Писатель-сатирик Михаил Мишин рассказал о работе с Аркадием Райкиным, сложностях перевода, новом и старом юморе, а также о том, как интернет изменил наше сознание.
— Михаил Анатольевич, вас никогда не обижало, что вас называют сатириком? Вы себя таковым сами считаете?
Михаил Мишин: — Меня часто об этом спрашивают...
— И вы отвечаете: хоть горшком называйте.
— Ну вот, вы уже знаете. Когда только начинал, хотелось называть себя сатириком, казалось, что это смело и гордо. Я в одном ряду со Свифтом, Салтыковым-Щедриным, Зощенко. Но, когда все стали выбегать с листочками к микрофону и обличать соседний пивной ларек, я решил, что приставка «сатирик» меня умаляет. А потом понял, что это не я решаю, а аудитория. Кем она меня воспринимает, тот я и есть...
— О чем вы писали в последнее время?
— Я что, должен пересказать? Ну приходят иногда мысли, иногда я их записываю. Вопрос один: это кому-то интересно, кроме меня? В прежние времена, конечно, хотелось, чтобы таких были толпы... Сегодня я абсолютно спокойно реагирую на количество людей в зале. Хочется просто разговора с понимающим собеседником. Так что, если я хотя бы нескольким людям интересен, — замечательно. Уже компания.
— В советские времена было больше поводов для иронии?
— Была другая жизнь. Но то, есть ирония или нет, зависит не от жизни. А от того, как голова устроена. На одну и ту же вещь мы все смотрим вместе, но воспринимаем по-разному. У одного она вызывает улыбку, у второго — слезы, у третьего — психоз. Когда удается подключить к своему восприятию других людей, это уже успех. Вообще, терпеть не могу теоретизировать насчет собственной деятельности. Это всегда глупо выглядит.
— У вас есть миниатюра «Селфи»...
— У меня был юбилейный вечер. Я обычно никак не называю свои вечера, но тут меня убедили, что надо. И мне пришло в голову «Селфи в день рождения». Меня занимает эта новая страсть: фиксировать каждую секунду своего существования. Вот пока мы тут в кафе сидим, девушка за соседним столиком нащелкала селфи: она с чашкой, она с сахарницей, с печеньем, на фоне буфетной стойки... И выложила в Сеть. И ей уже наверняка отвечают и ставят лайки... Помню, приехал в дом отдыха, и там был шведский стол. И какой-то вроде бы вполне вменяемый парень снимал смартфоном на видео этот стол и вел живой репортаж: «Коля, гляди, салат. Оливки, видишь? Да нет, это не варенье. Это свёкла». Всё человечество беспрестанно щелкает само себя и ставит себе лайки. Я в конце вечера тоже приобщился к человечеству: сделал селфи на фоне зрительного зала...
— Вам кажется комичным, когда люди это делают?
— Это просто свидетельство того, как технологии меняют мир. Впервые за все времена отдельный человек получил возможность выйти во Вселенную. Раньше ты был ограничен узким кругом знакомых. А сейчас можешь встать на голову, положить себе на пятки собачку, собачке засунуть в пасть зубную щетку, сделать селфи и выложить в Сеть. И миллионы людей узнают о тебе. Механизм мгновенной известности. Мы даже не сознаем, насколько быстро все меняется. Всего 25 лет назад не было мобильных телефонов. И вдруг появились крутые мужики с громадными, тяжеленными мобильниками, и охранники тащили за ними аккумуляторы...
— На ваш взгляд, как изменили наше сознание эти технологии?
— Мы же внутри потока. Когда ты внутри, ты не можешь точно оценивать. Конечно, мы стали «более отдельными» друг от друга. Ты сидишь дома и при этом связан со всем миром. Сейчас каждый сам себе издатель, редактор, читатель, писатель. В наших телефончиках огромное могущество коммуникаций.. И мы не отдаем себе отчета, как это изменило нас... Но изменило и будет менять сильно...
— Почему вы в эту историю не играете? У вас даже своего сайта нет.
— Ответ простой: лень. Но сейчас меня заставляют, поэтому заведу, наверное. Сайт — это еще ладно. А социальные сети. Зачем мне это? У меня очень узкий круг близких людей. Их по пальцам пересчитать. Я с ними могу прекрасно общаться по телефону или заехать. А рассказывать мировому сообществу о том, что сегодня я разбил тарелку, какой я кофе пью... Но брюзжать тоже глупо. Вот, мол, раньше молодёжь много читала. Если бы в моем детстве были смартфоны и интернет, я бы тоже меньше читал. Кто захочет, тот прочтет. Вообще, процент людей, которые хотят что-то узнать, не зависит от средств информации. Это только новые возможности...
— Над чем работали в последнее время? Какие пьесы перевели?
— В театрах страны довольно много спектаклей по пьесам, которые я перевел. В прошлом году только в Москве было три постановки. В «Сатириконе» — «Ваня и Соня и Маша и Гвоздь». В театре им. Пушкина поставлен спектакль «Эта прекрасная жизнь». В театре «У Никитских ворот» Марка Розовского — «Братишки» Там, кстати, у меня 21 декабря будет творческий вечер.
— Чем будете радовать?
— Читать буду написанное, что же еще? И новое, и что-то из прежних вещей. У меня нет обольщений: новая аудитория не обязана знать то, что я писал раньше... В последнее время я вообще довольно мало выступал. Поэтому поднакопилось.
— А с чем связано то, что вы редко выступаете?
— Когда-то очень много выступал, по стране ездил. Звали из разных городов. И много звали. А потом как-то стал больше за письменным столом сидеть. Когда сломалась страна, сломались механизмы выступлений. К тому же у меня никогда не было администраторов, которые бы этим целенаправленно занимались. А потом вовсе лег на грунт. Но те редкие случаи, когда выступал (это было пару раз в год), доставляли удовольствие. И я публику вроде бы не обманываю, и она меня. Я не намерен возвращаться к этой деятельности как к основной, но вот сейчас опять захотелось общения с аудиторией.
— Почему вы беретесь за переводы тех или иных произведений? Что является главным в выборе? Вам заказывают перевод, и вы делаете свою работу?
— Как раз нет. Мне ничего не заказывают. Вообще-то, я не профессионал, у меня нет филологического образования. Я самоучка. Но осторожный. Всегда знаю, где опасности, и не берусь за то, что не смогу осилить.... Но кое-что удается. Вот, например, так получилось, что я открыл Рэя Куни (самые шумные спектакли в Москве были «Номер 13» и «Слишком женатый таксист») для русского зрителя. К тому моменту, когда я прочитал его пьесу впервые (а это было 20 лет назад), он был очень известным драматургом, на спектакли по его пьесам было продано более 100 млн билетов по всему миру. Но у нас он не был известен. И тут мне случайно попался этот самый «Номер 13»...
— Результатом своей работы довольны?
— Редчайший случай, когда все получилось так, как я хотел. Вот я хотел, чтобы это было во МХАТе, чтобы ставил ее Володя Машков и чтобы Женя Миронов играл. И все сложилось. И на премьере был просто оглушительный успех, приятно вспомнить. Спектакль с аншлагом шел лет 10-12. Потом сняли, потому что Миронов не смог играть. И был перерыв. Но сейчас они сделали вторую редакцию этого спектакля. И снова аншлаги. И снова приятно.
— Вместо Евгения Миронова теперь играет Игорь Верник. А это большая разница.
— Конечно. Игорь играет совсем по-другому. Но очень интересно.
— А с чего началось ваше сотрудничество с Аркадием Райкиным?
— Когда меня о нем спрашивают, я всегда страдаю. Потому что тем, кто помнит его и видел вживую, объяснять ничего не надо. А тем, кто не видел, ничего не объяснишь. Никакая видеозапись не дает и сотой доли представления о нем. Одно могу сказать: мне повезло, я видел в своей жизни гениального актёра. Райкин был вершиной. Все мечтали писать для него. И я тоже хотел. Мне было лет 30, и какая-то мелкая известность у меня уже была. И я внутренне созрел. И вот мои друзья, актеры его театра, привели меня к нему. Я был поражен, что Райкин — реальный человек. До этого он был где-то в облаках, на котурнах. А тут рядом — белая рубашка, бабочка. Говорит тихо, чуть улыбается.... Я оставил ему какие-то тексты. Он через два дня позвонил и наговорил слов, после которых я должен был бы перестать здороваться с окружающими. Я осознал свой уровень: Шекспир, Толстой, я, ну может, еще два-три человека... И он предложил мне делать с ним следующий спектакль. А в его театре была такая система: ставился спектакль, его играли почти ежедневно в течение года, затем навсегда снимали. И начинали играть новый. С возрастом такой ритм ему сложно было выдержать. И мы работали над спектаклем года три.. В процессе появились и другие авторы, но моего текста там было больше половины. Так что в каком-то смысле это мой спектакль. Назывался он «Его величество театр».
— Райкина же вынудили покинуть Ленинград. По какой причине он не был мил ленинградскому партийному начальству? Потому что высмеивал советские нравы?
— Да уж, наверное, не потому, что восхвалял... Ленинградское начальство Райкина вообще не выносило, терпели его только потому, что он уже был лауреат, его обожала публика и т. д. Там было много разных причин. Но в Москве было гораздо легче. Тут было много начальников. Поэтому между ними можно было как-то лавировать. Один тебя гнобит, другой любит. И Райкин с театром переехал в Москву. И впервые у коллектива появился свой дом: «Сатирикон». И одним спектаклем обойтись уже было невозможно. На афише должен был присутствовать еще хотя бы один. И в театр тогда пришел молодой Костя Райкин, возглавив молодую часть труппы. И они с отцом предложили мне делать спектакль для молодежи. А ставил его Валера Фокин. Это был первый спектакль в истории театра, где Аркадий Исаакович не участвовал. Он долго не мог с этим смириться: не мог понять, как это его нет на сцене?! Он ревновал. Но все же мы его убедили. Говорили, что такая величина, как он, раздавит всё остальное... Этот спектакль назывался «Лица». Успех был огромный. Билеты спрашивали за две станции метро. Потом, когда не стало Аркадия Исааковича, у меня было еще несколько работ, которые мы делали с Костей Райкиным. Была пьеса «Такие свободные бабочки»: первая, которую я перевел вообще. «Смешные деньги» того же Куни. И вот теперь «Ваня и Соня...» Так что дружба с «Сатириконом» у меня долгая.
— Константин Эрнст сказал как-то: «Мне казалось, Максим Галкин ─ первый из „новых“, а выяснилось, что он последний из „старых“». Имеется в виду, что есть старый юмор, условно говоря, «аншлаговский», а есть юмор «Камеди клаба». Существует ли такой водораздел, на ваш взгляд?
— Для меня существует элементарный водораздел: то, что мне нравится, и то, что не нравится. У Зощенко какой юмор — старый? Я бываю не в восторге как от того, что делают мои сверстники, так и от того, что делают молодые. Среди последних есть забавные и талантливые ребята. Но они купаются в старой как мир пошлости. Конечно, новое тоже возникает: ну не было никогда в России стенд-апа, теперь есть, слизали у американцев. Ничего плохого. Выходит к публике человек и начинает что-то плести, как бы импровизируя. Иногда удачно.
— Ургант, например...
— Ваня — отдельный персонаж! Обаятельный, с быстрой реакцией, с легким языком. Я просто изумлен тем, как долго он держит уровень... Вообще, успех случайным не бывает. Не я сказал, но подписываюсь. Успех, конечно, может быть достигнут разными средствами, но с этим мы потом разберемся. Но для начала соберите зал. Конечно, у Вани тоже всякое бывает. Но он неизменно «собирает зал», где сидят миллионы.
— Как вам кажется, есть ли вещи, над которыми нельзя смеяться?
— Смеяться можно над чем угодно, Дело не в теме, а в наличии вкуса, то есть такта и меры. Юмор — инстинкт самосохранения человека. У кого он лучше развит — тому легче жить...
