— Чем эта работа для вас уникальна?
— Мы вложили в этот спектакль много сил, чувств и нервов. Мы говорили в нем о том, что беспокоит и волнует нас. Мы не ставили никаких диагнозов и оценок обществу. Мы пытаемся разобраться в том, что происходит с нами. Как нам жить? Что значит быть человеком? Что такое достоинство? На что мы имеем право? Где наши границы? В чем смысл нашего пребывания на земле? Вот так. Не больше и не меньше. Такие простые вопросы. Мы делали это честно и конкретно. Без всяких фиг в кармане и провокаций. Я горжусь и восхищаюсь работой Лауры в роли Гамлета, ее бесстрашием, самоотверженностью и болью, которую она чувствует, понимает и передает нам. Все спекуляции и глупости на тему о том, что женщина не может играть Гамлета, мне отвратительны и свидетельствуют о нездоровье тех, кто это говорит. Надо быть бесчувственным уродом, чтобы не почувствовать честности нашего высказывания. Я говорю об этом с такой резкостью, потому что мне надоел цинизм, нежелание воспринимать, желание подчинять все и всех своему мнению и бессильная тупая злоба, рождающая только злобу. Я горжусь этой работой. Насколько она ценна с точки зрения искусства, это не мой вопрос, и он не интересует меня. Театр — это волевой акт человека, пытающегося выйти за пределы своего земного предназначения и предопределенности. Это действие, дающее возможность сделать жизнь человека божественной. Мы должны делать это, чтобы окончательно не оскотиниться. Поэтому нам нужна эта пьеса.
— Режиссерский театр в наши дни определяет почти все на российской сцене. Почему эта форма возобладала?
— Расцвет режиссерского театра — естественная вещь. В ходе развития театра смысл, философия стали концентрироваться в фигуре режиссера. Собственно, в театре три фигуры — драматург, актер и режиссер. Безусловно, все они важны, но именно режиссер отвечает за эстетические, этические и художественные вопросы. В этом уникальность профессии. Это во-первых. Во-вторых, сейчас происходит падение уровня актерского ремесла в связи с огромным количеством плохих сериалов и снижением качества актерской работы. С сожалением можно констатировать, что актер перестает быть личностью. А фигура режиссера становится основополагающей, ведь для общества театр всегда был и остается кафедрой и важнейшим социально-общественным институтом. Наверное, своим высказыванием я обижаю актеров, но я делаю это потому, что мне обидно за них.
— Не возникает ли в этих условиях конфликта интересов режиссера и драматурга?
— Конфликт режиссера и драматурга существовал всегда, с момента появления профессии режиссера. И к сожалению, сейчас многие ошибочно считают, что это одно и то же. Это разные профессии. Мне кажется, что нет такого правила или закона, которые помогли бы преодолеть этот конфликт. Умный и талантливый драматург понимает, что его работа — текст с определенным содержанием, который сам по себе не является фактом театра. Текст не конечный продукт, а начало. Он обретает жизнь и дыхание только на сцене, в конкретных условиях театра, с конкретными актерами и с режиссером, который может вдохнуть жизнь в эти слагаемые. Если в тексте есть содержание, нерв и правда сегодняшнего дня, то я уверен, что рано или поздно это будет услышано и обязательно найдется режиссер, который вскроет эту пьесу. Позволю себе смелость утверждать, что настоящий драматург это понимает.
В нашей литературе есть произведение, которое подтверждает мою мысль. Максудов в «Театральном романе» Булгакова обретает силу воображения только тогда, когда герои пьесы являются ему в черной коробке театра. Содержание «Театрального романа» не сводится к пародии на театральные порядки и характеры. Это глубочайшее размышление о сути работы драматурга.
К сожалению, как мне кажется, иногда амбиции авторства становятся важнее театра. Но это говорит только о том, что амбиции сильнее таланта. Особенно смешно, когда от имени умерших драматургов выступают их близкие и не очень родственники, которые как будто бы знают, что хотел сказать покойник.
— Надо ли зрителю готовиться к просмотру вашего спектакля? Скажем, перечитать пьесу?
— Я считаю, что, когда вы идете в театр, вы можете не знать ни автора, ни пьесу, ни режиссера. Это не имеет значения. Зритель не критик, не аналитик, не член комиссии ОТК. Это человек, который должен сегодня, сейчас, сию секунду, непосредственно, открыв все свои интеллектуальные и эмоциональные возможности, воспринимать то, что ему предъявляют режиссер и актеры. И очень важно, чтобы зритель понимал, что люди, которые делают спектакль, потратили на это огромное количество времени, интеллектуальных усилий и, попросту говоря, не глупее, чем он. И они искренне хотят быть понятыми и услышанными. Это правильная позиция для восприятия.
— Какой спектакль вы считаете на сегодняшний день вершиной своей режиссерской работы?
— Это прекрасный вопрос. Все мои спектакли — вершина режиссерского творчества (смеется). А если серьезно. Вершины недостижимы. Мы все ученики. На выпуске каждого спектакля возникает чувство, что это лучшее, что ты сделал! Но оно быстро проходит. Мы работаем в конкретных обстоятельствах, где есть актеры, театр, наша личная жизнь — все это мешает, но в то же время и помогает тому, что мы делаем. В каждом спектакле я ставлю перед собой какую-либо задачу. Всегда есть какая-то мысль, эмоция, которая ведет за собой все остальное. И решение этой задачи и есть мотор, который заставляет работать. Вот и все.
— Для чего вы ставите спектакль? Чтобы заставить зрителя испытать катарсис, увидеть актерское перевоплощение, изменить мир?
— Театр — это бескорыстное дело, это единственное место, где мне интересно, где я ничего не боюсь, это дело, которое я понимаю и люблю. Надеюсь, я ответил на ваш вопрос.
— Кажется, любой ваш новый спектакль вызывает восхищение публики и критиков. А есть ли неоцененные работы?
— В мире ничего не бывает случайного. Случайность — это проявление необходимости. Происходит все так, как должно произойти. Важно слышать себя. Стараться делать все максимально искренне. Те спектакли, которые не имели широкого успеха у публики — их немного, но они есть, — имели важнейшее значение для меня, для моего режиссерского становления. Я глубоко убежден, что для развития и роста неуспех важнее, чем успех. Он заставляет нас думать, переоценивать себя и дает импульс к развитию. Тем не менее если понимаю, что неудача, воспринимаю это болезненно, болею, тяжело реагирую на неадекватную критику, которой сейчас очень много. Вот такое противоречие. Но проходит время, непосредственная эмоция уходит, остается профессиональное понимание ситуации — хорошо это было или плохо и зачем.
— Есть ли несостоявшиеся проекты, к которым планируете вернуться?
— Таких ситуаций в моей жизни было немного, но они были. Это «Идиот» Достоевского в Петербурге в театре им. Ленсовета, когда я хотел, чтобы Мышкиным был Михаил Трухин. Но Мишу в этот момент позвали в сериал «Улицы разбитых фонарей», на роль милиционера Волкова. Он отказался от роли Мышкина и ушел из театра. Так волк съел мышь.
Вторая ситуация — это «Отелло» в МХТ с Димой Дюжевым. Дмитрий, к сожалению, поставил мне невозможные условия по срокам, и я отказался, поскольку считаю: чтобы Дима сыграл эту роль, необходимо было чем-то пожертвовать.
Та же ситуация случилась у меня в МХТ с Костей Хабенским. Я предложил ему Хлестакова, но он предпочел в эти сроки сниматься в кино. Я не имею никаких претензий, поскольку, как уже говорил, верю в то, что ничего не бывает случайно. Есть какой-то закон в театре, по которому какое-либо возникшее название и идею нужно воплощать тогда, когда есть в этом необходимость. Происходящее на сцене связано со временем, в котором мы живем.
— Вы не раз отмечали, что отрицательно относитесь к занятости театральных актеров в кино. Почему?
— Когда я говорю о том, что я отрицательно отношусь к занятости артистов в кино, я имею в виду только одно — профессию. Потому что в условиях небрежной режиссуры, плохих сценариев, которых большинство, артисты вынуждены работать без репетиций, быстро приспосабливаться. Естественным образом они привыкают к этому, переносят этот опыт в театр. Вырабатывается какой-то фермент лжи, потому что, попав в телевизор, человек моментально становится известным, и это как бы актерская цель, и уже неважно, что ты делаешь. Пляшешь, поешь или катаешься на коньках. Конечно, это их страшное заблуждение.
Я совершенно не против того, чтобы артисты снимались. В кино работала масса выдающихся артистов, но все-таки их основной работой оставался театр, и они никогда его не предавали. К сожалению, сейчас это не так.
— Смотрите ли кино сами?
— Кино я люблю. Но мне кажется, что настоящего кино сейчас нет, хотя случаются исключения. Мне интересно то, что делают Попогребский, Лозница, Федорченко, Хлебников. Мне жаль, что не снимает Абдрашитов. Люблю Тарковского, Антониони, Бергмана, Иствуда, хорошее жанровое кино, которого, кстати, было достаточно в советское время. Так называемые блокбастеры, заполнившие наши кинотеатры, кажутся мне слабыми и картонными.
— В ваших работах — новое ли это прочтение классики или современные пьесы — всегда присутствует остросоциальное. Что больше всего расстраивает и пугает в современном обществе?
— Удивительно. Именно из-за отсутствия социальности иногда у меня складывается впечатление, что я нахожусь на периферии театральной жизни, но это не означает, что меня эти вопросы не волнуют. В театре меня прежде всего интересуют философские, поэтические и нравственные вопросы, вопросы самоидентификации человека. Мне кажется, что настоящий театр должен заниматься именно этим.
Меня многое расстраивает и огорчает в нашей жизни. Мне не нравится агрессия в обществе. Мне не нравится бесконечное переделывание мира. Мне не нравится невнимание к культуре. Мне не нравится вседозволенность некоторых депутатов и, к слову сказать, театральных критиков. Они ведут себя, как будто бы они святые, а всех остальных надо сжечь на костре. Мне не нравится, что люди, отвечающие за культуру в стране, проявляют тенденциозность и настраивают, я настаиваю на этом, общество на однобокое, плоское восприятие искусства. Мне не нравится отсутствие точных законов о театре, позволяющих держать под замком в течение многих месяцев людей, которые как минимум заслуживают более внимательного и гуманного отношения, во всяком случае, пока идет расследование. Хотя та информация, что появляется в интернете о ходе расследования, вызывает подозрение в некомпетентности следствия и просто непонимании вопроса, о котором идет речь. Мне не нравится, когда людей, критикующих то, что происходит на их родной земле, моментально причисляют к врагам и ненавистникам страны. Это ложь и просто нечестно. Мне не нравится культ силы и кричащие головы в телевизоре.
— Режиссер, актер, музыкант, художник обязан в своем творчестве говорить о проблемах общества?
— Все эти люди, о которых вы говорите, обязаны говорить о человеке. Человек и есть главная проблема общества.
— Смелости ваших высказываний на политические темы, например, в спектакле «Кабаре Брехт» можно поражаться. Откуда берется это бесстрашие?
— Хочется побольше рассказать об этом самом моем бесстрашии (смеется). Шучу, конечно. Самое удивительное, что спектакль подвергался цензуре еще до выхода на зрителя. Дирекция требовала вырезать какие-то острые антивоенные высказывания Брехта, потому что в тот момент разворачивалась крымская история, пыталась заставить меня убрать пародию на программу «Время», что уж было совсем нелепо, поскольку пародия довольно безобидна. Но, как говорится, у страха глаза велики. В спектакле есть высказывания о том, что человек не хочет идти в армию ради того, чтобы завоевывать чужие территории. Я считаю, что такое право имеет каждый, и непозволительно запрещать человеку говорить о таких простых фундаментальных понятиях человеческого достоинства. Я чувствовал ответственность за молодых людей, игравших этот спектакль, для которых было принципиально важно сказать это. Без них я, может быть, и не решился бы. Хотя, конечно, иногда бывает страшно. После одного антивоенного монолога женщина в зале крикнула артисту: «Тебя самого надо расстрелять». А ведь у нее, наверное, тоже есть дети.
Иногда это советское «как бы чего не вышло» приобретает абсурдные, хотя и не безобидные формы. Так, директор запретил мне разместить на сайте театра слова в поддержку арестованных по делу «Седьмой студии», хотя это были простые, человеческие слова, не имеющие отношения к политике. Вообще то, что сейчас происходит возвращение к идеологии советского времени, восстановление административно-командных методов управления, желание с их помощью манипулировать человеком, лишить его даже свободы мысли — это самое страшное, что я наблюдаю. В том числе на протяжении последних лет в театре, в котором служу. Именно проявление этих тенденций заставило меня попытаться изменить структуру его управления (Юрий Бутусов в конце прошлого года из главного режиссера превратился в художественного руководителя театра Ленсовета. — Ред.). Я убежден, что театром должна руководить единая команда с общим пониманием целей, задач и этическими принципами, люди, которые отвечают за его художественное состояние, делают его современным и нужным обществу. А не чиновники из администрации, для которых театр — предприятие, обслуживающее население, как прачечная или столовая. И уж тем более не директора, подавляющее большинство которых не разбирается в художественных вопросах. Любой настоящий театр является театром авторским, и настоящий директор обязан поддерживать своего художественного руководителя. В этом его достоинство и профессия. Как пример могу привести самый успешный театр страны, во главе которого художественный руководитель Римас Туминас и директор Кирилл Крок.
— Какой спектакль будете ставить?
— Надеюсь, впереди много работы, и я обещаю, что буду меняться и всегда буду следить, чтобы не стать занудным и скучным. Планируется современная пьеса в МХТ. В театре Ленсовета хочу вернуться к чеховскому «Иванову», будут еще два больших спектакля к юбилею театра, один из них — к 100-летию Игоря Петровича Владимирова. Я надеюсь, что это осуществится, хотя если я не добьюсь перемен, о которых говорил выше, не исключаю изменений в моей судьбе.
Мария Лащева, для «Новой»
