Я придумал некую программу развития спальных районов, как мне казалось, более или менее остроумную. При обсуждении выяснилось, что она совсем никуда не годится, хотя в некоторых местах она пережила этап нечувствительного внедрения. Не годилась она не из-за того, что конкретные меры, из которых она состояла, были недейственными, а из-за ошибки в базовой оценке.
Мне казалось очевидным, что эти районы — с одинаковыми типовыми домами, без центра, без улиц, без главной улицы и улицы-бульвара, без кафе, ресторанов в первых этажах, без офисов, гостиниц, без музеев, театров, галерей, без какой-либо идентичности и т. д.— как-то неполноценны. Чего ни хватишься — ничего нет. Но при анализе результатов фокус-групп выяснилось, что жители этих районов совершенно не переживают по этим поводам: им очень нравятся их районы. Из усовершенствований они хотели только побольше зелени, хотя это единственное, чего там и так в избытке.
Ничто так не расстраивает социальных инженеров, как результаты фокус-групп.
Город, хотелось им сказать,— это же прежде всего свобода выбора. Сотни возможностей что-то купить, что-то узнать, как-то провести время, выбрать цель, кем-то стать или не становиться никем, меняя время своей жизни на возможность сыграть разные роли.
Город — это пространство истории, ощущение, что люди здесь жили тысячу лет, а теперь твоя очередь.
Город — это когда все время появляется что-то новое, кто-то что-то увидел, узнал, выдумал, создал, и ты участник этого социального турнира, и тебя это заводит.
Город можно изучать исторически, и тогда перед нами откроется более или менее пленительная картина зарождения и развития почти живого организма, в котором, однако, те или иные изменения морфологии — формирование скелета, мозга, сердца, конечностей — являются деяниями людей с именами и датами. Можно экономически, и тогда это конкуренция капиталов, ресурсов и бизнес-процессов. Можно культурологически, и тогда это конкуренция ценностей. А можно — социально, и тогда это конкуренция сообществ.
Но только сообщества не очень конкурируют, а больше просто живут.
Идею социального изучения города подарила нам Чикагская социологическая школа примерно сто лет назад. Великий урбанист Роберт Эзра Парк рассматривал город отчасти по аналогии с расселением вида животных у Чарльза Дарвина. Правда, он не включил в свою модель механизм эволюции Дарвина — внутри- и межвидовую конкуренцию, а сосредоточился на приспособлении к условиям существования. Городской район получается чем-то вроде биоценоза. Сообщество приспосабливается к месту, в котором живет,— это называется специализацией, мигрирует в зависимости от внешнего давления, расширяется или сжимается, воспроизводится с тем или иным успехом (исследованием чего Чикагская школа с успехом и занималась). У него есть свои ценности, иногда — сленг (это больше касается этнических сообществ), мода, общественные пространства. С жизнью города в целом они, конечно, связаны, но опосредованно.
Сообщества можно назвать племенами городской цивилизации. Они воспринимают саму эту цивилизацию как внешнее условие своего существования — наряду с климатом, ресурсами и т. д.,— но мало участвуют в ее изменении.
Урбанистическая социология — очень продуктивный подход к исследованию городов. В последние полвека в исторической науке принято изучать историю повседневности, книги на эту тему пишутся сотнями. Изучена повседневность, скажем, парижских нотариусов, разных ремесленников, студентов Сорбонны, модисток и т. д. Спецификой таких сообществ в традиционных городах было то, что селились они более или менее кучно, поэтому у них возникали разные институты. Это резко повышало степень их идентичности. У них были свои святые покровители, выраженные культурные коды поведения, свои, так сказать, лидеры общественного мнения, своя повестка дня. Однако сопоставить их с большой историей довольно трудно. Нет ниточек, позволяющих связать жизнь студентов или нотариусов с эпохой готики и схоластики, портные и модистки живут так, будто ни фронды, ни революции, ни реставрации не было или они совершались пусть где-то неподалеку, но в другом месте.
В этих очерках я описывал городскую жизнь как диалог четырех групп — власти, жрецов, бизнеса и рабочих. Они конкурируют между собой за повестку дня, за ценности, за доминирование, они блокируются друг с другом и расторгают союзы. Эта конкуренция и создает историю, иногда — и прогресс. Но в городе есть люди, которые не связаны ни с одной из этих групп, которым равно чужды их устремления и идеалы. Просто жители. Они просто здесь живут. Кстати, это совершенно необязательно отношения городского центра и периферии — просто так чаще всего бывает в сегодняшних российских городах. А так — возьмите Замоскворечье XIX века или Остоженку 50 лет назад. Между спальными районами и заснувшими территориями разница невелика.
Исследовательская проблема отсутствия точек сопряжений социального анализа с историческим, экономическим и культурологическим в реальном городе оборачивается пространственной несопряженностью города и его территориальных сообществ. У них принципиально разная проблематика. В городе действуют политика, экономика, культура, есть повестка дня. В сообществе это тоже может быть, но иногда в зачаточном состоянии. При этом общегородские процессы воспринимаются здесь как вести извне. Такое сообщество пользуется городом как землей с определенными характеристиками: это такая земля, где есть метро, канализация, электричество, сети социального обслуживания. Но оно не участвует ни в городе как месте истории, ни в городе как месте производства будущего.
Город это, конечно, расстраивает. Никакому правителю и никакому правительству не приятно, если люди живут на его земле, но своей жизнью. Отсюда идеи создания субцентров на периферии, идеи точечной застройки, развития застроенных территорий, реновации, реконструкции транспортной сети — любых мер по вовлечению этих мест в общегородскую повестку дня. Прямо скажем, довольно спорных и конфликтных.
Откуда берутся «просто жители». Они не то что всегда здесь жили, жители Беляево или Зюзино — это ни в коем случае не потомки бесконечно расплодившихся крестьян деревень Беляево и Зюзино, это совсем чужие этим местам люди. Точно так же не было в средневековом Париже изначально поселившихся здесь племен нотариусов, студентов или ткачей — они все чужие. Город, как это определил Макс Вебер,— это соединение изначально чужих друг другу людей. Они пришлые, и, когда они пришли, они очень активно участвовали в городской жизни. Но со временем они установили стабильный, минимально необходимый для жизни уровень обмена с остальным городом и обособились. Они рождены историей, но выпали из нее.
Те же спальные районы — это след Москвы как индустриального города, когда в нем было пять миллионов рабочих, и они и были его жизнью. А теперь они выпали из развития и в рамках рентной экономики достигли того уровня благосостояния, комфорта и разнообразия жизни, который их устраивает. И могут просто жить. С исторической точки зрения это постиндустриальные племена, расселившиеся на городской территории после остановки индустриального развития.
Каждый конкретный человек, разумеется, ниоткуда не выпал, вернее, самостоятельно решает, выпадать или нет. Достаточно выехать из спального района, и ты окажешься посередине потоков городского обмена. Но если говорить именно о культуре поселения, в котором ты находишься,— то да, это место, по сути, не городское. Спальная жизнь, где время не меняется и ничего не происходит. Шесть лет назад по анализу данных сотовых операторов Алексей Новиков установил, что 60% жителей спальных районов вообще не выезжают из них в течение недели. Может, сегодня эта пропорция изменилась, но, боюсь, как бы не в сторону увеличения.
Проблема заключается в том, что выпавшие из истории городские сообщества знают только один способ развития — деградацию. Ослабляются социальные связи, люди выпадают из системы социальных координат, теряются признанные модели поведения, авторитеты, ценностные характеристики. Тот же Роберт Парк начал изучение городских сообществ с анализа антисоциального, девиантного поведения в городе — которое, как он убедительно доказал, обязательно возникает при распаде сообществ. Насколько я понимаю, в истории мы не знаем ни одного городского сообщества, которое бы прогрессировало: даже этнические и религиозные в конце концов теряют свою устойчивость и идентичность. Территориальное сообщество людей рано или поздно превращается в гетто. Там неизбежно возникает процесс распада, и это можно только сдерживать, и только поддержкой извне.
Но, как легко догадаться, люди не хотят такой поддержки. Любую интервенцию они воспринимают как угрозу своему существованию и встречают в штыки. И на вопрос, нужно ли с сообществами вообще что-либо делать, трудно дать однозначный ответ. Они не будут рады ничему.
Впрочем, не менее они не рады тому, что у них ничего не происходит: это порождает комплекс неполноценности. Недавно Алексей Венедиктов на «Эхе Москвы» начал дискуссию со мной со следующего тезиса: «Если можно сказать, что я как москвич в бешенстве, это вообще ничего не сказать. Собянин уже семь лет мэр. Да, центр Москвы. Я вижу, как мэрия вкладывается в центр. Делает центр для миллиардеров и туристов, а не для москвичей. <…> Спальных районов Собянин вообще не касался. Вообще!» Понятное чувство. Но не в меньшей степени понятно, что когда благоустройство Москвы выйдет за границы Садового кольца (а это предполагает и программа реновации, и программа «Мой район»), то реакция будет примерно той же. Люди будут в бешенстве. Просто в бешенстве. Просто жители.
Григорий Ревзин
