— Для вас важно, что вы живете в Иркутске?
— Для меня важно, что я живу в Сибири. Важно, что я живу рядом с Бурятией. Насчет Иркутска у меня всегда были сложные чувства. Эта точка казалась мне произвольно выбранной на карте. В какой-то степени я его ценю, привыкла под старость лет. Но этот выбор не очень сознательный, так получилось. При этом я чрезвычайно ценю те возможности, которые Иркутск даёт, — доступ к Байкалу, к природе и к таким местам, где плотность населения низкая и можно чувствовать себя в настоящем одиночестве. Это для меня важно.
Екатерина Боярских
— Для вас важно чувствовать себя в одиночестве?
— Я бы сказала, это первостепенная потребность.
— А почему?
— Я не очень коммуникативный человек. Я коммуницирую на работе, и это меня уже полностью истощает. А мне одной хорошо. Мне хорошо одной путешествовать, хорошо одной мысли думать, в общем, я нуждаюсь в том, чтобы время от времени оказываться в мире, где никого, кроме меня, нет. Слишком большое количество людей полностью выключает мои отношения со всем, у меня не получается думать и быть собой. Плюс к тому выяснилось, что я довольно чувствительна к шуму, в том числе к информационному шуму. А люди непрерывно фонят, от них исходит, на них написано слишком много всего, что я частично и считать не могу, а воспринимаю просто как постоянный шум. Иногда люди успокаиваются, и от них перестаёт исходить эта фоновая штука, тогда от них начинает исходить такое счастье, как будто было долго больно-больно-больно, а тут раз — и не больно. Вот, например, люди успокаиваются в Жемчуге, в бассейне с минеральной водой. Когда они заходят в эту горячую минералку, а я там где-нибудь в углу смотрю, как бабульки купают своих внуков, как влюблённые носят друг друга на руках, а пожилые семейные супружеские пары держатся за руки, тогда-то от них перестает идти это шумовое мучительное излучение. Я с моим народом, и от народа не исходит этого мучительного фона. А так постоянно человек какую-то свою вечную закольцованную речь производит, она ничего не значит. По большей части то, что человек говорит и думает, кажется мне лишенным смысла, и постоянно слышать это и самой производить кажется мне болезненным. Поэтому одиночество это в каком-то смысле благословенная тишина и прекращение...
— Произведения эффектов друг на друга?
— Да... Прекращение броуновского движения человека.
— А вам не может стать страшно от себя самой в одиночестве?
— В каком-то смысле. Когда я остаюсь в абсолютном одиночестве, начинают происходить чудеса. А чудо — это ведь страшно, когда сталкиваешься с ним лицом к лицу. Когда я попадаю, например, в мою любимую Бурятию, реальность мгновенно превращается в нереальность. Один раз я там гуляла где-то и увидела дерево, на котором все листья были абсолютно неподвижны, а два листочка бились под ветром. Ничего не шелохнется, стоит неподвижное дерево, на нём неподвижные листья, и только два листа бьются. Причем один лист сильно пытается задеть другой, неподвижный, но тот не может этого ощутить. И я поняла, что я, наверное, и есть тот неподвижный лист, о который со всей силы колотится потусторонний ветер, а он не врубается. Вот как это возможно? Почему только два листа? Это страшно, потому что страх возникает при встрече с нуминозным, с истинной неведомой природой мира. И этот страх я готова выносить, потому что он того стоит. Есть и тяжёлый страх, но это скорее при столкновении с худшим в людях, а не с огромным миром, который меня не видит и не учитывает. Тот страх, который охватывает человека, когда он оказывается один, может быть совершенно разным.
— Стоит ли идти по пути чудес? Может ли это быть ложный путь, как христианское «впасть в прелесть»?
— Я не христианка и даже не крещеная. Относительно того, каким путем идти, — это уже личный выбор. Можно ли полюбить нечто, чего не знаешь, настолько, что будешь стремиться туда, или есть некоторый героизм в отказе от чудесного и в выборе своей обычной судьбы. Когда смотрела последний мультик Миядзаки, «Мальчик и птица», я как раз про это и думала: «изнанка» манит, чудеса притягивают, но прожить обычную жизнь, не заглядывая туда, тоже прекрасно. И они зовут с совершенно одинаковой силой. Можно сделать шаг туда, можно сделать шаг сюда.
— А какой выбор вы делаете? Или вы совершаете его каждый день заново?
— Я пытаюсь жить одновременно несколько жизней. Даже не знаю, удается мне это или не удается. Есть опасность: если человек совсем не хочет быть здесь, а все время хочет куда-то уйти, или в иллюзию, или в какое-то параллельное существование, то он может расплатиться этой жизнью. Я не готова так много заплатить. Мне один раз снился прекрасный лес, полный огней и драгоценностей, и был дан выбор: если я протяну руку, и прикоснусь к этим драгоценностям, и отдам себя этому лесу, то я всегда буду идти по нему, куда захочу. Я думала: «Это так прекрасно и так желанно», но вдруг услышала плач ребенка и поняла, что это мой ребенок. Если я уйду в чудесный лес, то, возможно, никогда не вернусь к нему. И покинула лес, и пошла на зов в направлении обыденной жизни. То есть принципиальный выбор такой: помнить, что чудеса существуют, и знать, что плата за уход из реальности слишком велика. Но для меня вообще важна концепция долга, я очень плохо различаю труд, долг и любовь. Поэтому мне сложно сказать: я хотела пойти в этот чудесный сияющий лес, но по велению долга... Нет, не по велению долга: и то долг, и это долг, и то любовь, и это любовь. И не получается их никак разграничить, это исключительно вопрос свободного выбора, чего я больше хочу, что я больше люблю, что я больше считаю нужным. Мне кажется, что индивидуальность в самой своей основе свободна. И вот эта интересная и странная личная траектория ничем не должна обуславливаться, никакими идеологическими штуками. Это самое дикое, глубинное и индивидуальное.
— ...А вы чувствуете чьи-то влияния? Чувствуете давление? Даже сидя здесь, можно ощущать политическое, экономическое, общественное давление? Вы заложник обстоятельств или вы создаете их? Да, невозможный вопрос.
— Я из поколения, пережившего перестройку, девяностые, это, конечно, повлияло. Есть исторический, поколенческий опыт, с которым мне сложно взаимодействовать. Этот опыт не то чтобы давит, но сильно нуждается в переработке, а мои способности вместить и осмыслить его всё-таки ограничены. То, что не до конца осмыслено и пережито, на меня давит, та часть моей личной истории, с которой я ничего не могу сделать. Это такая возрастная штука, когда тащишь на цепочке ядро, как каторжник, и не знаешь, что с этим ядром делать. Может, мудрость меня посетит, но видимо уже не сегодня и даже не завтра. Наше поколение, как мне кажется, слегка невезучее. Есть люди, которые стремятся и умеют использовать обстоятельства, условия своей жизни, я скорее стремлюсь от того, что обуславливает, отрешиться и стать чистым бытием, на котором вообще не написаны слова перестройка, девяностые, ковид, провинция, образование, да что угодно — ничего из этого. Я хочу так быстро идти в направлении от этого, чтобы оно не могло меня догнать. Поэтому нет, не чувствую себя заложником, но чувствую себя беглецом. Недавно вспоминала, была такая приключенческая книжка в моем детстве — «Плутония», про полую землю: чем глубже уходишь под землю, тем крупнее динозавры. И вот подумала, что моя жизнь выглядит вот так: я постепенно ухожу в другое пространство, куда-то в направлении динозавров.
Эмили Дикинсон
— В одном из интервью вы сказали, что Эмили Дикинсон — ваш ориентир. Это так?
— Я хочу жить жизнью Дикинсон, жизнью Керуака и жизнью Генри Дэвида Торо одновременно. Находиться в непрерывном движении, в пути (это жизнь Керуака), но вместе с тем пребывать в абсолютной медитативной сосредоточенности (это Торо) и в полной безопасности, защищенной крепкими стенами (а это Дикинсон).
— В связи с этим задаю вопрос: как вы ощущаете среди такого любопытствующего мира, среди хаоса безопасность? Если сейчас можно что-то такое написать, что оно тебя дискредитирует надолго, есть всякие публичные раскаяния или публичные обвинения в чем-то. Вообще общество в массе своей довольно быстро меняет мнение о чем-то.
— Вопрос в том, какие моменты важнее. Когда человек пишет, он так полон, так счастлив. В этом есть и смысл, и безопасность, и развитие — всё, что нужно, можно найти в писательстве. Всё ради того, чтобы достичь той степени концентрации и самоуглубления, когда ты пишешь и тебе больше ничего не нужно, и тогда промежуточные моменты теряют значимость. Человеку, долго практикующему письмо и находящему в этом абсолютное счастье, многое становится неважно. Сейчас меня гораздо сложнее задеть, чем в юности. Может быть, ценности определились. Или защиты наросли. И вот кстати, по поводу защит: есть несколько людей, которых я считаю крайне талантливыми и интересными, и наблюдаю, что у них с защитами, на протяжении лет. Часто это ситуация, когда у человека есть две личности: есть человек внутренний, а есть тот, кого он в мир выпускает и демонстративно говорит: нет, это другой, а не тот, кто все эти тексты написал, к тому я вас не подпущу, общайтесь с этим. Человек сам себе становится доспехами, внешний защищает внутреннего. Я не знаю, хорошо это или плохо, может, лучше эти доспехи снять и показать свою беззащитность.
— Заметила сейчас, что все вопросы у меня крутятся вокруг какого-то эскапистского страха уйти куда-то туда, не заметить что-то здесь, оставить здесь важное или, наоборот, пострадать от него.
— На самом деле вопрос в том, что самое важное. Отношения человека с великой неизвестностью и то, что в нем эта великая неизвестность пробуждает. Я считаю, что она оставляет нам свободу. Это самый главный подарок. И в любой момент можно сказать «нет» чему угодно. Когда человек свободен, он не боится.
— А у вас всегда получается поймать чувство свободы?
— (смех) Нет, конечно, я человек, который должен деньги зарабатывать. Каждый раз, когда человек должен зарабатывать, он становится несвободен. У меня всякие выживательские страхи есть. Вроде того, что если я потеряю трудоспособность, все умрут от голода. Все, кто начинает продавать свои навыки, свое время ради куска хлеба, все, кто не верит в то, что медицина в случае необходимости подставит плечо, боится. Эти страхи, наверное, есть у всех, кроме тех, кто защищен большой удачей от этого. Эти страхи работают против свободы. Такое ощущение, что все мы идём по болоту — тут островок свободы, тут островок свободы, а тут бездна, и хорошо, если удается перепрыгнуть через нее.
— Кстати, о болотах. В одном из интервью вы говорили, что у вас есть ритуалы освоения мест. Какие они?
— С одной стороны, это игра, с другой стороны, она дает доступ к состояниям и смыслам. Я стараюсь осваивать пространства, в которых живу. Ритуалы — это какие-то повторяющиеся события, которые дают месту смысл и назначение. Например, эльфийский поэтический пикник.
— Это как?
— Он ежегодно происходит в лесах под Иркутском. Есть прекрасное место, которые у нас называется Россыпь. Знаем его, наверное, только мы: там гора, которая полностью засыпана гигантскими величественными камнями, заросшими мхом. На вершине растет прадерево, такое мифологичное, древнее. Около него — сине-зелено-серые, облачные, как кучевая облачность, лишайники. Когда мы первый раз к нему вышли, нам захотелось отметить наше состояние. Мы решили, что именно у этого прадерева надо читать стихи. Это самое лучшее место для стихов — на вершине мира, среди грибов, лишайников и шишек. В течение года мы запасаемся стихами разных авторов, которые хотели бы прочитать, и читаем их там, адресуя друг другу, лету, миру. На последней встрече читали на пяти разных языках. Так дерево стало особенным местом, участником и свидетелем нашего ритуала. Есть, например, ещё Скала Ясновидения, с которой видно ясно. С неё и правда видно ясно, причем не только в буквальном смысле, но и в смысле концентрации и сосредоточенности. Есть Мистические качели, есть Место, где время замедляется. Мы их назвали, то есть, можно сказать, мы их придумали и так освоили и изменили место, где живём.
Хвойный лес в Бурятии
— Это всё под Иркутском?
— Да-да, у нас есть домик в тайге. В хорошие времена там собиралось до шестнадцати человек. Мы называли это Женская филологическая коммуна имени Клепсидры, имени Евликлеи, имени Шышела-Мышела, имени Мозаичного Лося. .
— А в интернете есть какие-то следы вашей коммуны? Я никогда не слышала.
— Я даже книжку написала. Называется «Сто провальных идей нашего лета». Задокументировала нашу общую жизнь. Я человек, для которого абсолютной важностью обладает память и сохранение ее, потому что мне кажется трагическим (или трагикомическим?) тот факт, что жизнь совершенно не равна памяти о жизни. Недавно где-то читала, как мать перечисляет: «Мы с моим ребенком за день построили город из Лего, гуляли, пекли оладушки». А потом, когда воспитательница в детском саду спросила у самого ребёнка, как прошёл день, дочка ответила так: «Я взяла в руки жука, и мама на меня наорала». Остальное в детской памяти не сохранилось. Пристрастность памяти меня угнетает. Хотелось бы, чтобы воспоминания были полностью эквивалентны жизни и обладание памятью было бы залогом обладания всей своей жизнью, властью над прошлым и возможностью его воскресить. Конечно, очень наивно верить, что это возможно, но никто не помешает мне к этому стремиться.
— Хотя ведь эта выборочность памяти и позволяет нам переживать вещи. Условно, происходило какое-то трагическое событие, а ты интерпретировал и запомнил его через этого жука, потому что ты ребёнок. Ну и это помогает на мой взгляд, это исцеляет....
— Да, память — это не только сохранение, трансформация. Вот и это я тоже делаю. Превращаю жизнь в литературу. Всё превращаю в истории: безудержно записываю, фотографирую, фиксирую. У меня стоят коробки, в коробках памятные вещи, 28000 фотографий только в этом телефоне, а помимо этого ещё во всех ноутбуках, на жёстких дисках и так далее. Буквально в этом году в мае со мной случилась «Автобиографическая мастерская» — групповая психологическая работа с воспоминаниями, с образом прошлого. Это мастерская иркутского психолога Маргариты Ушаковой. Я пошла к ней в группу, чтобы написать какие-то тексты, связанные с памятью, и что-то заново понять и почувствовать.
— Это психолог, которого интересует время, верно? А что конкретно ей интересно: как победить время, как исцелиться через воспоминания или что?
— То, с чем я столкнулась в процессе коллективной работы, — как человек осмысляет и рассказывает свои личные истории. Я окружила себя старинными, значимыми для меня вещами, начала писать маленькие тексты про эти вещи и истории из жизни, которые за ними стоят. И это похоже на то, что я делаю и сама в своих отношениях с прошлым. Я пишу и дневниковую прозу, последний из таких проектов называется «Опавшие листья у изголовья», то есть в предшественниках тут одновременно «Опавшие листья» Розанова и «Записки у изголовья» Сэй-Сёнагон.
— А расскажите о Сэй-Сёнагон, я такую не знаю.
— Это средневековая японка, писательница и придворная дама, трогательная, наблюдательная и совершенно настоящая сколько угодно столетий спустя. Такое ощущение, что это могла бы быть я, могла бы это написать.
— А с кем у вас ещё есть такое ощущение, что это могли бы быть вы?
— Ой, много. Есть такая чудесная женщина Алехандра Писарник, у которой очень тяжелая судьба и странные, перпендикулярные всему на свете тексты, её почти никто не знает — аргентинка. Я могла бы быть ею. Я могла бы быть Альфонсиной Сторни или Еленой Гуро.
— Да, мне кажется, она вам подходит. Я о вас думала в связи с Еленой Гуро как раз.
— Если делать, как фотографию класса, фото времени, мне нравятся все, кто встал в последний ряд, спрятался за чьими-то плечами или стоит сбоку. Мне нравятся исключительно эти люди, потому что мне кажется, они заняли правильное место на фотографии.
— Вы родились в Иркутске?
— Да, но детство провела в Бурятии и считаю в равной степени и, может быть, даже больше — Бурятию своей родиной.
— Интересно, какое место у человека становится более важным домом, чем реальный дом, по каким причинам? А где вы конкретно жили?
— Безымянский прииск, посёлок Кедровка. Тогда там была геологическая партия золотодобытчиков, в посёлке стояла контора, некоторое количество домиков, вертолётное поле. Не было ни магазинов, ни школы, ничего.
— В таком месте хорошо вырасти, кажется.
— В таком месте странно вырасти. Это опыт, который невозможно передать. И это место, о котором никто ничего не рассказал — его нет в культуре. Я, наверное, единственный человек, который что-то о нём написал. Тема утраченной родины — одна из самых важных для меня. Даже если я туда вернусь, я вернусь не туда. Того места больше нет. Кедровка больше не существует в том виде, в каком она хранится в моей памяти. Я читала воспоминания геологов середины века, искала хоть что-то об этом месте, и вот геолог пишет: «Какое странное место, какая мрачная атмосфера, такое ощущение, что постоянно кто-то смотрит в спину». Я читала и соглашалась. Только это не мрачное ощущение, это жизнь моя там практически. Там реально было нечто особенное.
— А в Иркутске такого нет?
— Везде, наверное, есть, и везде своё, особенное. Его можно найти или придумать. В Иркутске у меня было любимое дерево Энта, это была просто энтийская жена из «Властелина колец», у неё была зеленая лиственная прическа, в волосах синички вместо бантов, она обладала яркой индивидуальностью. В Иркутске был флешмоб Франсиса Жамма. Франсис Жамм — это французский поэт, и у него есть стихотворение про золотую звезду:
«Подари мне одну золотую звезду,
потому что мне надо сегодня ее
положить на замерзшее сердце мое».
Ближе к Новому году сердце города замерзает, и я развешиваю звёзды. Одна из звёзд всегда украшала мою Энту, но её спилили год назад. Невозможно любить дерево в городской среде, когда оно настолько уязвимо.
— А где оно было?
— В одном дворе на улице Омулевского.
— Я понимаю. Возвращаясь к первому вопросу, задам последний. Смогли бы провести жизнь в одиночестве, так, чтобы никого не коснуться и пройти как бы за людьми?
— Эту жизнь я в каком-то смысле провела в одиночестве, но в каком-то нет. Вряд ли жизнь — это одна дорога, это какое-то количество запутанных маршрутов, по которым ты идешь одновременно и, может быть, даже в разные стороны. Некоторые из этих маршрутов я точно прохожу одна. Вообще человек может быть счастлив по-всякому. Одиночество тоже есть разное — опустошающее и наполняющее. Но всё-таки я счастлива в глубоких связях, и мне было бы чрезвычайно жалко их лишиться. Я считаю очень важным для себя опыт дружбы, опыт материнства. Мне кажется, я не была бы собой без этого. Тесные контакты делают человека зрелым. Часть меня желает одиночества, другая часть преодолевает его, и это один из тех ответов, которые мне кажутся ближе всего к правде: да, могла; нет, не могла. Одновременно.
