У Александра Аузана есть электрический велосипед. У меня он тоже был, когда я работал доставщиком пиццы. У меня его отобрали, когда после трудной смены, на корпоративе, куда приехали топ-менеджеры из головного офиса, я, поддерживая с одним из иностранцев нелепый диалог на йогуртовом английском, блеванул баклажановой икрой одному из них на пиджак. Учитывая, что баклажановая икра, в отличие от кабачковой, считается в корпоративных кругах элементом высокой кухни, её рвотное агрегатное состояние, да ещё и на костюме зарубежного гостя (это был итальянец, и он посмеялся), оказалось двойным скандалом.
Итальянца звали, шутка ли, Лазарь, при этом он был по отцу немец, а детство провёл в Умбрии, славящейся пасеками. Я в силу своей, как говорят футбольные фанаты, «заряженности» тут же нашёл в этом невероятный символизм, потому что учил в тот момент немецкий язык в институте и ходил в комплекте спортивной формы фирмы Umbro, вплоть до щитков и гетр, потому что из суеверия побоялся выбрасывать. Так повелось в моей семье с хлеба, который выбрасывать грех в свете исторической памяти голода и войны. И так стало с вещами, и те же носки, сколько бы на них ни было дырок, я носил до конца.
Словом, итальянец меня простил, мне погрозили увольнением, но дали работать полагающиеся две недели, в течение которых всё и забылось. Из этого я сделал вывод, что я, как обычно, вышел сухим из воды, а теперь ещё и благодаря Лазарю, и ведь чуду не помешало состояться даже то, что я незадолго до этого снял крестик и решил ограничиться тем, что носил в кармане ладанку, подаренную мне бабушкой (в кармане, а не на шее, чтобы ничего на себя не вешать).
Мой электрический велосипед был орудием труда, приносившим мне деньги. Он правда и принадлежал фирме. Я получал его в пользование на условиях подчинения указам вышестоящего руководства. Деньги правят. Их символическая сила настолько пронизывающа, что моё мышление под их влиянием, которое я, разумеется, отказывался признавать, находило родство и созвучие с итальянцем на основе тэгов и брендов. Это товарный фетишизм.
Велосипед Александра Аузана ему же и принадлежит. В его случае это хеджирование личных рисков — он лишает себя возможности упасть с обыкновенного велосипеда из-за судороги. И инвестиция в собственное здоровье.
Я не сильно пойду против правды, если скажу, что нарисовал две схожие картинки, и оказывается, что я и Александр Аузан не так уж сильно и различаемся.
А теперь подумай (я впервые в этом тексте обращаюсь к тебе, а в предыдущих делал это сразу): почему Александр Аузан взвешивает каждое слово, а я пишу огромные абзацы без умения их сократить?
Если воспринимать внимание как валюту, в количественном отношении я получаю его не меньше, а может быть, даже и больше. Но есть одно «но». Благодаря закону убывающей полезности мы знаем, что первый глоток воды в пустыне стоит всего мира, а вот сорок шестой не стоит ничего.
Таким образом, я каждым новом эссе истрачиваю полезность каждого своего высказывания и подвергаю мою личную валюту внимания инфляции. Иными словами, я становлюсь неинтересен, скучен и даже нуден и предсказуем. И поэтому получаю меньше любви. Хотя — о парадокс! — такой молниеносной производительностью именно к ней и стремлюсь.
Тем не менее, при той картине, что я нарисовал, я не считаю себя несчастнее Александра Аузана (которого нежно люблю). Почему? Потому ли, что я люблю себя?
Ты можешь видеть, что я безнадёжно потерял темпоритм рассказа. Я проиграл композицию, стараясь передать мысль. То есть всё-таки, когда я пишу это эссе, я не произвожу звонкую, стерильную форму, чтобы продать её как предмет роскоши, доступный избранным — в противовес концепции полезности, когда бы я писал всё то же самое, ведомый идеей, что смогу помочь тебе и другим читателям разобраться в заявленном вопросе, чтобы применить в реалиях рыночной экономики и, например, дороже продать собственные услуги.
Несмотря на честность обоих вариантов, я смею думать, что целью является процесс. Да, как у графомана. А что с ним не так? Он недостаточно товарно выглядит? Его можно назвать токсичным, а можно — скуфом. Можно назвать — неудачником, застрявшим между ежами и лисами.
Тот, кто работает доставщиком пиццы, а потом называет себя графоманом и готов согласиться на судьбу токсичного скуфа, не может вызвать ничего, кроме жалости, и, согласно обыденной логике, любить себя, конечно же, не может.
С концепцией «я», вообще говоря, есть вопросы. «Я» парадоксально. Это и вещь в себе, и инструмент познания. И когда оно инструмент, оно не вещь в себе — и наоборот.
Я люблю парадоксы. И ты люби. Это мой ответ на гамлетовский вопрос. Как мог!
Надеюсь, когда будут дети, смогу сочинить сказку.
Глеб
