По долинам и по взгорьям…
Жизнь в Михайловке была преимущественно пьяной. Эта жизнь меня изводила, и я уже не знал, куда от неё деться. Собраться и побухать было единственной целью нашей компании. Все разговоры – о бабах, пьяных похождениях и железяках. Ни одна из этих устоявшихся тем меня не трогала, хоть уши затыкай. Но я был вынужден вбирать весь этот мусор в уши. И мечтал об одном: при первой возможности сбежать отсюда подальше!
Пили мы так. Один из нас, ныне покойный (больное сердце) работал на аварийной машине в бригаде по обслуживанию электросетей. Машина была с будкой, в этой будке мы гужбанили прямо на колёсах. Или с запасом пойла перемещались в кабине трактора К-700 по отлогому склону Бугульминско-Белебеевской возвышенности. Эта гряда тянулась вдоль улицы Нагорной, где мы жили, через городскую слободку и заканчивалась перед рекой Большой Кинель – притоком Волги. На слободке я жил позже, оттуда меня забирали в армию, а на стыке гряды с рекой живу в настоящее время. За рулём трактора сидел Колька Данчук (Келя), хлебая на ходу это пойло, трактор шёл фатально опасным креном, как мы не опрокинулись на этой дуре – не понимаю. Чёрт нас нёс на слободку за добавкой.
Однажды мы возвращались из гостей – со станции в город. Праздновали 23 февраля. Уже стемнело. В автобусе нас повязала группа захвата. Эти ребята ворвались в освещённый салон и стали избивать нас дубинками. Мы понять ничего не могли. Одному сломали ключицу. Мне после, в милицейском «уазике», разбили губу. Мент двинул локтем за мой язык. С распухшей губой я ходил две недели. Оказывается, они ловили шайку, что напала на одного мужика. Тот с пьяных глаз показал на нас (перепутал). Нас доставили в вытрезвитель, раздели до трусов, а поскольку я продолжал качать права, меня дежурный мордвин заковал в наручники и кинул под входную дверь на ледяной пол. Эти представители финно-угорского племени, в основном, и устраиваются работать в органы правопорядка, так как любят покомандовать, даже присказка такая ходит – «мон покш начальник», мон – это я, покш – это большой, а ещё их за похвальбу называют синегрудыми, потому что мордвин в грудь себя кулаком бьёт с гордостью.
Бросив меня под дверь, мой мучитель, как эсэсовец, поставил на мой бок свой сапог, приговаривая со страшным акцентом: «Будешь выступать? Будешь выступать?» Не городской он был, а из какого-то медвежьего угла, но решивший вырваться в люди. Что переводится, как «где бы ни работать – лишь бы не работать». Мне с моим хроническим бронхитом прохлаждаться на полу не улыбалось, и я сдался на его милость. Тот меня расковал и отправил на койку без подушки и одеяла – этих деталей постели тут не полагалось. В общем, пьющих в СССР отвращали от зелёного змея радикально жёстко, не гнушаясь садизмом.
Через день нас выпустили. Парень со сломанной ключицей лишился очереди на жильё. Начальник милиции ещё грозился дать пятнадцать суток, в общем-то, ни за что. За наговор. Мы легко отделались. Тело, как говорится, заплывчиво, а дело забывчиво. Я же усвоил раз и на всю жизнь, что хороших ментов в природе не существует. Только в кино, которое снимают по заказу МВД. Хорошие эти гладкие хлопцы, а так же мордатые дядьки, до поры, пока не окажешься в их власти, причём без свидетелей. Или когда они увидят, что с тобой лучше не связываться. Так, например, уже в Москве я возвращался из редакции к метро «Белорусская». Меня у вокзала повязали и поволокли в дежурку. Вели себя высокомерно. Стали вытряхивать содержимое сумки. Но увидев редакционные удостоверения, кардинально переменились в лице и сделали ручкой под козырёк. С извинениями и бережно довели до эскалатора, попросили дежурную проследить, чтобы я не свалился, ещё раз извинились и вернулись на свой пост. Вот что корочки журналиста делают!
Но раз на раз не приходится. В другой раз я возвращался к метро «Тульская», тоже из редакции, в свой день рождения. Был подшофе. В сумке нёс подарок – двухтомник Шекспира. Каждый том размером с энциклопедию. Груз увесистый. Ехать мне надо было в Красногорск. У метро меня арестовали и по шпалам повезли куда-то. Привезли в вытрезвитель. Там я провёл ночь. У меня в качестве платы за содержание выгребли все деньги (их было немного). Ехать на электричке было не на что. Уважительная причина в виде дня рождения не сработала, просьба вернуть деньги на дорогу – тоже. Менты и есть менты. Мне такие ребята всегда напоминают лейтенанта Мурашова – ничтожества, дорвавшегося до власти.
Когда я на почте служил…
Перед тем, как стать студентом Московского университета им. Ломоносова, я поработал на почте. Поскольку я «писал роман» и официально трудоустроен не был, а время ещё стояло советское, то как-то ко мне наведался парторг колхоза по фамилии Варивода. Кстати, прекрасный художник, он рисовал за своего сына пейзажи для ученической выставки и, может быть, окончательно укрепил моё желание после школы поступать на худграф – в наше педучилище. Не чтобы стать педагогом, а чтобы усвоить секреты рисования.
Смешно, но мальчишкой, ещё в своей Васильевке, я рисовал многоэтажные дома так: дом с крышей, из крыши труба, на трубе второй дом – и так далее. Телевизоров тогда не было, во мне жила дремучая темнота по части мироустройства. А заглянувший парторг предложил мне поработать почтальоном. На почте работала его сестра, тётя Лида Масленникова (Масленникова – и фамилия моей бабушки по материнской линии). А тётя Лида была матерью моей одноклассницы и тоже разносила по селу корреспонденцию. Я согласился разносить почту. И разносил, по-моему, года три. Свои удобства тут есть. Стаж идёт, рабочий день неполный, работа несложная. Разве что село огромное, охват большой, в непогоду, в межсезонье, при нашем бездорожье можно без ног остаться. Это как в анекдоте про пожарных, где один говорит: «Работа хорошая, но когда пожар – хоть увольняйся!»
Работа почтальоном и писательство в какой-то степени отвлекли от уличной компании. Но мать дома гнала самогонку. Она в эту пору сошлась с Николаем Васильевичем, о котором надо сказать отдельно. Мужик он был хороший, работал бульдозеристом на нефтепромысле и зашибал, как министр – 700 рублей в месяц. Это семь моих или материных зарплат. Мать и сошлась с ним, чтобы нас, троих сыновей, поднять. А я его полюбил, мы оказались родственными душами. Во-первых, он был страшно эрудирован и кроссворды в журнале «Огонёк» щелкал, как орешки. Я не дурак, но где затруднялся найти ответ – он этот ответ выдавал. Меня он называл так: «Эй ты, писатель…» Во-вторых, он, как всякий работяга, зашибал не только деньги. Любил выпить. Смастерил отличный самогонный аппарат, вода для охлаждения шла через шланг прямо из колонки, что во дворе, у крыльца. Сливалась через кухонное окно, выходящее на улицу. Самогонка из трубки не капала, а текла ручейком. И была уже холодная. И мы снимали пробу, мать разрешала. И вообще, когда охота, всё было своё, не из магазина. Закуска в огороде, напиток в холодильнике.
В армии Николай Васильевич служил танкистом. Участвовал в испытаниях атомной бомбы на Тоцком полигоне (там я потом проходил военные сборы). Бомба нарушила ему обмен веществ – его разнесло, в автобусе он занимал всё двухместное сиденье. Храпел страшно, с прерыванием дыхания. Я рядом практически не спал – боялся за него. Как-то я стучал на машинке, Николай Васильевич кричит: «Иди, вон твои прилетели». Я вышел, над двором висел НЛО. Такой аморфный шар, менявший цвета. Висел он минут сорок, потом исчез. В другой раз мы курили на крылечке, скучали, Николай Васильевич пожаловался, что давно не видел двоюродных братьев. Один жил в Омске, другой в Казахстане. Вечером этого дня мы уже сидели в поезде, идущем в Сибирь. Побывав в Омске (заболоченный город, где жить бы я не стал, там всюду вода и дощечки), объевшись курятины (местная птицефабрика была основным поставщиком мяса), мы сели на «ракету» (речной трамвайный катер) и поехали в Казахстан. Кажется, под Целиноград или под Павлодар. Была ранняя весна, уже вдоль Иртыша зазеленели кусты и чахлые деревца. На пристани по месту прибытия нас встретила пыльная буря. Хозяин, к которому приехали, даже пожаловался, что как окна и двери ни закрывай – пыль всюду. На зубах скрипит, в еду попадает. Там я вспомнил Монголию. Тот же лунный ландшафт, какие-то сараи, такой «Шанхай» из сооружений, собранных из чего попало. И голимая степь вокруг. В общем, тоска. Жить я там тоже бы не стал. Удивляет одно: везде люди селятся и живут, привычка, что ли, безысходность ли…
Николай Васильевич побывал на спецоперациях на Ближнем Востоке. Танки перевозились в сухогрузах, засыпанные зерном. То ли он повоевал в Египте во времена Насера, то ли в Сирии. Потом он от нас ушёл. Что-то у них с матерью произошло, поссорились. Он перебрался к своей старой матери – набожной и тоже умной бабе Зине. У неё ещё была сестра – баба Ганя. За словом в карман не лезла. Если баба Зина была серьёзной, посещала церковные службы, то баба Ганя была озорной. У неё вместо одной руки висела культя. А дядя Коля умер в огороде, сидя в туалете. Где-то через полгода, как ушёл от нас. Его не сразу нашли.
Градус в потоке гласности
Горбачёвская гласность открыла шлюзы запретной литературе. Это был журнальный бум. Народ столько выписывал прессы, что я дважды в смену менял сумку, чтобы всё разнести по адресам. Свой пик популярности приобрели «толстые» журналы. И там печатали Набокова, Платонова, Гроссмана, Солженицына, Довлатова, Каледина, Бородина, Суворова, Лимонова, Войновича, генерала Деникина и всех «полочных», эмигрировавших и выдворенных из чёрного списка советской литературы. Я сам выписывал кучу таких журналов, каждый стоил от 80 копеек до 1 рубля 40 копеек (как «Иностранная литература»). Я выписывал «Юность», «Дон», «Волгу», «Москву», «Новый мир», «Наш современник», «Огни Сибири», а так же «Студенческий Меридиан», «Сельскую молодёжь», «Юный техник», «Моделист-конструктор»… Я ещё туда свои работы посылала и получал развёрнутые рецензии. Меня даже хвалили, хотя так никто и не напечатал. Мне ещё было расти и расти. Больше всего мне нравились альманахи «Киносценарии», «Русская речь» (настоящий учебник писательского мастерства) и журнал «Советский экран». Киноманом я был и остаюсь. Мог бы стать кинокритиком или киноведом. Рупор гласности журнал «Огонёк» (при В. Коротиче» там было столько разоблачительных статей) я брал в библиотеке, рядом с домом. От открывшейся правды мозги кипели. Никогда я столько не читал, как тогда. Пить было некогда, хотя трезвенником я всё равно не стал. Просто один поток умерил другой.
Аргументы и факты
Я помню прежние «АиФ» - это такой буклетик книжного формата в помощь лекторам общества «Знание», пропагандистам и агитаторам. Перестройка из этого жидкого серого, невзрачного листка-заморыша сделала рекордсмена «книги Гиннеса» благодаря миллионным тиражам и тому, что листок стал полновесной, толстой и содержательной единицей в строю СМИ переходного периода. В «АиФ» я однажды прочёл заметку, которая меня заинтересовала и круто поменяла мою жизнь. Я откликнулся, автор заметки ответил, завязалась переписка, которая длилась полгода. Меня поражали письма, напечатанные каким-то диковинным шрифтом. Как в типографии. Оказалось, это может делать электрическая пишущая машинка с кареткой в виде «ромашки». Моя-то «Москва» настукивала стандартные подслеповатые буквы без этой чёткости и графичности. Но и этому я был безмерно рад.
Мой визави по переписке активно выдвигал аргументы, дабы мне перебраться в Москву – учиться.
Ввиду явного таланта. А мне уже было тридцать лет, какой из меня студент? И я долго упирался. Но Москва меня сломала – я решил ехать. То есть судьба сама меня поставила перед фактом. Смущало, если не сказать мешало, одно: проблемы с зубами. И тут помог случай. Нашёлся мастер-надомник, к которому ходили даже весьма номенклатурные дамы из городской среды. Жил он в Черёмушках, у нас это над городом, возле леса, где уже и лесхоз, и спортивная база, и летний пионерский лагерь. Кабинет мастера-протезиста оказался в обычном гараже. Слепок он мне делал пластилином. Но поставил мне мост на коронках из какого-то неведомого сплава «под золото», и с таким цыганским ртом я отправился в столицу.
В поезде я не ехал, а мучился. Рот был как чужой, есть невозможно, слюну глотать трудно. Зубы мешали, как нечто инородное, всунутое в меня насильно. Однако я добрался. Меня встретили и сразу повезли обедать в столовую издательского комплекса «Правда», что у метро «Улица 1905 года». На подносе оказалось тарелок восемь, и всё я должен был съесть и выпить. Ну выпить – ладно, а съесть? Этим ртом, этим самоварным золотом? И ещё не показать виду, что испытываю жуткий дискомфорт. Я, полагаю, напугал своим ртом встречавшего визави – как урка с зоны. Но я приехал, обратного хода быть уже не могло.
До и после столовой мы прошлись по коридорам редакций. Там я увидел мэтров – Александра Аронова, Александра Кузнецова, имена большинства мне пока что ничего не говорили. Знал лишь Аронова – но как поэта. Помнил даже строчку из его стихотворения: «Усну на Электрозаводской, проснусь на Автозаводской». Потому что на станции «Автозаводской» я три месяца просыпался, когда работал на «ЗиЛе». Даже побывал в заводском ДК на сборном концерте, где запомнился конфуз одной исполнительницы. Это была Валентина Игнатьева. Как актриса она снялась в известных фильмах «Единственная дорога» и «Бархатный сезон». В первом играла югославскую партизанку, во втором – американку, спасавшую накануне Второй мировой войны испанских детей. Оба фильма совместного производства, антифашистские. А на концерте у неё заело фонограмму, от позора она убежала со сцены и больше не вернулась.
После редакционного экскурса мы поехали в Останкино, где я увидел режиссёра Евгения Гинзбурга, телеведущую Киру Прошутинскую, а также декорации телесериала «Петербургские тайны» и отдыхавших между съемками Наталью Гундареву, Игоря Ясуловича и Николая Караченцова. Наталья Гундарева потом, спустя время, категорично откажет мне в беседе, сперва потребовав мои публикации («мне не понравилось, как вы пишете!» – в своей обычной манере обрубит в трубку телефона прима театра им. Маяковского), Николай Караченцов будет парковаться во дворе в Отрадном, где я снимал жильё (у него там проживала родственница), а равно и подпишет мне программку спектакля «Сорри», где он играл с Инной Чуриковой (которая, в свою очередь, даже однажды подвезёт с мужем на машине меня до дому на Остоженке, когда я ещё работал дворником в центре и учился), а Игорь Ясулович – друг Владимира Грамматикова, с которым мы тоже делали один совместный пиар-проект, а после ученицу режиссёра Анну Яновскую, ещё юную, я вместе со своей матерью водил в цирк на Цветном и уже сам знакомил с артистами манежа. Так будет суживаться круг, в котором я аргументально и фактически оказался.
Этот день, а вернее его вторая половина, закончились на радиостанции «Эхо Москвы», тогда ещё на Никольской, возле ГУМа. Там у моего сопроводителя был ночной эфир. Наверху сидел Сергей Корзун, а внизу, под лестницей в узком подъезде, курил ныне опальный Алексей Венедиктов. Когда мы праздновали десятилетие «Эха Москвы» на Арбате, слева от меня за столом сидела депутат Госдумы, неповторимая и храбрая Галина Старовойтова (позже погибшая от рук киллера), мы с ней шкодили – украдкой припрятывали шампанское: близился Новый год! Шампанское лежало кучей в углу у входа. Но принятый градус делал людей смелыми (не мы одни запасались на халяву), а хозяевам торжества притуплял бдительность.
Домой в Сокольники мы вернулись глубоко заполночь. И впечатлений у меня было с избытком.
(продолжение следует)
Сергей Парамонов
