Когда мы слышим слово «знак», чаще всего мы вспоминаем о знаках судьбы, знаках внимания, письменных знаках и тому подобных явлениях. То есть выделяем нечто, что могло бы этим словом обозначиться. Но с этого поста мы начнём вместе открывать для себя новое понимание знака. И начнём с самого близкого. С нас. Людей.
И с улыбки. Мы уже поговорили о ней, как о знаке. Вежливости, например. Но в каждом отдельном случае улыбка, как и любое другое движение, будет означать что-то своё. Злорадство, поддержку, самодовольство. И значение мы будем считывать уже по иным признакам и по контексту. Многое нам скажут глаза, поза, жесты, слова.
В определённом смысле всё наше тело выступает как знак нашего внутреннего состояния. Хотим мы того или нет, но мы выдаем себя ежесекундно, и для человека, умеющего читать эти знаки (т.е. владеющего языком тела), мы – открытая книга. И неважно, искренни мы или нет. Наша неискренность говорит о нас ещё громче, чем то, что она скрывает.
Многие знают о значении закрытой позы, сжатых губ, почёсывании носа. Таких знаков десятки. Может, сотни. Овладеть этим языком можно, прочтя любую из книг вроде «Как читать язык тела». Освоив теорию, можно приступать к практике. Здесь главным инструментом, как и всегда, будет внимание. Замечать свои движения, следить за движениями собеседника, и через несколько месяцев упорных тренировок – voi la! – люди для вас исчезают, и остаются знаки.
Так действует знание. Оно подменяет живое несуществующим. Как только мы произносим слова "мимика", "жест" и даже "тело", мы уже выделяем из целого части. Мы не рассматриваем человека как целое, но выделяем его скрещённые ноги, частое моргание и прочее. Этот взгляд на мир рационален. Его задача – объяснить. Еще точнее – сделать объяснимым.
Эту функцию и выполняют знаки. Из общей картины они выхватывают детали, дают им название и воссоздают некий другой мир на месте того, который был. Стоит ли говорить, что этот мир будет бесконечно беднее изначального?
Приведу наглядный пример. Когда вы приводите человека в музей и ставите его перед картиной, он может повести себя по-разному. Поговорим об этом на примере одного шедевра – «Блудного сына» Рембрандта (мы счастливые жители страны, в которой эта многострадальная картина нашла свой приют).
Стоя перед ней (а вы можете до мельчайшей детали рассмотреть её здесь), человек может говорить об удивительном колорите, о филигранном владении техникой, о живой темноте, о подавленной эмоциональности поз и напряжении мизансцены, о трагической судьбе автора картины, рассуждать об интерпретации библейской притчи великим голландцем. Но всё это будет означать, что картина не увидена. Всё вышеперечисленное – удел искусствоведов. Но полотно своё умирающий художник писал не для них, а для того, кто смотрит и видит, а не понимает и объясняет.
Шедевр неуловим. Поэтому единственной подлинной реакцией здесь будет молчание. Пускай сопровождаемое слезами или просветлённой улыбкой. Но слово, каким бы умным и точным оно ни было, создаст непреодолимую дистанцию между человеком и человеком. Между Рембрандтом и видящим.
Так вот и весь мир – это шедевр для видящего. Он не делится на части. На красивое и нет, плохое и хорошее. Рисунок ребёнка становится равен полотнам мастеров. Потому что в этом случае перед нами один и тот же объект – мир в его неразделимости.
И потому, смотря на человека сквозь призму того, что мы подумали о нём, человека мы и теряем. А есть другой взгляд. Один образ Антонена Арто поможет мне поделиться этим особенным взглядом.
Мы часто слышали шекспировскую фразу «мир – театр, люди в нём – актёры». Да. Мы выходим на сцену жизни, как люди, а уходим с неё, как актёры, потратившие отведённое нам время, чтобы играть в чьей-то чужой пьесе. Именно этот конфликт и делает человека несчастным, вне зависимости от его статуса, роли и той временной передышки, которую дарит актёру драматург перед новым витком сюжета.
В своей теории театра Арто уподобляет актёров «мученикам, сжигаемым на кострах, <…> [которые] подают нам знаки со своих пылающих столбов».
Взнесённая вверх рука, опущенный взгляд, сжатый кулак, раскрытые объятия – вот знаки, поднимающиеся из глубины окружающего нас страдания, в которое мы можем принести то единственное, что поможет нам не только понять другого, но и разрушить границу между собой и другим. Это единственное – любовь или хотя бы сострадание, служащее для неё началом.
Например, мы смотрим на скрещенные руки и говорим, что человек закрыт. Мы прорываемся через его оборону, мы убеждаем, мы манипулируем. Но не лучше ли позволить человеку самому выйти навстречу нам из своего замка? Как сделать это?
Принять его, довериться ему, полюбить его. Тогда не будет нужды защищаться и пробивать защиту. Тогда необходимость понимать отпадёт, потому что понимать нечего. Перед нами уже есть самое ценное – человек, а в его глазах – мир. Прекрасный и необъяснимый.
