Я практически совсем не помню раннего детства и только недавно с чужой подсказки понял, в чём дело. Те немногие ранние воспоминания, которые есть, — жутко мыльные, смазанные. Я помню не образы, а впечатления. Помню свои рефлексы. Астигматизм был у меня с рождения, сфокусироваться было невозможно, поэтому распределять, расчленять мир чаще приходилось произвольно.
Невооружённый глаз
Пока я не надел очки, меня привлекало то, что быстро двигается, и то, что по-доброму разговаривает. С астигматизмом связана и тактильность, совсем нечаянно у меня сформировавшаяся. Мне хотелось ухватиться за кого-то из быстро бегающих братьев и, уж конечно, крепко ухватиться за мать или отца, чтобы не отстать. Вокруг меня цвела жизнь: рождались новые люди без половых признаков, вырастали новые дома с понятными грунтовыми стенами (они мне нравились), конь всегда был сильнее в центре, а слон — при открытых позициях. Это я помню, но помню теоретически, — никаких ощутимых деталей. У меня не было никакого конфликта со средой — я даже не был субъектом, кажется. Но естественное детское любопытство победило мнимую ясность.
Мне захотелось различать знаки — они казались ключом к действительности. Буквы были интересными и внятными — я впервые ощутил точную, корректную связь субъекта и объекта. Ясная бинарность звуко-буквенной связи была для меня откровением. Появилась почва под ногами. Более менее сносно я видел либо перед носом, либо если крупными мазками, поэтому отец, адекватно озадаченный моей прозрачностью, повёл меня как-то зимой на улицу, ухватил какую-то палку со двора и начал писать на снегу: «М О», и произносит: «Мо». «Л О» — «Ло». «К О» — «Ко». Молоко получалось. Теперь всё было ясно.
Всё вокруг было невнятным, а буквы были чёткими, поэтому я клал книгу под нос и так познавал мир. Судя по всему, зрение ухудшалось, дополнительно нагруженное сощуриванием и без того ктеических очей. Когда мне было пять лет, мы подъехали к какому-то магазину, и старший брат, проверяя мою грамотность, спросил меня, что написано на вывеске. На вывеске я увидел только силуэты букв, и уже в течение пары недель после этого на меня нацепили очки, предупредив, что снимать без нужды их нельзя.
Мне бы хотелось помнить момент прозрения, когда я впервые увидел чёткий означенный мир, но увы. Наверное, офтальмологи так достали меня прикладыванием разных стёкол, что я просто ждал окончания всех пыток и возвращения домой. Тем более, что конфликта со средой я всё ещё не ощущал, поэтому мне было сложно ощутить ценность получения такого мощного оружия, как ясновидение. Понимание того, как мне важно видеть всё точно и наверняка держать всё под контролем, пришло уже в процессе. Пришёл и страх свалиться обратно в безмятежную череду пятен и впечатлений.
Первое воспоминание, связанное с рефлексией на эту тему, такое. Когда я уже носил очки, мои родители, робко пытавшиеся понять то, что они во мне, как выяснилось, никогда не контролировали и не могли проконтролировать, спрашивали, как я вижу без очков — насколько плохо? Я отвечал, что вижу так, как показывает у нас по телеку «НТВ». Надо сказать, что это было лучше, чем «ТНТ», но и «НТВ» в Михайловке 2004 года был весьма дурного качества, хотя удовлетворительный. То есть в стены я не врезался (иначе меня бы давно разоблачили) и даже узнавал людей вблизи. Узнавать людей издалека от детей обычно никто и не требует. Но всё было плоским, непроявленным, фигуральным.
С очками я пошёл утверждать заявленные модели предметов и явлений мира. Красивее всего предсказуемо оказалась природа. Я стал гораздо более включённым в обыкновенность, но мне так нравилась эта точность, что остановиться было невозможно. Очки я послушно не снимал и привык расставаться с ними только в воде или во сне. Дальнейшая жизнь была детальной, и её я помню вполне сносно. Помню, как родители не понимали степень моего недуга. Помню, как проходил целую первую неделю первого класса в школу для слабовидящих! Там учились дети с гораздо более сложными диагнозами, чем мой дальнозоркий астигматизм (правый глаз +2.5, левый +3.5), что, соответственно, серьёзно сказывалось на их психике и способностях. Ещё Аристотель назвал зрение первым, высшим чувством из пяти. Поэтому дефекты зрения обязательно предопределяют особенности мироощущения. Если суммировать и выделять, то мой астигматизм, как мне видится, стал корнем таких моих растений и неврастений:
1) Расфокус. Астигматизм — это отсутствие фокусной точки. Поэтому на уровне психики в моём случае он превратился в какой-то антиаутизм. Я почему-то всегда боялся назвать себя рассеянным, но надо признать, что это так. Собранность, сосредоточенность на чём-то конкретном в моей жизни — это плод длительного и мучительного превозмогания. Зафиксироваться на одном всегда трудно.
Но отсутствие фокусной точки можно понимать ещё и как всефокус. Поэтому мне легко понять чужие мотивации, чужие установки, легко маневрировать между дискурсами, легко вникать в разнообразные пространства. И всё ещё легко видеть единство всего и вся, будто я сам и есть фокус.
2) Самодеятельность в познании. Этому есть, вроде бы, и социальное объяснение — совсем разночинское, случайное становление, грубо слепленное и всюду протекающее образование. Но интересно и то, как это определяется недостатком зрительной мощи в раннем детстве. Такое восприятие даже могло выродиться в солипсизм. Не самая простая задача — верить в объективную реальность, когда ты отчётливо воспринимаешь только впечатление, когда в широком формате вынужден вечно додумывать, дорисовывать, сочинять.
Конечно, это ведёт и к зудящей творческой энергии, но интереснее тут скорее то, как астигматизм родил привычку досоздавать мир до нормы собственными силами. В восприятии мир был неполон, его пришлось довести до ума теоретически. Этот схематизм мешает в отношениях с людьми и Богом: вечно подозреваешь себя в лицемерии, боишься стать фарисеем, сеешь всюду отсебятину, вбрасываешь выдуманные мотивы. Никакими очками это не исправить.
3) Случайный сенсуализм. Рацио появлялось постепенно, а на уровне самых ранних, основополагающих рефлексов сформировалась привычка доверяться чувствам и ощущениям, потому что они оживляли означаемое, они подбирали пароли и чаще всего находили. Значительную роль сыграл слух (второй по Аристотелю): мне очень рано стал помогать ритм, стали помогать мелодии и вообще окружающая полифония. Через слух я понял не меньше половины всего, что вообще понял.
Многое я просто учуял. Самым резким и страшным запахом был жареный асфальт, а самым родным — цемент (и, как следствие, раствор бетона). Через запахи я возненавидел быт и возлюбил дух. Про важность для меня осязания я уже говорил, а вот с вкусом сложнее. Вкус не был для меня приятным, потому что он, отличаясь от других чувств, предполагал упразднение предмета вместе с его изучением. То есть мне хотелось понять что-то, исследовать — из опаски, осторожно, — употребление внутрь мне не очень подходило как метод. Было страшно.
4) Антирелятивизм. Он связан со всеми предыдущими особенностями, но от особой содержательности его хочется выделить отдельно. Антифокус = Всефокус, обеспеченный астигматизмом, дал мне понять, что относительность (фокус — это такая себе относительность) — это всё детские игрушки и упражнения для мозга. Я видел мир, во многом произвольный и выраженный во впечатлении, но безотносительный! Фокус это опорная точка. Мой мир был без опоры, был, можно сказать, открытым мне феноменом. Вся мазанная и масляная совокупность впечатлений проходила двойное отражение и становилась доступна, как есть.
С детства я внял: хоть и разные взгляды, фокусы, точки опоры возможны, но мир объективен. И значит, есть алгоритмы, которыми он объясняется, правила, по которым он работает, цель, ради которой он есть.
Как я уже говорил, естественность — далеко не всегда хорошо; иногда нужна оптика. Но опыт детского блаженства в мире пятен — это опыт почти райской свободы, данный мне, чтобы понимать, куда и зачем возвращаться. Дописываю, вздыхаю и поправляю своё съехавшее на нос грехопадение.
Талгат Иркагалиев
