Я прочёл Рабле, когда мне было 20 лет. Нинель Ивановна Ванникова, услышав мои рассуждения о непристойности мочеполового юмора, отправила меня на пересдачу. Сидя у холодной стены в очереди аж на пятую пересдачу, я понял, что теперь воспринимаю всех окружающих людей как персонажей мамблкора. Я, правда, не понимал, кто в этой конфигурации я сам. Я снимаю? Я камера, которую держит тот, кто снимает? Я персонаж? Какой: центральный, второго плана, побочной линии, эпизодический? А кто тогда автор? Господь? Где он: в небесах, в ректорате, это Нинель Ивановна Ванникова, это некто сидящий со мной в очереди, может быть, случайный захожанин — или я сам? Или...
Так или иначе, это видение меня захватило. И я, сам того не осознавая, ринулся в характерные ситуации. То есть встал на роль персонажа. При этом мне казалось, что я мог бы разговаривать языком Жака-Ива Кусто — то есть быть породистой собакой, которую иные принимают за волка в овечьей шкуре, потому что он носит красную шапочку.
Когда у моей однокурсницы во время пересдачи случились родовые схватки, Нинель Ивановна Ванникова дорасспросила её по поводу Рабле — в итоге, вместе с зачёткой раскрылись её фаллопиевы трубы, и она родила блистающего слюнками карапуза, который первым на свете увидел именно меня. Я прятался, по взаимному согласию, у этой девушки под её широкополым куполом платья, чтобы подслушать, что нужно отвечать Ванниковой.
Этот мальчик так и стоит у меня перед глазами всякий раз, как я думаю о Рабле. И неизменно я жалею, что не стал врачом, хотя бы на промежуток учёбы.
Глеб
