«Солдаты в цирке не смеются». Возможно, поэтому я долгое время хотел служить. Помню сцену: мать, придя домой, снимает порванные чулки и складывает их в ёмкость пуфика (там снималось сиденье, в детстве я даже мог залезть туда весь целиком; я так делал, когда играл в прятки с гостями), а отец ворчит, потому что на крышке лежат его карты, для фокусов.
Цирковая гимнастка. Фото с ресурса Unsplash.
Спустя время я видел точно такую же сцену, но слегка сместились акценты: мать клала в пуфик пачки макарон и манку, а на крышке лежал отцовский пистолет. Обыкновенный «Иж», девять миллиметров, со звёздочкой на рукоятке.
Это были две грани одного и того же. Мои родители были цирковыми артистами: отец — иллюзионистом, мама — гимнасткой.
Окончательно я понял, что не хочу разделить их судьбу, когда, уже школьника, отец меня забрал на пару часов из спортивного лагеря, чтобы научить стрелять. Грохот сбитых банок смешил, пугала отдача.
Как же я хотел служить, спросите вы. Ведь там только и делают что стреляют. Мною двигало желание понять, что такое оружие. Правильно ответить себе на вопрос, который я не один раз задавал себе после того выстрела: что может заставить спустить курок?
На долгие годы моей идей фикс стало слово «дисциплина». Я хотел дисциплинировать себя во всём — в речи, в движениях, в планах на жизнь. Но что-то всегда звало меня в сторону. И каждый раз, обретая некое подобие перспективы, я сходил с дистанции. Так же точно делала моя мама в номере, в котором гимнасты летят друг другу навстречу, чтобы столкнуться, но каким-то образом каждый раз минуют друг друга. В этом, помимо возможности падения, и состоит «соль» номера, его пружина, то, на чём выстроено напряжение наблюдателя.
Меня всегда тянуло обратно в детство, в цирк. И в то же время я делал всё, чтобы отложить эту встречу. Мне кажется, что неслучайно я сначала увлёкся религиозными поисками, потом творческими. Это уводило меня от встречи.
Дело совсем не в цирке, а в том, что я стеснялся своих родителей и не хотел повторить их судьбы. Я никогда не говорил никому, отвечая на вопрос «кто твои родители», всю правду, ограничиваясь кратким: «Мой отец — водитель, а мама не работает».
Это придавало мне стартовой удали. Меня должно было вышибать вверх от этой энергии «низового» хаоса. Это пафос рэпа. Я жил в спальном районе, но потом поселился в пентхаусе. Но мне везло, и большинство проблем я придумывал себе сам. Никто не смог посадить меня на наркотики или втянуть в магазинное воровство. Но меня сбивали с ног мною придуманные призраки. Мой отец начал пить, мама к нему присоединилась. Я решил, что после школы пойду служить. Но меня не взяли. Так я оказался на сценарном факультете.
Там я по-разному пытался рассказать одну и ту же сказку: как мальчик становится силачом, способным побороть мексиканского рестлера.
Странное дело: в школьные годы мама хотела, чтобы я был умным, как папа. По большому счёту, делала из меня иллюзиониста. Папа в то же время постоянно звал меня на турник, отдавал в секции… Я научился подтягиваться через несколько лет, после того как он похоронил мою карьеру гимнаста. Правда, не циркового, а спортивного. Я и сам некоторое время, одновременно с чтением «Принца отверженных» Дюма, грезил об юдоли гимнаста, смотря Летние Олимпийские игры в Афинах.
На сценарном факультете я не написал ни одного сценария, который можно ставить. Но они шли из меня один за другим, почти без сложностей. Однажды я на спор с мастером написал 60-страничный полный метр за четыре дня. Для меня только оставалось загадкой, почему у меня получаются такие крупные вещи, размером с повесть, но не получается кино. Ведь это только вопрос формы. Кино пишется действием, литература рисуется словом, как углём.
Казалось бы: переключи регистр, и всё.
И только недавно я понял, почему так. Я не могу писать кино, потому что я боюсь вернуться в цирк. Кино, как и цирк, — это по большей части физика, эксцентрика, буйство, натиск, искры. Да, с годами кино обрело психологизм и стало сложнее цирка (там, однако, тоже появилась драма). Но как я не мог объяснить родителям, почему я так хочу служить (и чему и зачем), так я не мог написать «штучку», пронизанную чистым сквозным действием.
Дело в том, что я не относился к этому с точки зрения профессии. Меня интересовало разобраться в судьбе моих родителей, а значит, и в своей судьбе. Литература стала для этого наиболее подходящей формой. Сейчас я понимаю, что, пока я не изложу эту историю, я не смогу писать кино. Я должен вернуться в семью. Мои родители никогда не интересовались тем, кто такой Ленин и тем более тем, что он сказал, но они бы согласились, что, пожалуй, важнейшими из искусств для нас являются кино и цирк.
С этим можно спорить. Я так уж точно поспорю. Потому что для меня это имеет не идеологическое измерение, а языковое. Я предпочитаю киноязык — короткую фразу, сюжет, характеры. Да, до появления кино этим занималась драматургия вообще. Но кино обновило драматургию.
Так я стал солдатом в цирке...
Глеб Буланников
