Я прекрасно помню 90-е — как было постоянно тревожно и при этом весело. Можно было придумать что-то почти безумное — и тут же осуществить. Так мы с коллегой, пока ели борщ, сочинили программу «Российский гуманитарный лицей», а уже через несколько месяцев начали набор в наш первый лицейский девятый класс. Позже выяснилось, что одна из лучших моих учениц узнала об открытии лицея из бумажного объявления, которое я лично прилепила с помощью клейстера на фонарный столб.
А еще в 90-е было удивительно много интересного по телевизору, и члены семьи, оказывавшиеся дома, записывали лучшие передачи на видеокассеты для тех, кто задерживался на работе и мог пропустить что-то важное. Да, видеокассеты — большие, тяжелые… Когда у метро открылся видеопрокат, трудно было поверить своему счастью: чуть ли не любой шедевр мирового кинематографа можно было теперь за небольшие деньги взять домой на вечерок.
Хорошо помню я и середину — конец 80-х. Как появились новости и пропали продукты. Как моя подруга, минуту послушав радио, задумчиво произнесла: «Еще одним министром меньше!» Как никто не работал, потому что все смотрели Первый съезд народных депутатов. Как мы с мамой, услышав по телевизору, что в Парке культуры открывается фестиваль авторской песни, переглянулись и молча бросились одеваться, чтобы ни в коем случае такое не пропустить. Незабываемо и грандиозное шествие сторонников демократии по центру Москвы — и странное ощущение неопасной толпы, в которой все здоровались, извинялись, если задели локтем, и в которой нашлось так много знакомых, как будто мы собрались на деревенской околице.
Неплохо помню я и 70-е — первую половину 80-х, так называемый «период застоя». Пионерские линейки, комсомольские собрания, конкурсы строя и песни, сбор макулатуры, политические лозунги там, где сейчас реклама… Помню полупустые прилавки и мамину фразу: «Ну никак у меня в холодильнике сыр с яйцами не встречается!» И, конечно, людей, которые вешали на шею толстую веревку, а на нее — рулонов 10 туалетной бумаги, с боем добытой в единственном в районе хозяйственном магазине.
А вот 60-х я практически не помню. Когда они кончились, мне было 5 лет. Но я много о них знаю. Потому, например, что мама рассказывала, как они с однокурсниками выбежали на улицу ликовать, когда стало известно о полете Гагарина. Потому что знаю наизусть немало «оттепельных» стихов и песен и люблю старые фильмы с их черно-белым изяществом, нефальшивым пафосом и нежным юмором.
Разумеется, я не могу помнить того, что было до моего рождения. Но для меня не просто реальна, а почти физически ощутима война, которую прошел от начала до конца мой дедушка. И мне иногда кажется, что я была в той московской коммуналке, где 9 мая 1945 года моя бабушка, ее сестра и их лучшая подруга вне себя от радости прыгали по кроватям, завернувшись в диванные покрывала.
Нет и не может у меня быть личных воспоминаний ни о первых годах советской власти, ни о дореволюционной России. Даже мои студенты, которым я кажусь бесконечно древней и которые уже интересовались, была ли я знакома с Есениным, пока не спрашивали, встречала ли я Николая II. Впрочем, пройдет еще некоторое время, и кто-нибудь обратит ко мне вопрос, заданный однажды соседкой по квартире моей бабушке: «Скажите, а вы видели деревянную Москву?» Бабушка тогда, помнится, ответила: «Конечно! И Ивана Калиту!» Кстати, не факт, что соседка уловила в ее словах иронию.
Но ведь дело вовсе не в том, что видел своими глазами. Иначе, конечно, чем собственное прошлое, я все-таки помню и Серебряный век, и великие реформы середины XIX века, и декабристскую эпоху. И без всего этого мне было бы пусто и одиноко. Поэтому я искренне удивляюсь, когда некоторые мои коллеги, столкнувшись с тотальным историческим невежеством наших студентов, восклицают чуть ли не в умилении: «Ну они же молодые! Помнить этого не могут!»
Понятно, что поколение состоит из самых разных людей и любые обобщения не вполне корректны. И все-таки мне кажется, что есть черта, объединяющая многих сегодняшних 20-летних. Я бы назвала ее историческим беспамятством. Кстати, я вовсе не согласна с расхожим утверждением, будто современная молодежь мало знает. Мои студенты знают очень много. Они прекрасно разбираются в гаджетах, ориентируются в Интернете, они точно больше меня знают о спорте, о моде, о новых направлениях в музыке и так далее. То есть с синхронным срезом реальности у них все в полном порядке. Но вот когда речь заходит о диахронном…
Девушка, отвечающая на государственном экзамене на вопрос о расследовательской журналистике, не может назвать ни одного имени. Она, похоже, вообще не уверена, что в недавней российской истории были журналистские расследования: ведь в учебник они не попали. Другая студентка, искренне увлеченная телевизионными программами о кинематографе, не знает, кто из советских режиссеров вел в свое время «Кинопанораму». А когда кто-то из экзаменаторов пытается помочь и подсказывает: «Этот человек снял фильм, который все мы смотрим каждый год. Ну, кто режиссер «Иронии судьбы»?» — теряется окончательно и испуганно бормочет: «Ирония? Судьбы?» И есть в этой ситуации какая-то особая ирония судьбы.
Что сделало 20-летних именно такими? Не претендую на окончательный ответ, но перечислю несколько возможных причин. Первая лежит на поверхности. Это изменения в школьном и вузовском образовании. Нас учили гораздо более жестко. Не узнать, что «декабристы разбудили Герцена», а у марксизма есть «три источника и три составные части», было практически невозможно. Сколько бы мы ни называли сегодня приемы прежней педагогической системы начетническими и лишенными индивидуального подхода — они работали. Правила орфографии, исторические даты, стихи Пушкина и признаки империализма надо было учить одним универсальным способом — наизусть. Потом образование то ли гуманизировалось, то ли обленилось, то ли оробело — и среди прочих послаблений оказалось разрешение ничего наизусть не помнить.
К тому же к первой присоединилась причина номер два. У нас появился дружочек по имени Интернет, готовый в любую минуту прийти на помощь и выдать необходимую информацию. Причем сначала он был на большом компьютере, к которому требовалось хотя бы подойти, а потом обосновался в телефоне, заняв место в кармане, под подушкой и вообще где угодно. Я в некоторой степени понимаю своих студентов: зачем учить наизусть таблицу умножения, дату Ледового побоища и стихотворение Пушкина, когда вот оно все — в телефоне!
Самая загадочная для меня причина массового беспамятства молодежи — третья. Это некие изменения, произошедшие в семьях. Сама я, как уже упоминала, знаю о многом по рассказам родителей, тети, бабушки и дедушки. Причем касается это не только семейной истории, но и вообще событий прошлого. Дома мне рассказывали и о Великой Отечественной войне, и о Древней Греции, и о средневековой Европе. Я понимаю, что далеко не у всех мамы — доктора исторических наук. Но ведь нет таких старших родственников, которым с детьми вообще не о чем поговорить! Чтобы вместе посмотреть ту же «Иронию судьбы», ученая степень точно не требуется.
Пожалуй, сейчас нам несколько труднее делиться сокровенным с детьми и внуками, чем это было десятилетия назад, когда мы сами занимали позиции младших. Мир изменился решительно, он будто набрал темп, и любимые книги и фильмы нашего детства кажутся теперь поразительно медленными. Не могу забыть собственного изумления, когда я воодушевленно взялась читать десятилетнему тогда сыну «Приключения Тома Сойера», пообещала ему, что будет интересно и весело, а через несколько минут поняла, что книга какая-то вялая, лучше всего подходит для чтения перед сном.
Я не знаю, почему сегодняшние 20-летние получают от своих близких так мало информации о прошлом. Для меня все еще становится культурным шоком встреча с человеком, не знающим, сколько было мировых войн, что такое ГУЛАГ и когда состоялся первый полет человека в космос. Мне нелегко найти общий язык со слушателем, отвечающим на вопрос о том, кто такой Войнович, что, кажется, он написал роман «Овод».
Вряд ли ситуацию можно кардинально исправить. Мы так и останемся разными — те, кто еще помнит, как набирается номер на дисковом телефоне, и те, кто считает, что бывают «архаичные мобильники». И объем наших знаний по определению не может совпасть. Что же я предлагаю? Самое простое — делать шаги навстречу друг другу. Ни в коем случае не раздражаться. Рассказывать незнающей стороне о том, что ей пока неизвестно, без презрительной ухмылки. Радоваться возможности по-иному взглянуть на мир. Перебрасывать мосты через разделившую нас пропасть.
Евгения Басовская, заведующая кафедрой медиаречи РГГУ
