Если кто-то поинтересуется, есть ли в России интеллектуальная балерина, я отвечу — прима Большого театра Мария Александрова. Кто-то спросит об эмоциональной балерине — это снова будет она. Любимица Плисецкой и скупой на похвалу балетной критики, Александрова получила звание народной артистки. Более шестидесяти станцованных в Большом театре партий — не шутка, когда тебе еще не так много лет. Чувствуя рубеж, Александрова устраивала гала-вечер в Музыкальном театре Станиславского и Немировича-Данченко. В связи с плотным графиком Большого театра, переживающего сейчас затянувшуюся на годы реконструкцию, вопрос проведения гала в нем даже не обсуждался.
— Чиновники не в состоянии понять, что означает пятилетняя пауза для танцовщицы, век балерины короток, чиновничий — долог. Как вы относитесь к тому, что реконструкция театра проходит так долго?
— Самое мое большое разочарование — реконструкция Большого театра. Я артистка, у которой был этот театр, а теперь этого театра нет. Все, что происходит сейчас с реконструкцией, невероятно разочаровывает. Объяснить это невозможно никому. Никто этого не понимает, кроме артистов, которые выходили на эту сцену и на ней танцевали. Были надежды, что вот-вот его откроют — Россия великая страна, и Большой — первый театр этой страны.
Большой — моя судьба. И сейчас ее у меня отняли. Век балерины не тянется так долго, как карьера чиновника. Говорить я могу всю жизнь, но мое тело не может говорить вечно. Я обманутая женщина, которая в очередной раз не хочет слышать ни про какие обещания. Понимаю, что судьбы сломаны, но я не из тех, кто сдается и принимает это как факт.
Сломанная судьба — это смена одного масштаба на другой, масштаба Основной сцены на Новую. Это может понять только космонавт, который был в космосе, вернулся на землю и понимает разницу. Это может понять невероятно влюбленный человек: как измерить охватившую его огромную любовь? Все знают, что она есть, но она необъяснима никак. Все наши разговоры об этом выглядят как капризы звездных мальчиков и девочек.
Да, у нас есть место работы. Мы танцуем те же партии, те же названия спектаклей на Новой сцене. Но только приезжая в Парижскую оперу, начинаешь ловить этих ангелов, которых ты ловил здесь...
— Получение звания народной артистки связано с тем, что вы за 12 лет станцевали более шестидесяти партий, с хорошим отношением к вам руководства или чем-то еще?
— Скорее, это подарок вселенной, который сложился из моей работы и хорошего отношения к ней театра и еще чего-то неуловимого. Хотелось бы верить, что вселенная меня слышит.
— С какими просьбами вы к ней обращаетесь?
— Ни с какими, я просто существую с ней в гармонии (улыбается).
— Главный комплимент вашим выступлениям звучит на YouTube как She can jump! (Она может прыгать!) Вы тоже считаете, что высокий прыжок, превосходная элевация — это самое важное?
— Техника важна, особенно сегодня, когда она заметно шагнула вперед. Мы обязаны выполнять все элементы технической программы. Но я не делаю на это ставку. Например, Галина Сергеевна Уланова не обладала ни высоким прыжком, ни сильной техникой, однако остается легендой балета.
Я могла бы, конечно, стать спортсменкой в искусстве, сделать на этом быструю, легкую и яркую карьеру. Но вряд ли мне удалось стать той Машей Александровой, которую любят и ценят как человека и как профессионала. Вряд ли критики при всей их нелюбви ко мне вручили бы мне корону самой интеллектуальной балерины. С критиками у нас негласная договоренность: они не мешают мне, я не мешаю им. Я не играю с критиками. Не дружу с ними для пиара, что бывает в балетной среде. Вообще не знаю, как это делается и как мир устроен.
— Зато вы умеете прыгать и, может быть, ходить для заземления?
— Тут вы угадали — только и делаю что хожу. На машине не езжу. В машине укачивает. Но вовремя все равно могу не прийти. Могу не рассчитать дорогу, заблудиться, выбрать более долгий путь. Но я люблю ходить, потому что во время прогулки много думаю. Больше замечаешь красоту города, в который приезжаешь. В театре очень этому удивляются, говорят, ноги надо беречь. Но это меня не останавливает.
— Вы чувствуете себя наследницей эмоционального танца Плисецкой, как о том толкуют? Задушевность, эмоциональность и задор при блеске исполнительского мастерства для вас принципиальны?
— Я эмоциональная балерина. Сравнение с Майей Михайловной для меня очень лестно. Я отношусь к ней с большим уважением. Но Плисецкая — это Плисецкая, а я — это я.
— Английский режиссер Деклан Донеллан, ставивший в Большом «Ромео и Джульетту» (где ваша Джульетта была незабываема), пишет в своей книжке «Актер и мишень»: «Там, где нет движения, все мертво. Как и все в мире, пространство находится в движении». Вы сейчас ищете ту область пространства, где подходящий вам темпоритм движения?
— Я переросла то место, в котором нахожусь. Это пространство мною заполнено, и я ищу выходы в другое.
Создано много ролей. Но нет образов, которые меня раскрыли. Была небольшая попытка в «Ромео...», в «Светлом ручье», в «Пламени Парижа», в «Треуголке» и «Корсаре». Это все балеты, где мое «я» все-таки мерцает...
Что касается моего личного мнения, я бы хотела, чтобы в театре ставили такие балетмейстеры, как ушедшая недавно Пина Бауш, как Мэтью Боурн, хочу, чтобы шли спектакли Ноймайера.
Наша труппа способна воплотить блестящие спектакли — в Большом прекрасная балетная труппа, одна из лучших в мире. Почему нет хореографа Прельжокажа в Большом театре, нет Макмиллана, Саши Вальц? Вы хотите сделать шухер — зовите Сашу Вальц. Если рискуете — рискуйте на десятку, а не на два с половиной.
— Любой человек на сцене должен быть интересен как личность. Как вы себя формируете, чтобы быть интересной?
— Весь опыт жизни я приношу на сцену. Стараюсь быть честной с людьми, стараюсь их слышать. Не боюсь признать того, что я чего-то не знаю. Честность и включенность — простые слова, но поди соответствуй, услышь человека напротив.
— Почему сегодняшнему дню не нужен самоанализ, взгляд на себя через современную хореографию? Вам самой хочется воплотить яркий образ современности?
— Конечно, хочется. Осознание современности, происходящее через современную хореографию, следует признать неудачным. После одноактных балетов эпохи Ратманского не осталось ни одного яркого современного образа, вписавшегося в скрижали Большого театра. Мы очень много шевелились, нам поставили огромное количество современных одноактовок, но прошло четыре года и не осталось ни одного образа в истории. Значит, эти четыре года прошли зря? Почему? Время подчищает. Даже выходя замуж, мы живем втроем — муж, жена и время.
— Вы верите, что танец — инструмент преобразования мира?
— Абсолютно. Причем именно когда уже не хватает слов. И поэтому я хочу, чтобы русские люди гордились своими балетными артистами, тем, что они умеют и могут. Я горжусь. Артистов балета очень люблю. Они сложные, странные, болезненные, неадекватные, и тем сильнее люблю.
Я готова к тому, что годами создаю свою историю и никогда не буду знать заранее, останется ли она в вечности. Баха никто не знал в течение 200 лет. Такое отношение времени к твоей истории не отменяет отличной работы.
Екатерина Васенина
