь любезен соответствовать профессии. Это тяжелая профессия. Это не носить красивые платья, надевать бриллианты и ходить на тусовки, это пахать, пахать и пахать каждый день. И по-другому быть не может.
P.S. У нас найдется десятка великолепных певиц, но каждой чего-то не хватает, иногда малости. А над Еленой потрудился щедрый хлебопек, оторвался от всей души. Будто дошло, наконец, снизу, что так больше жить нельзя. И я понимаю людей, которые хотят, чтобы она поберегла себя. Не на концертах, а между ними. Чтобы отдыхала для своего и нашего здоровья. Потому что мы ее так долго ждали. Как чистильщика, способного вернуть нам доверие к нашей эстраде.
Важное дополнение: уже в 2012 году я так не думала. Мое мнение о Елене Ваенга изменилось, потому что она не справилась с собственными способностями, перестала развиваться, угомонилась, занялась тем, что начала работать ради заработка, почуяв вкус денег и их возможностей. Она доросла до того потолка, который сама для себя воздвигла: ей важно было доказать некоторым людям, что она чего-то может. Ей показалось, что доказала. После чего она попала в тупик, где и пребывает по сей день. И ничего интересного я от нее давно не жду. Она перестала меня удивлять. Увы, так бывает. Я называю эти случаи: горе без ума. Особенно когда человека несет отрицательная энергия, он заряжается от критики в свой адрес и в злом, агрессивном состоянии на сцене становится гораздо содержательнее и сконцентрированней, чем в добром и благодушном.
