Такого феномена больше нет, и думаю, не будет. Она подарила мне десятилетие дружбы. Настоящей. Синими московскими вечерами, когда приходилось бывать у нее в гостях, всегда просила рассказать какую-нибудь байку из деревенского детства.
— Россия держится на ситцевом платке русской бабы, — говорила она.
А чаще пела. Пела так, как никто другой. До синевы в глазах, до распирающего кома в горле.
Этот разговор состоялся два года назад. Певица слабела, возраст давил как камень. Как-то Баянова выдохнула:
«Черт с тобой, включай свою трыкалку». Она так называла диктофон.
«Неужели со мной
уйдет песня?»
— Последние годы живется мне неважно, зацепилась ногой за свою любимую собаку и сломала шейку бедра. После этого вся жизнь пошла на преодоление, жить без концертов, без публики моей любимой просто не могу. Да и зарабатывать нужно, как жить на пенсию в самом центре Москвы? Вот и преодолеваю!
С палочкой выхожу на сцену. Сначала было очень стыдно перед зрителями за свою немощь. Но потом поняла, что публика мне это прощает. Главное, что голос льется как в лучшие годы. Мне слишком долго запрещали петь. Вот голос мой и накопился, душа скучала страшно за песней. Так что пою с желанием! Недавно фониатр Большого театра сказала мне, что таких связок в жизни не видела. «Они у вас идеальные», — тихо прошептала доктор.
Для человека сцены аплодисменты публики и когда стоит весь зал — это самое больше счастье. Такого счастья тебе не может дать никто. Ни любовник, ни мама с папой, никто.
Паришь, как на крыльях
Понимаешь, мне еще не было восьми лет, когда впервые вышла на сцену.
В Париже, в театре Никиты Балиева служил мой отец — был оперным певцом. Он был чисто русским человеком, и ему было плевать, звучит у него голос или не звучит: раз нужно — он выходил на сцену. У отца был номер «Кудияр», где он играл слепца. Заболел отцовский поводырь, а я знала всю программу. В кулисах же выросла. Настает день премьеры, артист болеет, все в ужасе и не знают, что делать.
Отец посмотрел на меня и сказал: «Алка, выручай». Я выручила. Вышла на сцену, и публика принимала наш номер с восторгом, никто и не заметил замены.
Отец играл слепца, а я поводыря. Отец пел балладу Кудияра про двенадцать разбойников. Номер закончился под рыдания одной богатой голландки, которая всучила мне огромную пачку гульденов.
Я же сегодня единственная, кто владеет жанром цыганской манеры исполнения романса. Старой манеры. Многие пытаются подражать, но не могут ухватить изюминку их души и духа. Я же цыган обожаю! С детства вместо колыбельной слушала их песни. Их отец постоянно притаскивал в дом отовсюду. Грязных, порой откровенно вшивых и вонючих, отмывал и выводил на сцену. Мама грызла его за это всегда. Но они были безумно талантливыми!
Вот иногда задумаюсь, лет-то уже много. Неужели со мной уйдет и этот жанр? Неужели уйдет песня. Не хотелось бы...
«С Вертинским, кроме дружбы, ничего не было»
Мой Вертинский?
Это была настоящая дружба юной девочки и взрослого мужчины. Дружба! Не думайте, ничего, кроме нее, не было. Он был удивителен. Он читал мысли людей. Мог посмотреть на меня и сказать, что я думаю. Я холодела от всего этого. Он прятался у меня порой от сумасшедших поклонниц — эти безумные бабы не давали ему покоя.
Я пела несколько раз дуэтом с ним в концертах, но это было не мое. Мне ближе было творчество моего отца, у меня с ним лучше сливался голос.
Вертинский до сих пор живет в моей душе. Я считаю его гениальным артистом. Ге-ни-альным! Умнейший! Со всех сторон интересный человек.
Война?
Она меня застала в концлагере, в Бухаресте. Меня обвиняли только в том, что русская. Я там провела полтора года. Постучали ночью в мою квартирку, я открыла дверь. На пороге стояли двое с любезными улыбками.
Меня начали расспрашивать про моих друзей бессарабцев. Я стала выкручиваться, говорила, что этот уехал, этот болен, этот не общается.
Потом попросили спеть, я спела им два романса. На румынском. Не спасло. На второй день забрали в лагерь.
Николае Чаушеску не выносил все, что связано с русскими, с Россией. Он мне годами не разрешал петь ни одного концерта и не выпускал никуда из Румынии. У меня был «волчий билет», я нигде не могла петь, кроме как в советском посольстве. А я была молода, и потенциал был просто колоссальный, крылья просто били по спине. А развернуться им не давали.
Чаушеску говорил: «От этой артистки Россией несет за версту. Нам такие не нужны». Когда я видела по телевизору, как он целовался с Брежневым, я приходила в недоумение и думала, ну как же можно так лгать?
Жизнь у меня в Румынии была страшная. Мы с такими же русскими артистами, как и я, мотались по крошечным городкам и деревням с концертами. Зарабатывали на воду и хлеб. Порой не могли даже помыться. Жили в каких-то сараях. Помню, что мне даже казалось: если сегодня не вымоюсь, то сойду с ума. Мылась в каком-то болоте, когда вышла из воды, то на мне висели пиявки, как бахрома. Думала, с ума сойду.
Знаете, я не злая, но большего удовлетворения в жизни я не испытывала, чем когда видела по телевизору, как мадам Чаушеску вытаскивали из вертолета, и у нее ветром задрало юбки. Помню, мой рот просто расплылся в улыбке. Они были страшные люди. Диктаторы всегда плохо заканчивают. Все без исключения.
«Калина красная
мне снится»
Тоска по Родине? Она всю жизнь была неотъемлемой частью моей жизни.
Песня «Я тоскую по Родине» появилась в моем репертуаре после того, как я развелась с Жоржем Ипсиланти, он ушел от меня к другой бабе. Нашел себе молодую певичку. Я с ума сходила от любви и ревности. Он эту вещь написал для нее. Я как услышала, как она поет, просто задохнулась от боли и негодования. Выучила слова и спела так, что зал задохнулся от восторга! Публика подбежала к сцене и чуть меня не задушила в объятьях. Там у всех была страшная тоска по Родине.
Все свое сердце, всю свою боль я вложила в это сердце. Та певичка больше никогда не осмелилась петь эту песню.
Я за Россией всегда сходила с ума. Никакая Америка, никакая Бразилия, никакая Франция, Боже сохрани! Я всегда мечтала жить только в России.
Чаушеску меня в Советский Союз выпустил чудом. По линии советских профсоюзов были организованы двухмесячные гастроли по городам Союза. После этого я вернулась в Бухарест и слегла. Я понимала, что без России уже жить не могу. Меня не отпускали купола русских храмов, а ночью снились гроздья калины красной.
Румынские чиновники мне снова разрешили гастроли в Ленинград, уж сильно Москва их просила. Вот тогда я и решилась написать прошение Горбачеву о том, чтобы мне предоставили советское гражданство. Трясущимися руками ночью в гостиничном номере я писала ему на тетрадном листке в клеточку. Опустила письмо в почтовый ящик и потом дрожала от страха, что откажут и что об этом узнают в Бухаресте.
Помню до сих пор резолюцию Горбачева на моем листочке. «Просьбу Баяновой удовлетворить». Вот так я стала русской. Вы не представляете мое счастье. Я прыгала от восторга, как девчонка.
У меня был комплекс чужеродного человека до той поры, пока мне не присвоили звание народной артистки России. Вот после этого указа я почувствовала, что я полностью своя.
Я до сих пор не знаю, почему на моих концертах люди часто плачут. Даже когда я пою песни просто о красоте. Плачут. Так и не могу понять причину этих слез.
Александр Ярошенко
