В Музее русского импрессионизма открывается выставка «Сергей Виноградов. Нарисованная жизнь». Это первая ретроспектива «малого русского импрессиониста» и большого знатока и ценителя французского импрессионизма, советчика братьев Морозовых по части нового искусства и чуть ли не родоначальника профессии арт-консультанта в России
Третьяковка, Бахрушинский, Петербургский музей театрального и музыкального искусства — помимо столичных в выставке участвуют областные и республиканские музеи и галереи Казани, Иркутска, Архангельска, Омска, Петрозаводска, Барнаула, Екатеринбурга, Калуги, Таганрога, Рязани, Чебоксар, Саратова, Нижнего Новгорода, Перми, Краснодара, Тулы, Ярославля, Твери, планируют привезти картины из музеев Вильнюса, Каунаса, Таллина и Минска, и это не говоря о частных коллекциях. Обещают показать более 60 работ Сергея Арсеньевича Виноградова (1869–1938) и десятки ранее не публиковавшихся фотографий. Выставка сделана с третьяковским размахом в смысле музейно-партнерской географии, но художник, ради которого были приложены все эти усилия по добыче живописи и графики из такого количества постоянных экспозиций и запасников, вряд ли когда-либо дождется ретроспективы в Третьяковской галерее или Русском музее: до сих пор Виноградов удостоился лишь двух монографий и не удостоился ни одной персональной выставки. Такова стратегия Музея русского импрессионизма: на больших мастеров здесь почти никогда не замахиваются, уступая поле боя национальным сокровищницам, но в том, что касается мастеров малых, у частного музея Бориса Минца конкурентов нет. Хотя на выставке Виноградова явно не хватает двух участников — Эрмитажа и ГМИИ имени Пушкина, но вовсе не потому, что в их собраниях хранятся какие-то ключевые картины художника. Впрочем, главное произведение Виноградова действительно попало в Эрмитаж и Пушкинский.
«Главных картин» Виноградова, пожалуй, не назовет и студент-отличник, готовящийся к экзамену по истории русского искусства конца XIX — начала XX веков: в эту прекрасную — не то чтобы благословенную и расслабленную в политическом смысле, но изрядно пропитавшуюся идеями l’art pour l’art — эпоху единого прекрасного жрецов освободили или, по крайней мере, у них появилось ощущение, что их освободили, от художнической повинности писать «большую картину» и желательно «с тенденцией». Весь Виноградов, даром что в своих заметках он нет-нет да и ругнет какого-нибудь француза за незаконченность, этюден: этюды пейзажей средней полосы — он был родом из Костромской губернии; этюды из крестьянского, богомольского и монастырского быта — он был из семьи сельского священника; этюды из усадебной жизни — он был дружен с некоторыми помещиками-промышленниками-меценатами, подолгу гостил у Харитоненко в Натальевке и у Мамонтовых в Головинке. Да что там, многофигурные его композиции — «Нищие», «К преподобному», всевозможные «бабы» — словно бы составлены из этюдов отдельных фигур так, что каждый этюд сохраняет некоторую степень независимости, не сказать индивидуализма.
Еще каких-нибудь 20 лет назад это сочли бы за недостаток школы, за пробел в образовании, но расцвет «этюдизма» отменил ряд академических премудростей: ученик Поленова, проведший отроческие годы в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, Виноградов легко поступил в Императорскую академию художеств, но не задержался в Петербурге, сочтя манеру преподавания слишком консервативной. Точно так же не задержался он и в рядах передвижников, которым Стасов давно навязал свою общественно-критическую программу,— переметнулся к пассеистам из «Мира искусства», а в 1903-м выступил одним из основателей куда более свободного в эстетических и куда менее щепетильного в политических вопросах «Союза русских художников». Виноградовскими картинами хорошо иллюстрировать кое-какие рассказы Бунина: добросовестно писанные с натуры, они представляют счастливый и гармоничный богемно-усадебный мир — в ярких красках и бликах солнечного света, мир не то чтобы вымышленный, просто «так увиденный» и «так прочувствованный». В общем, как во многом справедливо писало по таким случаям советское искусствознание, мир, совершенно оторванный от социально-политической реальности, на что и указывает подзаголовок выставки «Нарисованная жизнь».
В начале 1920-х многие члены «Союза русских художников», 20 лет тащившего консервативное знамя реализма сквозь все авангардные революции, легко влились в АХРР, и, сложись судьба Виноградова иначе, ему бы тоже пришлось приспосабливать свои этюды к нуждам большой «сюжетно-тематической картины». Оценить его шансы на успех при таком гипотетическом раскладе не представляется возможным: залитая солнцем, ликующая крымская природа, дамы и девочки в белых платьях и шляпках — у Дейнеки спустя 20 лет будут и ослепительное солнце, и работницы в белых одеждах, но между ним и Виноградовым пропасть. В 1918-м, войдя в комиссию по убранству Кремля к годовщине революции, он напишет «Демонстрацию на Невском» — нужно долго приглядываться, чтобы различить колонны демонстрантов с кумачовыми стягами за Елисеевским магазином, но и беглого взгляда на картину достаточно, чтобы увидеть, что этот Невский есть прямое продолжение парижских бульваров Моне и Писсарро.
В 1923 году Виноградов с группой художников отбыл в Америку делать выставку русского искусства и в Россию больше не возвращался (под предлогом устройства американской выставки эмигрировал и Сомов). Поселился в Риге, где и умер — за год до пакта Молотова—Риббентропа и за два года до введения советских войск в Латвию. Не уехал — остался в той России, которую не потерял: по-прежнему, как когда-то в Харьковском ремесленном и в Строгановском училище, преподавал — в завещанной ему студии Богданова-Бельского; по-прежнему писал тульских баб, старые усадьбы, дам в белых платьях и среднерусские пейзажи — с латгальской и печорской натуры. Трудно сказать, чего здесь было больше — эмигрантской ностальгии или художнического консерватизма: Виноградов совершенно законсервировался в той особенной московской манере «либерально-импрессионистического» реализма, характерной для многих членов «Союза русских художников», так и не вышедших из тени Левитана, Серова и Коровина, только виноградовские друзья, единомышленники и сообщники по этой манере вроде Первухина или Переплетчикова умерли в годы Первой мировой и гражданской, и манера должна была бы скончаться вместе с ними, но Виноградов еще два десятилетия кряду пытался реанимировать этот труп.
И все же Виноградов оставил нам одно великое произведение: это коллекция братьев Морозовых, рано умершего Михаила и Ивана, ныне разделенная между Эрмитажем и Пушкинским музеем. Морозовским консультантом по части передового французского искусства он выступал в начале 1900-х: несмотря на то, что сам только что впервые приехал в Париж, моментально освоился в его артистических иерархиях и обворожил своими познаниями и гораздо более искушенного Михаила, и только входящего во вкус к живописи Ивана Морозова. Эрмитажные «Поле маков» и «Жанна Самари» — выбор Виноградова, не без оснований считавшего пейзажи Моне и портреты Ренуара высшим достижением французского импрессионизма.
Собственная виноградовская живопись, будь то парижские кафе или же алупкинские виды, больше говорит о влиянии Коровина, старшего друга и недостижимого образца для подражания, сделаться истинным французом в искусстве он так и не смог. Но в каких-то цирковых, балетных, городских и домашних сценах, в детских и женских портретах, в улочках Замоскворечья, силящихся изобразить из себя парижские бульвары, можно угадать его симпатии — к Мане, Моне, Ренуару, Дега, Тулуз-Лотреку, кажется, последний был самым авангардным его пристрастием. Еще Виноградов провозглашал себя русским первооткрывателем Сезанна, но просмотрел Боннара и не принял Матисса — он, конечно, не мог похвастаться таким художественным радикализмом, каким обладал, например, Сергей Щукин, и слава богу, что Иван Морозов руководствовался не одними лишь виноградовскими указаниями. Он слыл модником — мемуаристы в один голос отмечают его умение элегантно одеваться. В 1901 году, когда Виноградов впервые попал в Париж, импрессионизм уже давно не был скандалом — он был модой. Да, на совести Виноградова не только «Поле маков» и «Жанна Самари» — всевозможные морозовские шарли-герены тоже куплены по его подсказке. Но не стоит упрекать его в дурновкусии — может быть, это было простое человеческое сочувствие, солидарность художников второго ряда, понимающий взгляд, которым обменялся персонаж из свиты Коровина с персонажем из свиты Ренуара.
Анна Толстова
