Он сказал: приезжайте, я поставлю курицу.
Я читала «Траву забвения» и сама погружалась в забвение всего и всех. Время от времени чувствовала опасность глубокого погружения и поглядывала в окно, чтобы ощутить действительность: там шёл снег — никуда не хотелось. И, успокаиваясь, продолжала читать. Важно было утвердиться в нежелании покидать кровать, позу, книгу.
И вдруг — «приезжайте». Но когда мужчина сначала сообщит о плохом самочувствии, а потом вот так попросит, не предложит небрежно и нехотя, даже, может быть, скрывая за небрежностью желание, а именно попросит приехать, то надо всё бросать и ехать. Особенно если мужчина, который просит нечасто.
Я одевалась, проклиная курицу, мужчину, себя. Снег уже не шёл. Зато шёл ветер, и шёл быстрее меня, а самое неприятное — навстречу. Мы сталкивались, мешая друг другу, но никто не хотел уступить дорогу.
Я прыгала по сугробам, надрываясь от тяжести шести банок с лимоно-сахаром. Мужчина, желая использовать мой визит в полную силу, попросил зайти по пути — все равно ведь по пути! — за этой тяжестью, которую приготовили специально для него — любителя сладких лимонов.
Распределив: три — в сумку на плече, три — в пакете,- я уравновесилась, как Фемида. И всю дорогу вершила правосудие над мужчинами, которые зазывают пожалеть их, а сами так безжалостны.
В его квартиру я вошла с заготовленной на улице фразой: «Только из большого уважения к вам можно было совершить этот подвиг!» Не ради курицы же! Она тут совсем не при чём. Хотя к моёму приходу была готова. Это подчеркивало необычность нашей встречи. Обычно ужин готовила я, когда посещала этот дом. Но стоило несколько дней не позвонить, как ужин приготовили для меня.
За мной ухаживали, наливая, отрезая, убирая. Мне оставалось только следить за непрерывностью светской беседы, чтобы она не перескочила на невыгодную тему: почему я не звонила? Просто не хотелось набирать его номер и слышать его голос, который известно что скажет, каким тоном и почему.
Выпив по четыре чашки чая с лимоном-сахаром и подсчитав, что с такими темпами одной банки хватит едва на тридцать порций, мы решили, что меня пора проводить домой. Язык был сладким, как карамелька, которая не сосалась, не разгрызалась, не проглатывалась и не выплевывалась, а потому была противна.
В 02.30 я прикидывала, во сколько попаду домой, и свои действия там, чтобы совершать их по сейчас намеченному плану с целью экономии сил и времени, поскольку завтра, то есть уже сегодня, мне надо встать в полвосьмого и быть через два часа на экзамене с зачётной книжкой, которую я оставила дома, почему и отказалась ночевать у него. Экзамен важнее его нежелания идти в ночь к машине.
Ворота стоянки мы открыли, но дверца машины нам отказала. Разумеется, она замёрзла. Это только я способна протащиться по такому морозу, не отреагировав на него. Человек по незнанию может совершить невероятное, чего никогда не сделает, заранее предупреждённый о всей сложности запланированного.
Подёргав дверцы, чтобы убедиться в бессмысленности нашего прихода, мы вернулись в квартиру. Он сказал: «Дороги не будет».
Нагрузившись шприцем, бутылкой со спиртом, бумагой, спичками, снова пошли к машине, перешучиваясь: подходим к воротам, которые не стали закрывать на замок, а они настежь, и машины нет. Или по дороге на нас нападают наркоманы
Никто не напал. Машина на месте. И начинаются наши пляски с факелами. Когда игла цедит в замок капли спирта, которые должны бы все разморозить, а они вытекают и замерзают на дверце. Когда ключ, протиснувшись в скважину наполовину, упрямится лезть дальше. Когда его руки краснеют, замерзая, и он суёт их в карман, непонятно что грея — ключ или пальцы. Когда бумажный жгут, смоченный спиртом, ярко вспыхивает и сгорает прежде, чем ключ нагревается.
Мы топчемся вокруг замерзшей машины час. Она не отвечает взаимностью, несмотря на горячие домогания. Снова идем в квартиру — за грелкой с водой, но без крышки, поэтому я зажимаю отверстие рукой. Машина — как возлюбленная, способная своей фригидностью отпугнуть сексуального маньяка.
У меня отбирают варежки, потому что его перчатки за запертыми дверцами, а те, что мне выдают взамен, ему малы. Теперь, наблюдая за горящим факелом, я боюсь за варежки, деликатно прикрываясь заботой о его руках.
После полутора часов наших притоптываний дверца, сверху донизу облитая кипятком из грелки, наконец открывается. Осталось завести двигатель. Чудеса ходят парами. Мотор пофыркал и загудел, на что сразу же откликнулось окно в доме рядом со стоянкой — вспыхнуло от негодования.
Ни одна дверца больше не поддалась. Пришлось мне перелезть через руль. Мы сидели в холодном салоне, ожидая, пока оттают стекла. В процессе ожидания всегда замечаешь всякие мелочи и уделяешь им повышенное внимание. Он выяснил, что непорядок с тормозами, не срабатывает ручник — машина не застывает на месте, а катится вперед, будто из духа противоречия.
Мне уже расхотелось
Вернулись на стоянку. И, открыв дверцы — после печки они разморозились, подождали, пока температура салона сравняется с температурой улицы. Подходя к подъезду, он заметил: «Говорил же, что дороги не будет». Я нервно хихикнула. Это было все, на что оказался способен мой застывший салон. Теперь его дверцы нуждались в грелке, спирте, зажигалке. Иначе ключ не повернется.
Поднялись в квартиру. Ложиться я отказалась, так как через два часа мне нужно выходить. Он составил мне бессонную компанию. А зря. Потому что до 7 часов учил меня жизни, и мы говорили, не уступая друг другу: уступка казалась равносильной поражению, а поражаться не хотелось. Я сидела в позе сфинкса, загадку которого не разгадали. А он — в позе зевающего мужчины, который ждет, когда за мной можно будет закрыть дверь.
И он её закроет. Я спущусь на первый этаж и пойму, что забыла на батарее варежки. Поднимусь. Позвоню. Он уже успел надеть халат. Я заберу варежки. Покажу язык зеркалу, его зеркалу, ему покажу, чтобы дорога была, и наконец уйду. Усталая, замерзшая. «Приезжайте, я поставлю курицу».
Ваша Алла Витальевна Перевалова
