Меня зовут Никто

Мы живем на окраине молдавского городка в беленой мазанке. Отца своего в это время я не помню, потому что он целыми днями «пропадал на работе». Помню маму, потому что она не пропадала никогда, наоборот, постоянно появлялась, чтобы водворить меня в комнату. Я рвался на улицу.

Мы убегали в степь, и я не помню уже, что мы там все время делали, кроме одного важнейшего дела. Мы ловили тарантулов! Тарантулы — это пауки, которые живут в земляных норках, в дырках, которые то ли они сами делают, то ли природа за них, в общем, отлично помню я эти дырки в твердой горячей земле.

Ловить тарантулов я научился у местных мальчишек. Смуглые, босоногие, поджарые, говорящие на корявом русском языке и относящиеся к нам, бледнокожим детям, с легким покровительственным презрением, они жили какой-то казавшейся мне необыкновенной жизнью. И вот — ловили тарантулов. На нитку прилепливали маленькую пластилиновую колбаску и опускали ее в норку, подергивая. Тарантул хватал колбаску и прилипал к ней. Все. А с прилипшим тарантулом можно было бегать по степи, размахивая ниткой, и «бояться», когда порыв ветра кинет на тебя эту опасную игрушку. Ведь тарантулы ядовиты! Ведь именно про укус тарантула эти мальчишки рассказывали самые страшные истории.

Разумеется, мама не разрешала мне убегать в степь с детьми. И разумеется, я не слушался. Стоило ей выйти из дома, я тут же убегал. Она наказывала меня, но я тогда не умел думать о расправе наперед, смысла наказания не понимал и снова убегал. Так и шло: мама меня наказывала, я плакал, потом убегал. Наконец маме это надоело. Уходя, она стала запирать на ключ нашу комнату, и я оставался под домашним арестом. Это длилось недолго, я вскоре обратил внимание на форточку. Она, конечно, была узковатая, но голова моя пролезала, достаточная оказалась форточка. Я снова стал убегать в степь.

Не знаю, кто надоумил маму решить вопрос радикально, но однажды она, уходя, сняла с меня штаны и заперла их в шкафу. Она, видимо, была уверена, что ее сын достаточно хорошо воспитан, чтобы не бегать по поселку без штанов — в пятилетнем-то возрасте! Но мне почему-то не казалось, что бегать без штанов — дурно. Я снова пролез через форточку и выбрался на свободу. Мальчишки стали показывать на меня пальцами и что-то выкрикивать на языке, которого я не понимал. Но что-то я все же понял, потому что тогда я отделился от мальчишек и в первый раз выбрался в степь сам.

Почему-то я не стал ловить тарантулов, а просто побежал по степной дороге, которая вела непонятно куда. Вот что хорошо помню: никогда до этого и никогда после я не двигался наяву так легко и свободно — только в снах. Это был какой-то особенный бег, когда голые ноги мои бежали, отталкиваясь не от земли, а от воздуха, сами по себе бежали. А я был тоже отдельно — и от этого легкого бега, и от радости без края, которую испытал впервые на этой земле.

Чего не помню, так это в какой момент вечность прервалась и мама оказалась на моем пути. Она была ужасно сердита, тут же начала шлепать меня, потащила домой. Но это уже не имело никакого смысла. Этого как бы и не было. А вот бег — был.

Позже, когда я знакомился с расписной древнегреческой керамикой, мне встретилось изображение бегущего обнаженного мальчика. Я узнал в нем себя. И понял, что я очень счастливый человек.

Игра в дурака

Иногда старший брат снисходил до меня и предлагал поиграть в дурака, есть такая карточная игра. В доме были карты, отчего было не поиграть? Мама, однако, считала, что детям нельзя играть в карты, и запрещала нам это, а когда заставала за запретным занятием, то наказывала. Ну, не сильно, а так, как она обычно всех наказывала, строгим властным голосом и непроницаемым выражением глаз. Этого наказания мы с братом очень боялись, потому что мама в наказании, как и во всем, была очень последовательна и основательна.

Однажды я заболел, а брат присел ко мне на край кровати и стал играть со мной в дурака. Тут вошла мама… и — о чудо — не посмотрела на нас серым и жестким взглядом, как положено. Посмотрела совсем другим! Мы с братом замерли. Знали, что поступаем плохо, знали, что за этим должно последовать, а ничего не следовало. «Ладно, играйте, больным мальчикам можно», — сказала мама. Но нам стало не до игры. Брат отошел, а я стал думать: почему она изменила поведение, был же привычный порядок! Я уже твердо знал, верил, что карточная игра — неподобающее занятие. Мамино разрешение ощущалось мной как какое-то изъятие из миропорядка. Почему мне можно поступать дурно только потому, что я болен? Может, она сама устанавливает границы между «нельзя» и «можно»? Как решит, так и будет? Это открытие было непереносимо. Уж лучше бы серое выражение глаз и властный голос, чем вот так: сразу все рухнуло!

Дознание

Это уже четвертый класс школы. Пропал классный журнал. Наша учительница медленно-медленно обводит класс взглядом с недосягаемой высоты своего роста. Она большая, у нее крупные руки, и она, сердясь, как-топо-особенному перебирает пальцами рук, как будто ощупывает что-то или кого-то. У нее два глаза, как должно быть, но мне кажется, что глаз у нее один, и он располагается прямо посередине лба. Под впечатлением прочитанного недавно я фантазирую дальше: она ощупывает овец, в густой шерсти которых под брюхом притаились мы, дети. Мне легко это вообразить, ведь я знаю, как пахнет овечья шерсть!

Рядом со мной за партой сидит Ирка. Она в очках и очень простая. Мне нравится другая девочка, но Ирка — мой друг. Если бы не она, меня бы уже перевели, как обещали, «в спецшколу для детей с тяжелыми дефектами поведения». Иркин отец — член ЦК КПСС и кто-то еще. Он приходил к директору школы и просил за меня. Сам приходил. Все еще не перестали говорить об этом, и вдруг такая история.

Глаз учительницы не просто так скользит по классу. Осуществляется справедливость дознания. Такой ритуал справедливости. Ведь учительница сразу догадалась, что украл журнал  я. Она это и так знает. И хоть я не брал журнала, но по справедливости — брал. Его должен был взять именно  я. В этой пещере классные журналы краду  я. Ирка очень хорошо понимает ситуацию, она спешит ее исправить: «А вы опять думаете, что это он?» И показывает взглядом на меня. Ирка портит учительнице триумф справедливости, все портит. Лицо учительницы покрывается пятнами. Ее взгляд выдергивает меня из пряной теплоты овечьей шерсти. Мне конец. Не может же она ругать Ирку, нельзя, у нее отец в ЦК. И вместо Ирки я: «Ты кто такой, чтобы хамить мне?» И я чуть не подпрыгиваю на месте от совпадения: Никто! Никто! Меня зовут Никто. Но я не герой. Если бы я был герой, то украл бы этот журнал. Я выжег бы горящим заостренным колом глаз классного журнала.

Максимум, на что я способен, — вырвать страницы из дневника с замечанием «Возмутительно ведет себя!» и даже не попытаться сделать это аккуратно: оставил лохмотья, и дело с концом! Еще у меня самые грязные тетради. И неряшливый внешний вид. На переменах я участвую в стихийных соревнованиях по борьбе, это бывает во дворе, и все вываливаются в пыли, но я больше всех, потому что у меня особенная техника борьбы, которую я придумал, когда прочел «Илиаду» и «Одиссею». Техника хорошая, но только из-за нее меня сразу валят на землю, прямо в пыль.

Нет-нет, я не герой: дома я прячусь от отца, которого опять вызывали в школу. Прячусь в туалете, хотя я все еще боюсь туалета. Но отца я боюсь больше. «Что ты так долго делал в туалете?!» — требовательно спрашивает отец. Как же я скажу, что прятался от него? Просто смотрю на него. У отца тоже глаз посреди лба, как у учительницы. «Ничего», — подавленно отвечаю  я. Отец злится: «Кто ты такой, чтобы дерзить мне?» — «Никто!» — Но это я не смею сказать, только думаю. Если бы я был герой или аристократ, как Одиссей или как Ирка, я бы дерзил им всем.

Но они видели меня как-то иначе, каким-то образом знали, что на самом деле я хитер и своеволен. В них зрела догадка, что я готов обмануть богов и даже сражаться с ними. Им хотелось предупредить опасность заранее, заблаговременно схватить меня, чтобы не допустить беспорядка, который я вношу и обязательно буду вносить в окружающую жизнь. И они меня постоянно уличали, а я только твердил внутри себя: «Никто!» или «Ничего!».

С одной стороны, я был уверен, что учительница и отец не могут ошибаться. Они каким-то образом «видели меня насквозь». А с другой — ох, если бы я на самом деле был герой, как Одиссей!

Тогда бы мне нравилась верная Ирка, а не та другая, очень далекая и непонятная девочка. Тогда бы у меня была своя Итака, родной дом, и мое бесконечное плавание по морям не превратилось бы в кружение без возвращения, и я не принимал бы чужие острова за свои. Тогда бы я не искал так долго свое настоящее имя.

Домб Григорий