В прокат вышла историческая драма франко-бельгийского производства «Один король — одна Франция», размашистая по замыслу, но ограниченная скромным бюджетом реконструкция первых лет Великой французской революции (1789–1793). О фильме рассказывает Юлия Шагельман.
Велеречивое название картины, напоминающее о совсем другой стране в совсем другой исторический период, как это часто бывает, является заслугой российского прокатчика. В оригинале же фильм Пьера Шоллера называется «Un peuple et son roi», то бишь «Народ и его король». Король — Людовик XVI (Лоран Лафитт), несколько заторможенный господин в нарядных камзолах и туфлях с красными каблуками, на протяжении двух часов экранного времени так, кажется, и не осознающий, что вокруг него (и с ним самим) происходит. Народ выступает единым целым, как завещали классики марксизма-ленинизма — это почти неразличимая толпа прачек, стеклодувов, бродяг, уличных актеров, рыночных торговок и прочих санкюлотов. Все они, разумеется, жаждут свободы, равенства и братства (чтобы приблизить фильм к современному зрителю, отдельный акцент делается на правах женщин, хотя, думается, они вряд ли кого-то всерьез интересовали в 1789 году), о чем сообщают посредством аутентичных революционных песен («Ça ira» — «Дело пойдет» — исполняется по меньшей мере трижды) и трескучих заявлений вроде «Нет двух способов быть свободным» или «Лучше умереть, чем всю жизнь пресмыкаться».
Народ и его король встречаются лицом к лицу трижды, и эти встречи, видимо, должны наглядно отражать эволюцию восприятия верховной власти французами XVIII века. Первая — церемония омовения ног бедняцких детей в Чистый четверг, 9 апреля 1789 года, чинный ход которой нарушает один особенно чумазый мальчонка, который сообщает королю, что у него скоро будут собственные сабо. Вторая — уже летом 1791 года, когда арестованного короля, пытавшегося было бежать за границу, возвращают из Варена в Париж. Священного трепета он уже ни у кого не вызывает, но странненький, чтобы не сказать придурковатый бродяга Базиль (Гаспар Ульель), еще не достигший политической сознательности, подходит к низложенному монарху за благословением. Третья и последняя — казнь Людовика 21 января 1793 года, с восторгом встречаемая толпой, в которой находится и Базиль — уже во фригийском колпаке, с трехцветной кокардой, полностью разделяющий революционные идеалы.
Между этими тремя эпизодами создатели картины то скороговоркой, то излишне подробно излагают ключевые моменты четырех первых лет революции, сопровождая каждый какой-нибудь пошловатой визуальной метафорой. Например, взятие Бастилии происходит за кадром, но его благотворный итог символизируют солнечные лучи, заливающие светом вечно темные улицы предместий, когда рушатся ненавистные башни. Когда король подписывает Декларацию прав человека и гражданина, по его щеке сползает единственная скупая слеза. Затем он покидает Версаль, слуги закрывают ставни, и раззолоченная Зеркальная галерея погружается во тьму. Нескончаемое голосование в Конвенте по поводу участи низложенного монарха смонтировано с обжигом сосуда в мастерской стеклодува — тут догадливый зритель должен понять, что нация может закалиться и стать крепкой, только пройдя через горнило пусть даже жестоких, но необходимых решений.
Время от времени этот одновременно скомканный и затянутый урок истории прерывается, чтобы дать место мизансценам, как будто позаимствованным из другого фильма. Например, ночью к забывшемуся неверным сном Людовику являются призраки великих королей Франции (Людовик XIV, Генрих IV и Людовик Святой) и выговаривают ему за то, что он, упустивший страну, недостоин своих великих предков. Пожалуй, этот эпизод мог бы украсить любую из псевдоисторических постановок «Монти Пайтона», не будь он так смертельно серьезен.
Впрочем, у короля благодаря хотя бы таким диким сценам прорезается пускай довольно условная индивидуальность, и ему даже начинаешь немного сочувствовать — явно вопреки замыслу авторов фильма, чьи симпатии безраздельно принадлежат народу. При этом они не позаботились наделить представителей восставших масс хоть какими-нибудь характерами, и даже трагическая гибель двух персонажей на Марсовом Поле только лишний раз подчеркивает, насколько все они не интересны и не способны вызвать зрительскую эмпатию. Депутатам, сначала Национального собрания, а потом Конвента, повезло чуть больше: у некоторых из них есть хотя бы эффектные костюмы (особенно запоминается выход Марата в кафтане с леопардовым подбоем) и по паре вдохновенных речей на брата.
Безусловно, Великая французская революция всегда была на своей родине примером одновременно национальной гордости и рефлексии, отражающей общественные настроения. Соблазн срифмовать фильм Пьера Шоллера с последними политическими событиями во Франции велик, тем более что это, пожалуй, первая за последние несколько десятков лет попытка рассмотреть революцию не через призму отдельных человеческих судеб, а нарисовать масштабное полотно, в котором действует Народ с большой буквы.
Беда в том, что этот замысел безнадежно разваливается, в том числе потому, что бюджет картины совсем не голливудский и масштаб событий, в которых тысячную толпу изображает пара десятков человек, неизбежно съеживается.
Но главное, создателям картины (кроме разве что художника по костюмам) попросту не хватает таланта и профессионализма, чтобы собрать разрозненные иллюстрации к «Википедии» в единое целое и оживить их. А без этого дело не пойдет, сколько о нем ни пой.
Юлия Шагельман
