Когда на смену изящной иронии и эзопову языку пришло крикливое разоблачительство, развязный стеб и бронебойные хохмы, Михаил Мишин оставил эстраду. Писал сценарии, работал для театра — по его переводам поставлены такие знаменитые спектакли, как «№ 13» во МХАТе, «Смешные деньги» в «Сатириконе», «Слишком женатый таксист» в Театре сатиры... И вот неожиданная афиша: 4 марта в театре «Школа современной пьесы» состоится вечер Михаила Мишина.
— Что вдруг побудило вас снова выйти на сцену?
— Вот именно — вдруг. Недавно в театре Райхельгауза проводили благотворительный вечер. Вдруг позвали — поучаствовать. Поучаствовал — и вдруг ощутил контакт с залом, как когда-то. Захотелось еще.
— А вы готовы соответствовать новой аудитории?
— А что значит — новая? В каждом зале аудитория — новая. Ясное дело, времена изменились. И что? Я сюда не с Марса свалился. Я тут оставался, меняясь вместе с этой самой аудиторией. Ну да, одни меня еще помнят, а другие еще не знают. Для первых, надеюсь, будет что-то новое. Для вторых новым будет все.
— Не боитесь не вписаться в бытовой стандарт сегодняшнего юмора?
— Надеюсь не вписаться. Хотя бытовой юмор — что плохого? Во всем мире хохочут, что теща — идиотка. Или когда человек наступает на банановую корку, падает, а собачка хватает его за штанину, а на них шлепается дама с тортом, и все по уши в креме... Ну и ради бога. Вопрос, как сделать. Можно изящно. Другое дело, что Союз-то от всего мира отличался. Там у нас высшим пилотажем были социальные намеки, полуслова, все радовались мизинцу, угадывая за ним всю руку. И намекавшие — те, кого именовали сатириками, — были страшно востребованы. Но и те, которые про тещу, тоже чудно себя чувствовали. Многим даже удавалось сочетать.
— Да, прежде было и то, и другое, и третье. А сейчас — только юмор банановой корки. К тому же юмор сместился от головы к низу. Почему, как полагаете?
— А потому, что под гору вообще легче, чем в гору... Прежде смелость юмора была загнана в рамки, но и пошлость имела пределы. Сегодня смелости побольше, но пределов пошлости вообще нет.
— Юмор поменял еще и форму — скажем, с телеэкрана больше никто не читает рассказов, все обмениваются репликами.
— На Западе-то форма старая — стэндап-шоу. Мы ее так освоили, что без конца выбегают откуда-то какие-то ухари и несут все, что взбредет в башку... Публика не виновата, потому что смех от щекотки — это рефлекс. Буду вас щекотать, будете смеяться. Вообще расширение свободы при усыхании культуры порождает чудищ. И к ним привыкают.
— В телепрограмме «Мульт личности» возникли компьютерные фигуры президента и премьера. Возможно, чувствуя, что у людей накапливается критическое отношение к происходящему, власть решила создать видимость сатиры на экране. Что хуже — вот такая сатира или ее отсутствие?
— «Оба хуже». Хотя насчет «Мульта» вы зря. Они там очень даже беспощадно. Сам видел, как Меркель-то этой, Ангеле, наотмашь врезали. Подумаешь, канцлер. Мы, брат, не посмотрим, что ты канцлер. Отважно, молодцы. Теперь, думаю, надо китайского взять председателя. Впрочем, Китай не стоит, Китай это не смешно. А вот, допустим, король Таиланда... Хотя нет, мы ж там расслабляемся. Тогда вдарить по Новой Зеландии. Развели овец, понимаешь! Или отхлестать этого наглого, из Республики Чад, что ли. Фамилия вылетела... Словом, перспективы громадные.
— Появление в последнее время анекдотов про Путина и Медведева (пусть не в том количестве, как про Брежнева, но и ситуации все-таки разные) — это признак чего, на ваш взгляд?
— Ни одного не слышал, даже обидно. Но версию дать могу. Анекдоты — блестки народного юмора. Чтобы реальность в эти блестки переплавить, народу нужно время. Брежнев два десятилетия рулил — времени хватило. Это второе. Но главное — анекдоту требуется персонаж с потенциалом нелепости. Чтоб было за что уцепиться. А, скажем, наш ВВ явился воплощением нормы. Орденами себя не обвешивал, гостей не лобызал, в деепричастиях не путался. За что уцепишься? А тут, на счастье, рядом возник второй — ну, не в том смысле второй, что не первый, а в том смысле, что следующий, — а тот ушел, ну, в смысле передвинулся, а второй, в смысле следующий, оказался над ним. То есть, конечно, не над — просто чуть выше, ну, просто по уставу, а так-то наравне, в смысле плечом к плечу... В общем, неважно, кто там кого выше, главное, что когда вместо одного сделалось двое, потенциал удвоился. В смысле анекдота. Ну и народ, видать, учуял и оживился.
— Больше 20 лет назад вы придумали слово «одобрямс», ставшее названием ушедшей эпохи. Но такое ощущение, что эпоха вернулась. И ключевые слова для нового одобрямса власти словно взяли из вашего текста: «Главным в нашем одобрямсе было его единогласие и единодушие — причем в обстановке полного единства!». В маршах несогласных участвуют немногие. Чем объяснить, что большинство радостно пустилось в кадриль согласных?
— Эпохи не возвращаются — просто нехотя уходят. А большинство... Оставьте его в покое. Никуда оно не пустилось, и уж тем более радостно. Да, оно не так яростно печалится, как меньшинство. Да, оно жаждет комфорта и сытости. При этом оно вовсе не против этих, как его... либеральных ценностей. Просто они не приоритет. Вообще, чтобы дорожить свободой, надо долго ее добывать, потом вкушать ее плоды, тогда не захочешь терять. А как потерять то, чего не было никогда? Что добыто? Где плоды? Когда у большинства была эта свобода? Монгольское иго — власть помещиков — власть советов. Между последними — полтора поколения. Маловато. Обвалился Союз — обломились какие-то свободки. Сверху. Потом, правда, от них вроде опять чуток отщипнули. Сверху. Ну и что? Обходились без всяких свобод — ничего, не померли. Во всяком случае, не все. А завтра, глядишь, опять чуток свободы прибавят. Сверху. Начальство новое, молодое, Интернет любит... Плюньте большинству в глаза, если хватит слюны и совести, но пока что свободой еды и жилья оно озабочено, а свободой пикетов — нет. Не врубается, в отличие от благородного (не иронизирую) меньшинства, что все свободы связаны. Как только (и если) большинство эту связь ощутит мозгами, сердцем и желудком, оно обнимется с меньшинством, вместе с ним рванет на улицу, и мы увидим небо в алмазах.
— И, может, тогда выражение «выйти на улицу» в нашей стране обретет и политическую окраску. Почему у нас до сих пор «выйти на улицу» — это воздухом подышать, собаку выгулять, но никак не выразить протест, выдвинуть требования?
— Повторяю, потому что не взрослые. Общественный пубертат. Отдельные части организма еще не в курсе, что они одно целое. Поэтому старикам до фонаря молодежь, молодежь чихала на инвалидов, все вместе в гробу видали обжуленных вкладчиков. Виновата, ясное дело, история. Половцы, печенеги, Салтычиха, Антанта, Батый, Распутин, Змей Горыныч, Борис Абрамыч. Плюс парочка из мавзолея, плюс... После них попробуй-ка проникнуться либерализмом. Истинно говорю вам — три поколения нужны. С учетом климата — четыре. Короче, приезжайте к нам через двести лет. Поговорим.
— Что из происходящего сейчас в стране и мире вызывает у вас наибольшее раздражение?
— Всё! Всё — наибольшее! Пираты сомалийские раздражают. Магнитные бури. Пробки проклятые. Поп-музыка из ларьков. А главное, конечно, коррупция! Просто бесит! Хуже коррупции только борьба с коррупцией. И еще усиление борьбы с коррупцией. Власть в целом раздражает. И оппозиция. Потом гадость, которую на снег льют. Гадалки все эти, колдуны, политологи. Футбол как национальная идея. И когда в подъезде писают. В смысле человечество. Очень плохое человечество. Но это все, конечно, мелочи. По-крупному одно раздражает — я сам. Постоянно меняю точки зрения. С утра гляну вокруг и взбешусь — да как же такое может быть! К вечеру соображаю — другого-то и быть не может! Думаете, легко? Сплошное раздражение ума.
— Наш президент говорит о модернизации. А вы как-то сказали, что юмор возникает, когда человек пытается защититься от действительности, а когда пытается ее улучшить, возникает сатира. Получается, сатира — предпосылка модернизации?
— Она — призыв к ней. Ее цель — улучшение существующего. А улучшение есть модернизация. Поэтому всякий сатирик — модернизатор. Но! Не всякий модернизатор — сатирик. Если президентская модернизация кончится смехом, это будет не сатира, а скорбь.
— И все-таки сатира обращается к хорошему в человеке? Или фиксирует его несовершенства?
— Она ищет здравый смысл. И указывает на разрыв между ним и реальностью. Из этой разницы выпрыгивает смех. А насчет несовершенств... Чего тут фиксировать? Еще древние греки все насчет человека поняли и зафиксировали. Демокрит так и сказал: «Пусть женщина не рассуждает, это ужасно».
— Ну, спасибо вам.
— Не мне — Демокриту. Он на этом остановился, а я дальше иду. По мне, и мужчина пусть рассуждает поменьше. Столько болтовни!..
Ольга Тимофеева
