Такой у меня был бой-френд, Толечка. Причем довольно долго, год. И получается вроде вполне серьезный роман.
Про курицу. В стране советской был дефицит всего. А он работал в издательстве, где в буфете практически ежедневно можно было купить мороженую польскую курицу. Я и сама, когда делала для них обложки, покупала себе такую. Но я там бывала редко, а он работал в штате и мог при желании ежедневно покупать по курице.
И вот как-то мы с ним договорились пойти в Дом кино. Он мог туда девушек водить, что было не менее ценно, чем буфет с курицей. Зато я жила от Дома кино довольно близко. Ну, не рядом, но по московским меркам весьма удобно. Вот Толечка и заехал ко мне после работы с курицей. Но не для меня, а для своей семьи, состоявшей из мамы. Он с мамой жил.
Положил он свою курицу в мой морозильник и сказал, что зайдет после кино, заберет ее. А мне пришла в голову практичная мысль. Толечка, - говорю, - давай, пусть эта курица, раз уж она залетела в мой холодильник, мне и останется, а маме ты завтра купишь в буфете другую.
Тут Толечка стал читать мне нотацию. Не первую и не десятую. Общаться с ним было очень тяжело. И в этот раз он стал объяснять в длинных, вежливых, но злобных словах, что только такое дерьмо как я могло выступить с эгоистичным предложением: лишить его маму уже обещанной курицы. Слово «дерьмо» конечно не произносил. Я до этого много раз выслушивала подобное, но будучи доверчивой, полагала: может, хотя бы отчасти слова его справедливы. Уж как-то он всё говорил убедительно, объяснял, что я не умею ценить его неповторимых чувств. Втолковывал, что он меня любит, а я его нет и поэтому всем своим преданным поведением обязана искупать эту несправедливость.
Как-то раз я торопилась, опаздывала. Мы вдвоем уходили от меня, Толечка знал, что я очень спешу. Уже одетая стояла в передней, нервничая, а он, и вообще медлительный, одеваясь что-то рассказывал. Держа перекинутый через шею шарф за два конца, он развел руки и собирался перекрестить их на груди, утепляя ее, и затем, поддерживая скрещенные концы подбородком, застегнуть пальто. Тогда шарфы не завязывали, как теперь, и не носили их поверх одежды, а укладывали крест-накрест под пальто. А Толечка увлекся собственной речью и держа шарф врастопырку все никак не перехлестывал его на груди своей зябкой.
Я посмела напомнить: Толя, я опаздываю.
Его лицо застыло: «Маша, - сказал он зло, продолжая держать шарф коромыслом - Я взрослый человек, я в состоянии понять, что мне говорят. Ты уже предупреждала, что торопишься».
Ну и долго еще толковал, все так же держа концы шарфа, что незачем его дополнительно торопить, что как только процесс одевания закончится, так он и уйдет, без моих понуканий. А я молчала, понимая, что любое слово затянет процесс.
И миллион было подобных пыток мелких и покрупнее И я долго не понимала - монстр он, которого надо бросать поскорее или впрямь я немудрая женщина, которая не хочет, не умеет приспособиться к не самому лёгкому, но ценному кадру, и эдак всегда буду одна.
Ну, а тогда пошли в Дом кино. Кино-то посмотрели (дефицитное тоже), но всё ж он меня допёк. Опять был от него какой-то выговор, и вообще за год у меня накопилось, да и он потерял чувство меры и перестал быть убедительным – словом я ему сказала, чтобы он больше не появлялся и не звонил. И пошла независимой походкой по Брестской улице от Дома кино к метро Белорусская. И вижу боковым зрением, что он идет в полушаге за мной, ничего не говоря и не отставая. Меж тем ему, коль мы поссорились, нужно в другую сторону. До метро идти там надо довольно долго. А он всё тащится.
И моё золотое сердце дрогнуло. Думаю: вот я его отшила, а он надеется на примирение - идет, молчит, переживает бедолага. Он, конечно, сука злобная, но вон как привязан ко мне. Ведь любит же (во всяком случае, так говорил). Ну ладно, хрен с ним, прощу его.
И оборачиваюсь я к нему, с тем, чтобы сказать добрые слова прощения. И вижу, что он смотрит с такой ненавистью! Губки - и без того тонкие – крепко сжаты, глазенки за очками испепеляющие. Это он злился, что я посмела высказаться про финиш нашего романа. Мать честна, думаю, чего же он за мной-то прётся?
Ну, не стала разбираться и пошла себе, а он за мной. И в метро, и из метро, и в дом, и в квартиру. Шнырь в кухню – все молчком, губки не разжимая – взял свою курицу и ушел. Господи, я и забыла про курицу-то, кино отвлекло, ссора, то-сё…
Но он-то помнил! Ссора ссорой, а курица курицей.
