0
Мама сидит на полу, положив на колени старшего сына будто сломанные шеи журавлей, скрещенные кисти рук. Второй сын, младше, с более чёрными глазами, чем у первого, сидит рядом и постукивает крошечным, как пуговица, кулаком по коленной чашечке брата. Всё остальное его тело разбросано по дивану и по полу. Втроём они похожи на то, чего в мире нет, и если они разъединятся, то, конечно, что-то уйдёт, поэтому они ещё лежат.
Из соседней комнаты слышны звуки посуды. Они так отчётливы и ровны, что кажется, за стеной происходит что-то неестественное, что-то вроде изображения звуков посуды. Будто некто встал там и начал музыкально постукивать по стене серебряными ложками, чайниками, тарелками, вот он прокатил бок тарелки по стене, оставив на обоях вмятину, потом к этой вмятине подойдёт мама, погладит её указательным пальцем, задумчиво посмотрит на собственную руку, словно эта вмятина могла её порезать, как осколок, и ничего не найдёт. Вывернутые осколки на обоях не режут и не залечивают раны.
В комнате, где сидит мать с сыновьями, отсутствует состояние. Эта комната лишена его, потому что они слишком долго здесь живут. Лица ещё содержат состояния, хотя они смотрят друг на друга давно.
Ужин готов. Они разъединяются, и мир чего-то лишается. Они идут на кухню, звуки прекращаются. Пар от еды перекрывает их лица.
Смех действительно не изобразить, это видно лишь через ток, который проходит по морщинам матери: тысячи мелких импульсов пронзают тонкую и беззащитную паутину её лица. Так она смеётся.
Мама собирает посуду. Салют. Он случается, как вакуумный шар протыкают иглой не с одной, а с несколькими яркими нитями в ней. Мы синхронно вздрагиваем. Мама вздрагивает одними лопатками, она стоит спиной и моет посуду.
До салюта казалось, что их окружает чёрная пропасть, что мир обрывается за окном и дальше — многокилометровая подземная тьма. На время салюта мир расширился, чтобы потом стать ещё уже.
Дочь собирает оставшуюся посуду, составляет её около раковины в пирамиду, держащуюся на дрожи. Движения девочки скованы, будто она прижимает рукой к ребру невидимый градусник или невидимый свёрток с чем-то металлическим или очень хрупким и очень колким.
1
Когда она была маленькая, она всем говорила это слово. Потом замолкала, смотрела на обои, на шторы, на движения, у неё были большие проблемы со вниманием. Она смотрела в одну точку на стене, потом эта точка рассыпалась перед ней на сотни мелких бегающих мошек, словно пшено, которое было в сжатом жесте, его рассыпали, и оно, казавшееся собранным или, может, даже целым, единым пшеном, разбегалось так, что если бы мы решили найти каждое, мы бы не справились. Когда она стала постарше, она ползала под столом, чтобы найти хотя бы одно зёрнышко, но всё это было напрасно, как тяжёл и напрасен ей был поначалу труд мысли, или как включишь свет на кухне в зарастающем неведомой плесенью и мокрицами общежитии ночью, где тебя ещё не любили соседи или ты ещё не любил их (вы всё никак не могли разобраться), а из одного места, из одной сложенной в пиксель темноты, разбегаются тараканы.
— Пшш, — она показывала в это место на теле ещё не совсем готовым пальцем и ещё не совсем готовым голосом говорила, — пшш и пшш.
Она была совсем маленькой тогда и переводила всё на язык взрослых как существительные.
Глаголы выплывали из вещей в другом возрасте, поэтому все предметы у неё были слиты с действиями. Если человек на улице плакал, то это было что-то вроде плачьевек, сломанный шкаф был как бы сломаншкаф. Всё, что происходило с вещами, было сущностно, нутрено, в своём единственном экземпляре. Она не понимала, что точно такой же шкаф, но не сломанный, это тоже шкаф. Птица и птица со сломанным крылом были разными объектами. Все качества, состояния и действия были субстанциональны, были продолжениями вещей.
Она часто горько плакала, как зверёк, упиралась в границы своего мира и не могла нам объяснить, что не так. Один раз у нас что-то случилось с рыбой-дискусом в аквариуме. Все видели, как он чахнет, но только безмолвно, в некотором смысле бездвижно бьётся и бьётся в себя, в свои плавники, в свои красивые нежные жабры, в свой живот, в свои выпуклые глаза, в свою чешую. Эта рыба-декор не могла сообщить нам, что с ней. Наша сестра смотрела на неё мутными слёзными глазами.
Сначала она даже не показывала пальцем, а только как бы толкала в этом месте тело, толкала его так, словно что-то могло выйти наружу. Потом её пальцы начали указывать в неё. Тогда мы хором сказали:
— Ключица.
Она кивнула и потом стала говорить, что:
— Ключица.
В мире, где состояния вещей были самими вещами, и произошла ключица. Она лежала ещё около мамы, перетянутая и красная, ещё не могла говорить и уже знала про ключицу. Так же, как Шерешевский знал про «а жука»: «а жук» это та же «а ключица», никому кроме неё не доступная тонкая марля на зрачке, что мешает видеть, на теле, что мешает порам дышать. Никто не понимал, что с ней.
— Что ключица, милая? Что значит ключица? У меня тоже ключица, смотри.
***
Как-то воспитательница отвела меня в сторону, когда я забирал её из детского сада.
— Она очень асоциальна и много рассматривает шеи других детей. Со мной согласны и другие наши воспитатели. Я советую вам отдать её после детского сада в коррекционный класс, потому что ей будет сложно с обычными детьми. В первую очередь страдает она сама, вы же понимаете. Как брат, вы должны её понять, помочь найти в мире место.
— Да, я понимаю.
Потом она будто бы о чём-то забыла. Лет в семь она забыла. Она тогда всё больше выходила из себя, начинала интересоваться новыми вещами, она иногда только замирала где-то в странной позе, потом перезагружалась и шла дальше. Она пошла в нормальную школу, дружила с детьми, была способна к долгим крепким связям, получала оценки. Мы тоже забыли, потому что забот было и так много, слишком много вопросов с наследством, нотариусами, нам хотелось оставить хотя бы какое-то жильё.
...
Анастасия Елизарьева
