По телефону, как с Булгаковым и Пастернаком, вождь со Слуцким не разговаривал, писем и телеграмм, как Шолохову, — не посылал. Не знал о нем ничего и Сталинской премии не успел присудить за стихи о войне. Но гвардии майор политрук, инструктор политотдела дивизии и армии, всю войну думал о нем постоянно. Признавался, что «пред кумиром я голову склонял», «любил его и за него был ранен». Это слова из стихотворения «Хозяин», написанного за два года до ХХ съезда партии, на котором соратники Сталина развенчали вождя.
«А я всю жизнь возил его портрет.
В землянке вешал, и в палатке вешал,
Смотрел, смотрел, не уставал смотреть.
И с каждым годом мне все реже, реже
Обидною казалась нелюбовь»...
Обойденный в силу молодости вниманием кумира Борис Слуцкий один раз увидел Сталина, когда его машина в сопровождении охраны ночью мчалась по Москве.
«Однажды я шел Арбатом.
Бог ехал в пяти машинах.
От страха почти горбата
В своих пальтишках мышиных
Рядом дрожала охрана.
Было поздно и рано».
На какое-то мгновенье их взгляды встретились. Это стихотворение «Бог», как и «Хозяин», ходило в списках по Москве до того, как «бог» и «хозяин» умер на Ближней даче, куда спешил по ночам из Кремля.
Подобно тем, кто сменил после ХХ съезда здравицу на хулу, Слуцкий не впал в исступление, вывел для себя формулу: «Он был не злобное ничтожество, скорей — жестокое величество». Он же позднее подписал «письмо 25» в ЦК партии, Брежневу, против реабилитации преступлений Сталина.
В конце его жизни, когда в застенках Лубянки пытали «убийц в белых халатах» и шла яростная борьба с «космополитами», ходили в списках стихи Слуцкого «Про евреев». Единственный из известных русских поэтов, рожденных матерями-еврейками, он не молча страдал, а публично возмущался, видя в газетах, что «трижды имя Рабинович на одной сияет полосе».
После смерти Сталина всеобщее внимание Слуцкий обратил на себя «Памятником» и посвященной этому стихотворению статьей Ильи Эренбурга. Впервые в стихах о подвиге русского солдата не упоминались ни Сталин, ни партия, хотя сам поэт воевал политруком. Заступничество первого публициста СССР с мировым именем помогло безвестному тогда поэту выдержать первый удар партийной критики. Эренбургу он посвятил свое самое известное стихотворение «Лошади в океане» — о том, как после крушения корабля, брошенные людьми, они пошли на дно.
«Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все же им не принесли».
Чувство жалости, сострадания к тем, о ком писал, присуще всем стихотворениям Слуцкого. Сам считал себя «советским поэтом номер 2». Пальму первенства отдавал Леониду Мартынову. За славой не гнался. Оваций на стадионах не удостаивался. В эпизоде фильма Хуциева «Застава Ильича», снятом в Политехническом музее, выступая с Окуджавой, Евтушенко, Вознесенским, Ахмадулиной, читал стихи не свои, а погибших на фронте друзей.
«Нам, писателям второго ряда
С трудолюбием рабочих пчел,
Даже славы собственной не надо,
Лишь бы кто-нибудь прочел».
Время выдвинуло Бориса Слуцкого из второго ряда в первый. Попавший на глаза школьнику Иосифу Бродскому, искавшему смысл жизни, «Памятник» побудил заняться стихосложением. Став Нобелевским лауреатом, Бродский признался: «Я всегда считал его лучше всех остальных…» И еще утверждал: Слуцкий «едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии». Евгений Евтушенко — подобного мнения: «Я убежден: Слуцкий был одним из великих поэтов нашего времени».
Родился он в 1919 году в Славянске, разрушенном в наши дни украинской артиллерией. Из Донбасса Слуцкие переехали в Харьков. Отсюда спустя два года родной брат отца Бориса эмигрировал в Палестину. Там появился на свет Меир Слуцкий — будущий глава военной разведки «Аман» и директор службы разведки и специальных задач «Моссад» Израиля. Столь странное сближение побудило выдумщиков сотворить оскорбляющий память поэта миф, что, страшась такого родства, он выступил против Бориса Пастернака на собрании, где того исключили из Союза писателей СССР за издание на Западе романа «Доктор Живаго».
«Отказавшись, я должен был положить партийный билет. После ХХ съезда я этого не хотел и не мог сделать», — так объяснял Слуцкий свой поступок. Была еще одна причина: «Сработал механизм партийной дисциплины». А ей гвардии майор, как военной дисциплине, подчинялся.
В ЦК партии родством с генералом в Израиле ему не угрожали. О двоюродном брате Меире ничего Борис не знал. В анкетах, дневнике не упоминал о родственниках за границей.
О родстве с поэтом бывший шеф разведки в старости узнал от соседки. Выпускница Литературного института эмигрировала из СССР в 1980 году. «Мне достаточно пересечь улицу, — писала Шуламит Шамит, — чтобы войти в кабинет двоюродного брата Бориса Абрамовича, очень известного в Израиле человека Меира Амита (во всех справочниках в скобках — Слуцкий)».
Детство Бориса прошло при всех мыслимых советских бытовых неустройствах коммунального жилья с удобствами во дворе у Конного базара Харькова.
«В эпоху нэпа, в дни его разгара,
Я рос и вырос на краю базара».
Как пишут биографы: «Дружная семья из шести человек жила в двух комнатах, где в одной не имелось окна». Борис запоем читал стихи из купленной на развале антологии, где цензура не успела предать забвенью всех исключенных из школьной программы поэтов, не принявших советскую власть, уехавших на Запад. Читал запоем историю Карамзина и Ключевского. Мать, окончившая гимназию учительница музыки, пять лет удерживала сына в музыкальной школе, учила ивриту, занималась английским языком, не модным, как сейчас. Он знал немецкий, безупречно говорил на украинском языке. Но в русскоговорящем Харькове стал русским поэтом. Стихи сочинял на ходу, читал их вслух, прослыв во дворе сумасшедшим. Золотой медали, как пишут, не получал — ею тогда школьников не награждали, — но учился на отлично. О сверстниках написал:
«Их всех до одного убили,
Моих товарищей по школе».
В школе влюбился в девушку из параллельного класса — «Н». Имени ее не раскрыл. В стихах, когда она мыла пол, любовался «голыми ногами». Биографы установили: то была Надежда Мирза. Когда она уехала в Москву учиться, влюбленный последовал за ней. По просьбе отца поступил в юридический институт. Там посещал прилежно литературный кружок, который вел эрудит Осип Брик, друг и душеприказчик Маяковского. Ему показать стихи не решился. Параллельно поступил в ИФЛИ — Институт философии, истории и литературы, — из него перевелся по рекомендации Павла Антокольского сразу на третий курс Литературного института. Там обрел друзей — поэтов сраженного войной поколения.
В Москве Борис разлюбил «Н», предпочтя ей столичных девушек, но в стихах ни одну не воспел.
До 22 июня 1941 года опубликовал в сборнике молодых единственное стихотворение. На войну, сдав выпускные экзамены в Литературном институте и не защитив диплом в постылом юридическом, ушел добровольцем. Недипломированного 22-летнего юриста отправили на фронт служить, чего он никак не предполагал, в дивизионную прокуратуру. Пришлось судить тех, кто сам в себя стрелял, бежавших с поля боя, дезертиров…
«Я судил людей и знаю точно,
Что судить людей совсем не сложно,
Только погодя бывает тошно…»
Служба дивизионного следователя проходила на передовой, в окопе, блиндаже. Там его достал осколок — вырвал из тела «кусок мяса». После госпиталя, вернувшись на фронт лейтенантом и зная, что «хуже всех служить в пехоте», добился назначения в батальон. На знаменитой фотографии Макса Альперта поднимает бойцов в атаку с пистолетом «ТТ» над головой политрук. В таком положении могли сфотографировать Бориса Слуцкого.
«Не умел воевать, но умел я вставать,
Отрывать гимнастерку от глины.
И солдат за собой поднимать
Ради Родины и дисциплины».
Свою фронтовую должность — не в пример тем, кто сегодня оплевывает поголовно всех политработников Красной Армии, — чтил, знал ей цену.
«Я был политработником. Три года:
Сорок второй и два еще потом.
Политработа — трудная работа».
Ему после боя поредевший батальон, голодный, холодный, усталый, надо было вдохновить и снова поднять в атаку. Политрука Слуцкого бойцы звали комиссаром и попом, к нему шли, как к матери, с сокровенным, он солдатам «письма писал» на родину и «души спасал».
В энциклопедии «Русские писатели ХХ века» (2000 г.), в Московской энциклопедии (2012 г.) замалчивается тот факт, что на фронте Слуцкого приняли в партию. Чем он гордился. Иначе бы не служил ни политруком батальона, ни инструктором политотдела дивизии и армии. В автобиографии сказал: «Был во многих сражениях и во многих странах. Писал листовки для войск противника, доклады о политическом положении в Болгарии, Венгрии, Австрии, Румынии для командования. Написал даже две книги для служебного пользования о Югославии и о Юго-Западной Венгрии…» И всего за годы войны — одно стихотворение «Кельнская яма», ходившее в списках: об адских муках советских военнопленных.
Спустя год после войны демобилизованный гвардии майор с орденами Красной Звезды, Отечественной войны I и II степени, болгарским орденом «За храбрость», медалями за взятие и освобождение городов вернулся в Москву тяжелобольным. Диагноз — пансиновит — и в ХХI веке считается очень опасным заболеванием. Трепанация черепа не помогла избавиться от мучивших два года головных болей, бессонницы и депрессии.
«Но вдруг я решил написать стих,
Тряхнуть стариной,
И вдруг головной тик — стих,
Что-то случилось со мной».
Стихи победили болезнь. Десять лет в Москве нигде их не публиковали. Жил на пенсию инвалида второй группы, «халтурил» на радио, пока и там как еврею не перекрыли кислород. Не покидала мысль, мучившая многих фронтовиков:
«Когда мы вернулись с войны,
Я понял, что мы не нужны».
Первая книга «Память», сделавшая имя, вышла, когда автору исполнилось 38 лет — на год больше, чем убитому Пушкину. Его приняли в Союз писателей СССР — тот самый, что единогласно осудил Бориса Пастернака. Но исключать его из Союза писателей, выслать из СССР, как требовали другие, Слуцкий не предлагал. Считать, что его краткая речь (18 строк на машинке, 2 с половиной минуты чтения) послужила в конце жизни причиной ухода в себя, отъезда из Москвы, — глубокое заблуждение. Эта ходячая версия, греющая душу мстительным либералам, попала в Московскую энциклопедию: «…Слуцкий тяжело переживал этот шаг, который вместе с впечатлением от смерти жены Т.Б.Дашковской послужил причиной глубокого душевного переживания, следствием которого стала предсмертная тяжелая болезнь поэта».
Выдумка легко опровергается библиографией его сочинений. Выступил Борис Слуцкий на злополучном собрании в октябре 1958 года. Но это не помешало ему далее двадцать лет творить и издавать книги. Он, конечно, сам себя осуждал за то выступление:
«Где-то струсил. И этот случай,
Как его там ни назови,
Солью самою злой, колючей
Оседает в моей крови».
Да, соль оседала. Но — кровь не сворачивалась. И стихи множились.
Заводились у ставшего популярным поэта знакомства с начинающими художниками, которых Борис Слуцкий опекал. В их числе оказался приехавший в Москву бездомный Илья Глазунов, с которым он подружился и старался помочь.
Популярность принесло в 1960 году стихотворение «Физики и лирики», чье название попало в словарь «Крылатые слова»:
«Что-то физики в почете.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете,
Дело в мировом законе.
Значит, что-то не раскрыли
Мы, что следовало нам бы!»
Стихи вызвали бурю эмоций, откликов, дискуссий по всей стране. Сам Слуцкий свято чтил «мировой закон» и «раскрыл» многое, что скрывалось, чему был свидетелем на фронте. Поэтому, по словам Константина Симонова, о войне «написал самые лучшие, самые проникновенные и самые доходящие до моего сердца стихи».
Все у Слуцкого в жизни случалось поздно. Десять лет не имел своего угла — тогда хорошо узнал Москву, 22 раза снимая комнаты на разных улицах.
Как мог поэт так долго жить без жены?
«У меня была комната с отдельным ходом,
Я был холост и жил один.
Всякий раз, как была охота,
В эту комнату знакомых водил».
О «знакомых» не написал. Свою комнату в 37 лет получил в коммунальной квартире на Ломоносовском проспекте, 15. Здесь стал жить не один. «Долго выбирал» и привел в дом молодую жену Татьяну Дашковскую, химика, не лирика, полюбившую пожилого мужа и его неувядаемые стихи. Сочинялись они в уме, сразу набело переписывались в большие тетради, похожие на амбарные книги. Утром жена перепечатывала тексты на машинке. Все, кто ее видел, не скрывали восхищения. Вот одно из них: «Открыла дверь жена Слуцкого Таня, и я поразился ее красоте: женственная, тонкая, с ямочками, когда улыбалась, с красивой грудью и спортивными ногами… до болезни переплывала Москву-реку туда и обратно…»
Многие нищие молодые поэты слышали слова Слуцкого: «Деньжат не нужно? Возьмите, отдадите, когда сможете». И давал. Невзгоды остались в прошлом. Семья жила в отдельной квартире у Рижского вокзала, ни в чем не нуждаясь. Брак оказался счастливым:
«Каждое утро вставал и радовался,
Как ты добра, как хороша,
Как в небольшом достижимом радиусе
Дышит твоя душа».
Так продолжалось, пока не подкрался к Татьяне рак. Не помогли самые лучшие импортные лекарства и профессора, клиника в Париже, куда Слуцкому удалось поместить жену, а это по тем временам мало кто мог.
«Я ничего не видел кругом,
Слеза горела, не перегорала,
Поскольку был виноват кругом,
И я был жив. А она умирала».
На поминках Слуцкий выпил стакан водки, потом — второй полный стакан. Не опьянев, произнес всего несколько слов: «Соседский мальчик сказал: «Тети Тани больше не будет». Вот и все».
Два с половиной месяцев после смерти жены творил без устали ей памятник нерукотворный. После чего сказал: «Я написал двести стихотворений и сошел с ума». Больше ничего сочинять не стал.
Как у многих ветеранов войны, у него в старости произошло обострение фронтовой напасти. Снова, как после демобилизации, мучили головная боль, бессонница и депрессия. Лечение в лучших московских клиниках, включая ЦКБ, не помогло.
Последнюю свою книгу «Неоконченные споры» Борис Слуцкий увидел спустя семь лет после смерти жены, за два года до своей кончины в Туле в 1986 году. Там жил девять лет в семье родного брата. До предела сузил круг общения. Принимал друга Юрия Трифонова; редактора своих сочинений; одну из «московских девушек».
«Умоляю вас, Христа ради
С выбросом протянутой руки.
Раскопайте мои тетради,
Расшифруйте мои стихи».
Завещание исполнил библиофил и филолог Юрий Болдырев, с юности «ценивший, восхищавшийся, ратовавший» за Бориса Слуцкого. Он стал душеприказчиком, обнаружил в ящиках письменного стола сотни неопубликованных стихотворений. Позволить себе, как Синявский и Даниэль — тайно, Пастернак — открыто, публиковаться на Западе, «советский поэт №2» не хотел. Писал, как многие тогда, в ящик стола. После отмены цензуры на закате СССР благодаря Юрию Болдыреву вышли три тома сочинений, 1000 стихотворений, 80 печатных листов.
Похоронили Бориса Слуцкого, согласно его воле, на Пятницком кладбище, рядом с женой и ее родителями под тремя березками, как он хотел:
«...Березка у освенцимской стены!
Ты столько раз в мои врастала сны.
Случись, когда придется, надо мной!»
Там же, в одной с ним ограде, похоронили Юрия Болдырева.
Другой друг с детства до последних дней, полковник, кандидат военных наук Петр Горелик издал стихи «Из последней записной книжки» — те самые, что сочинялись после смерти Татьяны Дашковской. Это одна из вершин русской лирики. Издал Горелик неопубликованные стихи из своего архива. Он же составил сборники прозы «Записки о войне» и «О других и о себе». С Никитой Елисеевым написал монографию о жизни и творчестве друга. В сборнике «Борис Слуцкий» поместилось 49 воспоминаний. Такая посмертная слава у «писателя второго ряда».
Поэт надеялся, имея на то полное право, что, уходя:
«последние слова,
которые расслышу я едва,
мне пушкинский нашепчет светлый гений».
