Едким мороком белого русского туман. Книжная зима — пушкинская. Пусть широкая улыбка пронзительного ветра, пусть активные вокзалы, пусть даже полёт на Марс и конец света. Лишь бы не сегодня и не завтра. Лишь бы перед носом и недостижимо. Зимой недостижимо, весной — ненужно. Лето — волна. Лето — нагота. Мiр и воля — не как представление, а как принцип делания.
«Пейзаж.Степь» Архипа Куинджи
Волгоград одна тысяча девятьсот девяносто девятого года — избалованный метротрам. Медленными линиями и острыми пиками он — то ли колос, то ли коллос. Аз есмь моя земля. Плоть от плоти. Я сам лесостепь, сам Сарай-Берке, сам казачья вольница, сам — последний предел. Здесь нет времени, здесь есть мiр и воля. Десять салютных залпов над высохшим моногородом где-то в области. Почётный караул у памятника Исторической случайности. Разбитое лицо и сломанный нос в провонявшем правдой праздничном притоне. Мои воспоминания, которые теперь солдаты новой войны, бойцы бессмысленного нечто с непроявленным ничто. Всё — мiр и воля.
Москва две тысячи шестнадцатого года — расползающаяся, разбухшая мать-паучиха. По одному, по два, по восемь — из неё паучата. Все они мои знакомые. Я живой гвоздь вместо её эха. Я случайный, но живой — постольку-поскольку. Здесь моя жизнь, вся в бензиновых художествах и тормозных следах, осиянная самим Господом, почти механическая, но верная, как всякая женщина, как луна в Рамадан, как позвонки Перельмана.
Чёрная вечность, усилием творца распавшаяся на человека, пластилин, нефть и чудо. Человек — борец с пластилином, человек — загуститель нефти (то есть активный будто бы субъект, ан нет:) человек — кукла в композиции чуда. Игрушка чуда. При нём он весь на вытяжке. Человек — причуда. Мороз по запаху и образу — как шаровая молния, как приближающаяся ясность Конца, как совершенство последнего Пророка, мир ему и молитва. Святые люди вокруг. Бессонные и живые. Они — моя последняя Родина. Они — моё окончательное решение. Они во мне и для меня — мiр и воля.
Талгат Иркагалиев
