По случаю полувекового юбилея «Космической Одиссеи 2001» Стэнли Кубрика специально отреставрированная версия фильма, представленная на последнем Каннском фестивале, вышла в прокат. Комментирует Михаил Трофименков.
Язык не повернется назвать выпуск реставрированной копии «Космической Одиссеи» мемориальным событием. К архивной истории это не имеет никакого отношения: невозможно «второе рождение» того, что не умирало. «Одиссея» не кажется «снятой сегодня»: «снятая всегда», она выпадает из хронологии, как и все фильмы Кубрика. Перебирая киножанры — один за другим — он подытожил каждый из них, небрежно наметил перспективы (так, в «Убийстве» (1956) заключен весь Тарантино) и заодно спародировал, страхуясь от сторонних пародий.
Современники называли «Одиссею» оперой и симфонией. Не из-за особой драматургической роли музыки в цинично немногословном фильме: просто с симфоническими жанрами ассоциируется что-то большое и помпезное. Видели в фильме — эпоха страдала космическим оптимизмом — «футуристическую документалистику», а то и «документальную холодность пошлого телерепортажа». Сравнивали структуру космического корабля со структурой человеческого мозга: Кубрик, да, обожал коридоры, лабиринты, траншеи. Все это забылось. А «Одиссея» осталась вещью в себе, к которой не поймешь, с какой стороны подступиться.
Она не стала психопатическим феноменом масскульта, как «Звездные войны». Не шокировала катастрофизмом съемок, как «Апокалипсис сегодня». Не угодила в «проклятые фильмы», освистанные современниками и оцененные потомками. Она — тот самый черный монолит из пролога. Появившись невесть откуда на Земле «на заре человечества», он надоумил приматов превратить кости в палки-копалки и кастеты, а их потомков — заторопиться на Юпитер. Предмет неизвестного происхождения и назначения, обладающий мощнейшим энергетическим полем. История с обелиском — немыслимая теософская чушь, к которой Кубрик относился так же всерьез, как к психоаналитической пошлятине: он старательно перечитывал перед съемками Фрейда. Но чушь, по философской глубине равная «Пятому элементу», цепляет и завораживает так, как не снилось режиссерам-мудрецам.
«Одиссее» мир обязан самой элегантной «теорией заговора». Ее онтологическая ущербность заключается в безликости заговорщиков. Но легенда — даже если ее запустил сам подвыпивший Кубрик — о янки, инсценировавших полет на Луну в павильоне, замечательна тем, что уверенно называет главного фальсификатора. Кто, один во Вселенной, мог мизансценировать лунную прогулку? Кубрик, кто же еще! Такую репутацию в массовом сознании надо заслужить, это приз почище любых «Оскаров», сертификат божественности: Кубрик непринужденно меняет ход истории, повелевает временем и пространством, дарит США геополитическую победу в холодной войне.
Самое смешное — то, что Кубрик никаких усилий для завоевания такой репутации не прилагал, не «включал» творца с большой буквы, которому тесно в космосе, не говоря о киноиндустрии. В эту опасную игру играли великие Штрогейм, Орсон Уэллс и прочие Копполы, а Кубрик просто, технологично, без эксцессов снимал кино. Его перфекционизм — а такого перфекциониста в мировом кино еще поискать — чужд любой маниакальности.
Секрет, наверное, не в том, что Кубрик не любил людей — будто бы режиссеры, числящиеся в гуманистах, их любят. Даже не в том, что не притворялся, будто любит их. Он спокойно дистанцировался от рода людского как такового, и максимально дистанцировался именно в «Одиссее».
На первых планах не случайно звучит симфоническая поэма Рихарда Штрауса «Так говорил Заратустра». Герои Кубрика всегда — и, как правило, неудачно — проходили «ницшеанский» тест на сверхчеловечность. Они не могли нырнуть ни в секс, ни в насилие, равно беспощадные и бесчувственные. Даже толком сбрендить или взорвать мир к чертовой матери не могли. Один астронавт Боумен в «Одиссее» выдержал испытание. Убив компьютер — который до того, не веря в человека, убил остальных членов экипажа,— он убил бога технологической эры и получил право на следующий «ход»: пройти тоннель из звуков и красок, обычно именуемый, извините за выражение, «психоделическим». Оказаться в точке сплава пространства со временем, прошлого с настоящим и будущим. Превратиться — неважно во что, пусть в странный зародыш-глаз, плывущий по экрану — только бы превратиться. Пожалуй, на том свете Кубрика с распростертыми объятиями встретили два холодных русских гения: Набоков, чью «Лолиту» он экранизировал, и Иосиф Бродский, посмевший написать: «Кровь моя холодна. // Холод ее лютей // реки, промерзшей до дна. // Я не люблю людей».
